Парфюмерша из Ведьминой Хижины: путь к свободе

Слюна ударила ему в щеку, медленно скатилась к подбородку. Время словно замерло. Он даже не моргнул. Просто стоял, глядя на меня, а потом медленно, с преувеличенной аккуратностью, снял перчатку и вытер щеку.

– Какая же ты дикая стала, – прошипел он, но в его голосе не было прежнего презрения. Там звучало что-то новое. Что-то опасное. – Настоящая лесная кошка. Боюсь, это разбудит во мне нежелательный интерес. Я, пожалуй, передумаю и не стану запирать тебя в башне. Возможно, я захочу снова украшать твоей воинственностью свое ложе.

От этих слов меня затрясло с новой силой. – Ни за что! Никогда! – выкрикнула я, пытаясь ударить его.

Но он был сильнее. Нечеловечески быстрее. Моя рука, занесенная для удара, даже не успела опуститься – его пальцы впились в мое запястье, выкручивая сустав. Боль, острая и унизительная, пронзила все тело, заставив меня ахнуть. Он использовал мой же импульс, резко развернул меня спиной к себе и прижал к своей груди так плотно, что у меня перехватило дыхание.

Я чувствовала, как его дыхание участилось, стало горячим и тяжелым у меня в волосах. Но хуже дыхания было другое – четкое, недвусмысленное давление его тела, твердый контур, который не оставлял сомнений в его физической реакции. Это открытие пронзило меня новой, леденящей волной отвращения. Это был не просто захват, не просто демонстрация силы. Это было обладание, заявленное на самом примитивном, животном уровне.

Он наклонил голову, и его губы почти коснулись моего уха. Дыхание было горячим, а голос – низким, интимным и от этого еще более чудовищным.

– Мы скоро это выясним, – прошептал он, растягивая слово, и в его тоне слышалось не просто обещание, а сладострастное предвкушение. Он на мгновение замер, давая мне прочувствовать всю унизительность и беспомощность этого положения – пойманной, прижатой, лишенной даже возможности видеть его лицо. Его хватка была абсолютной, железной, не оставляющей сомнений в том, кто здесь хозяин положения.

Меня, избитую, грязную, перепачканную в собственной крови, втолкнули в карету, как мешок с корнеплодами. Я выла, царапала дверцу, билась в истерике. Но грохот колес по булыжникам и шум дождя по кожаной крыше заглушали все. Мои крики тонули в этом равнодушном рокоте, не долетая ни до кого.

В последний раз, через залитое дождем окно, я увидела свою хижину. Она стояла покореженная, с вывороченной дверью, будто раненая, поникшая зверюшка. А на пороге, неподвижный, как памятник самому себе, сидел Жнец. Он не метался, не кричал. Он просто смотрел. Смотрел на увозящую меня карету.

Дорога в замок растянулась в бесконечный, липкий кошмар. Все, чего я так панически боялась все эти месяцы свободы, свершилось. Меня везли не как почетную гостью, не как раскаявшуюся жену, которую возвращают в лоно семьи. Нет. Я была пленницей. Добычей. Вещью, которую сильный отобрал у слабого и теперь вез положить на свою полку. Каждый стук колес отдавался в висках одним и тем же словом: «Собственность. Собственность. Собственность».

Замок встретил меня бездушным молчанием. Высокие стены, когда-то казавшиеся воплощением надежности и величия, теперь просто давили. Все здесь было безупречно, вылизано до блеска и мертво.

Меня грубо втолкнули в мои бывшие покои. В ту самую комнату, которую я когда-то с такой нежностью обустраивала, подбирая ткани для штор и расставляя безделушки на каминной полке. Тогда она казалась мне уголком безопасности и своего, хоть и маленького, мира.

Теперь это место было чужим. Золоченая клетка с бархатными стенами. Знакомый запах воска для паркета и старого дерева, раньше такой уютный, теперь стоял в горле тяжелым, тошнотворным комом. Я ненавидела все. Вышитые подушки на кресле, которые я сама когда-то подбирала. Глупые, безмятежные пейзажи в рамах на стенах. Даже солнечный луч, падающий из высокого окна на идеально отполированный паркет, казался мне издевательством – таким же холодным и далеким, как и все здесь.

Это была не моя комната. Это была тщательно украшенная гробница для той наивной, покорной Алиши, которая умерла в тот день, когда сбежала в лес. А та, что стояла здесь сейчас – испачканная, с разбитой губой и бешенством в сердце – была уже другой. И для нее здесь уж точно не было места.

Позже я увидела и ее. Вернее, она сама вышла мне навстречу. Инесса. Она появилась из дверей покоев Гордана, небрежно поправляя шелковый халатик на своих плечах. Этот нехитрый жест, этот намек на только что прерванную интимность, был рассчитан так же точно, как и ее улыбка.

Увидев меня – стоящую под охраной у дверей моей же бывшей комнаты, перемазанную, с растрепанными волосами, – она даже бровью не повела. На ее лице распустилась улыбка. Сладкая, до тошноты торжествующая.

– Ах, какая встреча! – ее голосок, тонкий и звонкий, резанул слух. – Вернулась наша блудная овечка. Заблудилась в своих лесных фантазиях? – Она сделала легкую, брезгливую паузу, обводя меня насмешливым взглядом с головы до ног. – Надеюсь, тебя отмыли от той… деревенской вони. Ты знаешь, я всегда говорила, что свежий воздух – это хорошо, но не в таких… экстремальных дозах. Не переживай, милая. – Она сделала шаг ближе, и от нее пахнуло дорогими духами. – Мы скоро приучим тебя к чистоте снова. К порядку. К тишине. И к хорошим манерам.

Гордан принялся за свое «перевоспитание» со всем драконьим упорством. Сначала пошла атака уговорами. Он говорил, глядя куда-то мимо меня, будто читал лекцию непонятливому студенту: «Одумайся, Алиша. Это твой дом. Твое законное место. Забудь этот дурной сон, как забывают нелепую юношескую выходку». Словно моя хижина, мое дело, моя свобода были просто дурным тоном, который пора исправить.

Потом, когда его просьбы разбились о мое молчание, в ход пошли угрозы. «Ты будешь вести себя прилично, – говорил он, и его глаза становились узкими, как щели, – или я запру тебя здесь навсегда. Ты думаешь, твои друзья-селяне тебе помогут? Они не пикнут. Они и близко не подойдут». Он рисовал картину полной изоляции, и делал это с холодной убежденностью человека, привыкшего, что его воля – закон.

А потом наступил вечер. И он пришел снова. От него пахло терпким вином.

– Хватит упрямиться, – его голос был низким, пропитанным нетрезвыми нотками. В нем не осталось ничего от прежнего расчетливого тона – только голая, наглая власть и то самое знакомое, ненавистное желание. Он шагнул ко мне, и тень от него накрыла меня целиком.

– Ты моя жена. Бывшая, настоящая… какая разница? На бумагах, в памяти людей, для закона – ты принадлежишь мне. – Он сделал еще шаг, и расстояние между нами стало опасно малым. Его дыхание коснулось моего лица. – А я всегда забираю то, что мое. Когда захочу. И как захочу.

В этих словах не было даже намека на просьбу или переговоры. Это был приговор. И исполнение, судя по его взгляду, ползущему по моей коже, он собирался привести в действие немедленно.

Он двинулся ко мне, и мир сузился до размера этой проклятой комнаты. Я отступила, спиной наткнувшись на высокое кресло. Сердце колотилось так бешено, что, казалось, вот-вот выпрыгнет и запрыгает по узорному ковру. Руки тряслись предательской дрожью, и я судорожно сжала их в кулаки, пытаясь скрыть этот признак паники.

Инстинктивно я метнулась за кресло, превратив его в жалкую баррикаду между ним и мной. И тут, в кармане моего грязного, пропахшего дымом и травами фартука, пальцы нащупали маленький, тряпичный узелок. Пыльца сонного мака. Та самая, что старая Яра носила с собой от бессонницы. Я, глупая, всегда клала его в карман – на удачу, по привычке. И вот теперь этот забытый талисман стал единственным, что у меня осталось.

Гордан был уже в двух шагах. Его тень, огромная и безжалостная, накрыла и кресло, и меня. В его глазах, таких холодных обычно, теперь пылал откровенный, неприкрытый триумф хищника, который загнал добычу в угол.

– Не делай этого, – выдохнула я, и в голосе дрожало предупреждение. Я сжала узелок в кулаке так, что ногти впились в ладонь.

– Или что? – Он усмехнулся, медленно, наслаждаясь моментом, наклоняясь через спинку кресла. Его дыхание, с примесью вина, достигло моего лица. – Ты снова будешь кусаться? Царапаться? – Он протянул руку, чтобы отодвинуть последнее препятствие. – Мне это даже нравится. Придает пикантности. Все, что не дается легко, на вкус только слаще.

В последний момент, когда его рука уже была в сантиметрах от моего плеча, я не отпрянула. Я рванулась навстречу.

Резким движением я поднесла сжатый кулак к его лицу – так близко, что увидела, как в его глазах мелькнуло сначала недоумение, а потом презрительное раздражение. И разжала пальцы.

Золотисто-серая пыльца, мелкая, как пыль, и пахнущая медом и забвением, вырвалась из тряпичного узелка и облаком ударила ему прямо в нос и полуоткрытый от удивления рот. Он даже не успел зажмуриться.

Он отшатнулся, подавившись, чихнул. Его глаза, широко раскрывшись, в одну секунду сменили выражение: изумление превратилось в ярость, а ярость – в нарастающую, паническую растерянность. Он попытался сделать шаг, схватить меня, но его рука описала в воздухе странную, неточную дугу, а ноги заплелись.

– Что… что ты… – он попытался издать угрозу, но слова стали вязкими и бессмысленными. Он покачнулся, могучее тело вдруг потеряло свою железную координацию. Его веки тяжело задрожали и начали непроизвольно смыкаться.

Сила, державшая его столько лет на вершине власти и контроля, покидала его. Он рухнул на персидский ковер с глухим, мягким стуком, от которого вздрогнули даже свечи в подсвечниках. Его сознание отключилось, утянув его в глубокий, беспробудный сон, который не снился ему, наверное, с самого детства.

Я стояла над ним, тяжело дыша. В груди что-то дико колотилось, а руки тряслись так, что я едва могла их сжать. В комнате стояла тишина, нарушаемая только потрескиванием огня в камине и моим прерывистым дыханием. Пахло пыльцой, вином и… победой. Моей маленькой победой.Я была одна в роскошной клетке с поверженным драконом у своих ног. И у меня было немного времени. Совсем немного.