Наизнанку

Поставить к нашим старым, облупленным воротам…

Ветер. Он бьёт в лицо ледяными порывами, заставляя прижать спину к шершавым, холодным доскам.

Я ничего не понимаю. Глаза заливают слёзы, я не вижу двора, неба. Вижу только его, стоящего напротив. В его руках – автомат. Тот самый, игрушечный, который ему купили вчера. Он так красиво сверкал красными огоньками и весело трещал, когда нажимаешь на курок.

Но сейчас… сейчас он кажется настоящим в этом спутанном мире. Таким смертельным.

– Это сон. Должно быть, сон… – отчаянно стучится в висках одна-единственная мысль.

Ржавые петли ворот скрипят на ветру, будто злобно хохочут над моим ужасом. Макс стоит в пяти шагах, и его лицо сосредоточено, он не шутит. Дуло автомата направлено прямо на меня, в самую грудь.

Я оцепенела. Не могу двинуться, не могу издать ни звука. Ноги будто вросли в землю, в глазах – слепой, животный ужас. В голове проносится вчерашний кадр: вот так же стояли у забора те женщины… И я чувствую то же самое.

И тогда мой крик вырывается откуда-то из самых глубин, будто все женщины нашего рода, все расстрелянные и замученные, кричали в этот миг сквозь меня, видя смертельную опасность:

– ААААААААА!

Автомат сверкает ненастоящими, но такими жуткими красными лампочками. Палец брата нажимает на курок.

– Трррррррррр!

– Трррррррррррр!

– Трррррррррррррр!

Оглушительный, резкий, беспрерывный треск разрывает тишину, сливается с моим воплем, с биением сердца, с шепотом прошлого, ставшего настоящим.

– Что у вас тут случилось?! – из дома выбегает взволнованная мама, её лицо бледное от страха. – Таня, ты что так кричишь, тебя, что, убивают, что ли?!

Она бросается к нам, её глаза мечут гневные молнии в сторону брата.

– Максим, прекрати! Немедленно убери этот автомат! Мы тебе разве для этого его купили?! Ты видишь, до чего свою сестру довёл?!

Лицо Максима мгновенно меняется, с него слетает маска «солдата», и теперь он просто испуганный мальчишка, осознавший, что натворил.

– Я… Я просто играл… – бормочет он, опуская игрушку и глядя на меня растерянным, виноватым взглядом.

Но я уже не слышу. Я вся – один сплошной, немой, леденящий душу ужас. Игрушечные невидимые пульки будто вошли внутрь и разорвали что-то важное, навсегда оставив в душе трещину.

***

Вспышка гаснет, и наступает тишина. Глубокая, давящая. Но где-то внутри, в самой глубине, до сих пор колотится, отзываясь эхом, моё испуганное детское сердце, помнящее тот день, когда игра обернулась настоящим кошмаром.

ВСПЫШКА…

Свет. Не теплый и ласковый, а резкий, хирургический, он режет глаза, заливая мир белесым, бездушным пламенем.

На миг – лишь ослепление и пустота, будто душу вынули из тела.

А потом яркость разрывает меня на части, выдёргивает из привычной реальности, как нитку из старого, растянутого свитера. Я лечу сквозь вихрь обрывков, а мир вокруг бешено перематывается, мелькает, как старая, испещрённая царапинами киноплёнка…

***

Я иду, едва поспевая, и моя маленькая рука полностью исчезает в его большой, тёплой ладони. Я готова ходить так целый день, целую вечность. Как я обожаю эти моменты!

Как люблю, когда дядя Рома берёт меня за руку, шутит, заразительно смеётся, и его глаза… его глаза искрятся такой безудержной, детской радостью, что в них, кажется, можно утонуть. В них – целое море добра и такого тепла, что от него тает любое огорчение.

Этот искрящийся, радужный свет его удивительных, жёлтых, как у ночного кота, глаз струится повсюду, проникает в каждую щёлочку. Они смеются, даже когда он молчит, и этот смех заразителен. Все, кого касается его весёлый, открытый взгляд, тут же поддаются этому волшебству, этой всепоглощающей ауре счастья. Никто не может устоять.

Вот и молодая продавщица в огромном, гулком магазине, вся осветилась милой, смущённой улыбкой. Кажется, она готова отдать нам всё – все эти полки с конфетами, все эти игрушки – просто так, без денег, лишь бы это волшебство не кончалось. Лишь бы эти искрящиеся, как два солнца, глаза продолжали смотреть на неё, окутывая теплом и радостью.

Я торжествующе прижимаю к груди два больших, шуршащих кулька, набитых сладостями. В этот миг все богатства мира лежат у моих ног. Он для меня – как настоящий Дед Мороз, только в летней рубашке, тот, кто исполняет все мои, даже самые несбыточные, желания. Я даже никогда о таком не могла и мечтать.

Его рука – тёплая, шершавая от мужской работы, но держит мою ладошку так аккуратно, так бережно, будто я хрустальная.

– Ну что, Танька-босоножка, полетели? – его голос гудит, как шмель, и от этого щекочет в животе.

И вот он легко подбрасывает меня к самому потолку – и я на миг, на один захватывающий дух миг, увидела мир сверху:

Мама у печки ахает и хватается за сердце, она всегда боится, что он меня уронит.

Отец, стараясь сохранить серьёзность, прячет улыбку, но его глаза предательски смеются.

А я уже твёрдо знаю – этот человек неправильный, не такой, как все, но он – мой.

И вот мы уже сидим на самой макушке мира, на горячем от солнца шифере крыши. Отсюда, с высоты, открывается завораживающий вид: видна вся наша улица, речка, извивающаяся вдали, как синяя лента, и дорога, где машины кажутся неуклюжими жуками. Я впервые нахожусь на такой высоте…

– Тебе страшно, птенчик? – спрашивает он, и в его глазах плещется озорство.

– Ни сколечки! – уверенно отвечаю я. – Мне очень-очень нравится!

Он учил меня свистеть. Дядя Рома закладывает в рот два пальца, набирает побольше воздуха, и начинает свистеть, да так оглушительно громко, что, кажется, этот звук разносится на весь посёлок. Вот он закинул голову назад – и вдруг его губы сложились в странную, загадочную форму. Из них вырвался свист – резкий, пронзительный, как удар хлыста, разрезающий воздух.

И небо ответило ему. Сперва одна, потом другая, а через мгновение – сотни теней закружились над нашими головами.

– Смотри, Танька! Голуби! – восторженно кричит он.

Сотни голубей – белые, как облака, сизые, как вечерние сумерки, чёрные с ржавыми пятнами – взметнулись вверх единым, могучим вихрем. Их крылья хлопали в унисон, сливаясь в оглушительный гром, будто великан перелистывал страницы самого неба.

Я закрыла глаза – и в тот же миг уже летела вместе с ними, чувствуя под собой потоки ветра.

Дядя Рома тем временем вложил мне в ладонь горсть прохладного зерна:

– Они не просто клюют. Они – слушают. Сердцем.

Голубь с обрубленным когтем (его звали «Генерал») подошёл первым. Склонил свою сизую голову и начал пристально, умно рассматривать меня, изучая чёрными, бездонными бусинками глаз. Затем осторожно, будто боялся сделать больно, начал клевать зёрнышки с моей раскрытой ладони.

За ним, ободрённые примером вожака, последовали и все остальные. И тогда дядя Рома снова залихватски засвистел…

Тени – сотни живых, трепетных теней – снова взмыли вверх, заполонив небо.

Как это было захватывающе! Какая скорость, какие виртуозные развороты в полёте! Стая, кружась, поднималась всё выше, ловила попутный ветер и уносилась вдаль, чтобы через мгновение, развернувшись, снова пронестись пикирующим строем над нашими головами. Взмах тысячи крыльев – и они снова взмывали в высь, к самому солнцу…

Дядя Рома взял меня за плечи, и его лицо стало вдруг серьёзным:

– Слушай, птенчик. Запомни: если тебе когда-нибудь будет страшно – свисти. Так же, как я. Я услышу. Обязательно услышу.

А вот мы уже где-то далеко – там, где камни выросли из земли, как спящие великаны, а вода в озере блестит, словно разлитая ртуть, отражая небо – такое же чистое, бездонное и ясное, как детская душа. Воздух звенит от оглушительного стрекота кузнечиков и густо пахнет горьковатой полынью и нагретым за день гранитом.

Вдруг что-то холодное, влажное и нежное трогает мою руку усиками. Я замираю, боясь даже дышать, чтобы не спугнуть это таинственное существо.

– Что это? – шёпотом спрашиваю я.

– Улитка, – смеётся моя двоюродная сестра Тася, вытирая мокрые от воды руки о свои потертые шорты.

– Их тут, как грязи! На каждом шагу.

Но для меня, впервые увидевшей это хрупкое существо, это не грязь – это самое настоящее чудо.

Я осторожно, одним лишь кончиком пальца, прикасаюсь к закрученной раковине, её спинке, и улитка медленно, не спеша, прячет в неё свои смешные рожки-глазки.

– Она думает, что ты её съешь, – хохочет Тася.

– Давай, брось её в воду, к остальным!

– Нет! – я решительно прижимаю руку с улиткой к груди, защищая своё сокровище.

– Она моя. Я заберу её домой.

Тася только фыркает, не понимая моего восторга, и бежит купаться, а я остаюсь сидеть на горячем камне, зачарованно разглядывая новую подругу.

Она становится ещё одним ярчайшим впечатлением этого невероятно насыщенного дня, даже важнее большого, холодного озера с его гладкой, как стекло, поверхностью.

Вечером, перед самым сном, когда за окном назойливо трещит сверчок, а большая тень от лампы причудливо пляшет на стенах, я задаю маме вопрос, который вертится у меня в голове весь день.

– Мама, а кто для меня дядя Рома? – спрашиваю я, укутавшись в одеяло.

Мама вздыхает, садится на край моей кровати, поправляет одеяло. Её лицо в полумраке кажется усталым и немного печальным.

– Тебе – никто, доченька. – её голос тихий и ровный. – Он просто гражданский муж тёти Марины. Тебе он не родной.

Эти слова падают в тишину комнаты, как тяжёлые, холодные капли. Они не находят во мне никакого отклика, кажутся чужеродными, неправильными, ложными.

– Неправда! – мой голос звучит громче и резче, чем я ожидала.

– Он водит меня на рыбалку! И показывает, как червяка на крючок насадить! И смеётся громче всех, когда у меня получается!

Я делаю глубокий вдох, чувствуя, как подкатывает комок к горлу.

– И свистеть меня научил… И голубей своих, самых лучших, разрешает в руки брать. И конфеты, он всегда-всегда мне их покупает, самые большие…

Мама смотрит на меня с лёгким удивлением, и её губы трогает внезапная, тёплая улыбка.

– Детка, родство не в бумажках, а в сердце, – говорит она наконец тихо, по-доброму. – Если ты чувствуешь его родным – значит, так оно и есть. Для тебя.

Я закрываю глаза, прижимаюсь горячей щекой к прохладной наволочке, и передо мной, встаёт образ дяди Ромы – его тёплые, сильные руки, поднимающие меня на забор, его голос, рассказывающий небылицы о водяном, который живет в нашем озере, его безграничное терпение, когда я никак не могла научиться насаживать извивающегося червячка на крючок…

– Он – родной, – шепчу я уже в полусне, чувствуя, как по щеке скатывается круглая, тёплая, как летнее солнце, слеза.

– Самый что ни на есть родной…

***

Вспышка гаснет…

И её исчезновение – не тишина, а щелчок, переводящий мир на новую частоту.

Я смеюсь. Звук идёт не из горла – он вырывается из грудной клетки, лёгкий, как пух, и тяжёлый, как свинец. Это смех узнавания.

Узнавания простой, оглушительной правды:

Это – не сон. Сны тают, как сахар на языке. А это – остаётся. Осязаемое, плотное, как запах свежей травы после грозы.

И теперь всё по-другому.

Всегда.

ВСПЫШКА…

Огромные мыльные пузыри везде, куда бы я ни посмотрела. Они плывут вокруг меня – переливаются всеми цветами радуги, лопаются с тихим вздохом, рождаются снова из ничего.

А я… Где я? Моё сознание расплывается, становится панорамным, будто я смотрю из тысячи зеркал сразу, и в каждом – отражение детской мечты.

***

Как я мечтала об этом сервизе! О той великолепной посуде, что казалась воплощением самой сказки. Каждый раз, заходя в таинственный магазин с витринами, сияющими как хрустальные дворцы, я прилипала носом к холодному стеклу:

– Мама, смотри! – тянула я её за рукав, не в силах оторвать восторженного взгляда от белоснежных чашечек с золотой каёмочкой.

Они были такими тонкими, такими изящными, будто сотканы из утреннего тумана и солнечных лучей.

– Ах, если в садике узнают… – мечтательно шептала я, представляя, как все девочки ахнут от зависти, а я, как настоящая хозяйка, важно разолью им по чашечкам воображаемый чай.

И вот, чудо свершилось. Я стала обладательницей этого прекрасного кухонного сервиза. Огромная коробка, перевязанная лентой. Я разворачиваю её, затаив дыхание, как самый драгоценный клад.

– Какая красивая… – выдыхаю я, касаясь каждого предмета.

Каждый из них сияет под лучами лампы. Я любуюсь золотой линией на идеально белом фоне. Чашки – будто облака с позолоченными краями. Ложечки – лёгкие, как перья сказочной птицы. Супница – величественная, настоящий трон для супового короля.

Я устраиваю пир. Все куклы были принаряжены. Перед каждой – расписное блюдечко с золотым ободком и крошечные столовые приборы.

– Кушайте, гости дорогие! – объявляю я, важно прохаживаясь вдоль стола.

Убранство стола восхищает своей роскошью и богатством. Пир удался на славу.

Я – хозяйка. Королева этого маленького мира. Я встречала гостей в самом лучшем своём платье, с бантами в волосах.

– Как это прекрасно – когда у тебя есть такой сервиз и ты можешь позвать к себе на пир гостей, – думала я, сияя от счастья.

Когда все гости «разошлись», я аккуратно, с нежностью убрала каждый предмет своего сокровища в надёжный железный шкаф, чтобы ничего не потерялось, не разбилось.

– Ох, как он красив… – шептала я, закрывая дверцу. – Как хочется держать его в руках снова и снова…

Я засыпала счастливая, обнимая подушку и думая о своём сервизе. А утром, едва проснувшись, босиком бежала к заветному шкафчику – проверить, всё ли в порядке с любимым сокровищем.

Так шло время. Я вновь и вновь накрывала на стол, выставляла приборы и приглашала гостей…

Осень. Деревья в саду надели разноцветные наряды – жёлтые, красные, оранжевые, зелёные. Природа радовалась и любовалась своей красотой. Я собирала букет из листьев – тёплых, шуршащих, как медные монетки.

А потом…

Я услышала из дома отчаянные крики:

– Боже, что это?! Откуда такой дым?

Сердце ёкнуло от страха. Я бросилась в дом, сжимая в руке букет из листьев.

Из духового шкафа валило чёрное, едкое облако, заполняя кухню удушающей пеленой. Пахло гарью и чем-то горьким, химическим.

Я в ужасе открыла дверцу духовки – и застыла.

Мой сервиз.

Он не стоял там – он растекался. Растекался жидким, чёрным, пузырящимся пластиком. Белое становилось грязно-серым, потом чёрным. Золото исчезало в липкой, пузырящейся массе, превращаясь в безобразную чёрную лужу на дне духовки. От красоты не осталось ничего – только уродливая, дымящаяся масса.

– Таня! – закричала бабушка Стеша, вбегая на кухню. Её лицо было бледным от ужаса.

– Сколько раз я тебе говорила – не ставь пластмассовую посуду в печь! Никогда!

Слёзы – горькие, обжигающие – хлынули из моих глаз. Слёзы утраты, сожаления, отчаяния. Все чувства смешались в один комок боли в горле.

Ведь я не успела наиграться! Не успела!

***

Вспышка гаснет… и я проваливаюсь в липкую, вязкую, чёрную темноту. Она обволакивает меня со всех сторон, стараясь проникнуть внутрь, клетка за клеткой. Тело становится неподвижным, тяжёлым, чужим…

ВСПЫШКА…

Тени прошлого всплывают в памяти, будто кадры на старой киноплёнке – рваные, нечёткие, но от этого ещё более пронзительные. Каждый обрывок – как удар током, от которого сжимается всё внутри.

***

Вечер. Кухня тонет в сумеречном, сизом свете. Я сижу за столом, уставившись в тарелку с остывшей манной кашей. Она покрылась неаппетитной, плёночной корочкой, и я вожу по ней ложкой, рисуя унылые круги.

За окном медленно, неотвратимо темнеет, и по стене, словно живое существо, ползёт длинная, уродливая тень от старого шкафа. Тишину нарушает лишь шипение картошки на плите.

– Мама, – мой голос звучит негромко, но в вечерней тишине он кажется слишком громким. – А откуда я взялась?

Мама на мгновение отрывается от сковороды, её фигура – тёмный силуэт на фоне окна.

– Тебя в бане под веником нашли, – отвечает она просто, как будто сообщает, что хлеб в хлебнице. Её голос ровный, спокойный, будничный. Она снова поворачивается к плите, и шипение картошки становится громче.

В воздухе повисает пауза, тягучая и плотная.

– А Максим? – не унимаюсь я, уже чувствуя странную тяжесть на душе.

– Максима в магазине купили.

Голос её спокоен, будто она сообщает прогноз погоды, она просто констатирует.

Эти слова падают в тишину кухни, как два тяжеленных булыжника.

И от этого они кажутся ещё более неоспоримыми и правдивыми.

Я замираю, переваривая их. Они проваливаются куда-то в самое нутро, в самую душу, и ложатся там мёртвым, холодным грузом.

Позже, когда в доме гаснет свет и мы с братом уже лежим в своих кроватях, в комнате, где тени становятся гуще и таинственнее, я поворачиваюсь к его тёмному силуэту. Шёпот мой звучит важно, полный открытого, горького секрета.

– Макс… – шепчу я, – Тебя… тебя в магазине купили.

Он тихо смеётся в темноте, и я слышу, как скрипит его кровать.

– А тебя под веником нашли! – парирует он, и в его голосе нет ни капли обиды или грусти – одна лишь детская непосредственность.

Но мне не смешно. В горле встаёт тяжёлый, горячий ком, который не проглотить. Я закрываю глаза, стараясь дышать ровнее, и проваливаюсь в тревожный, беспокойный сон…

Магазин возникает как видение. Огромный, сверкающий, как новогодняя ёлка. Он залит таким ярким, праздничным светом, что больно смотреть. Высокие, до самого потолка, витрины сияют безупречно чистым стеклом, а за ними, как на параде, выстроились куклы.

Но это не просто куклы. Они живые. Мальчики и девочки с идеально румяными щёчками, одетые в нарядные костюмчики и платьица. У них ясные, сияющие глаза, и кажется, стоит только выбрать – и они оживут, засмеются звонко, протянут к тебе свои маленькие, доверчивые ручки.

Родители ходят по этому волшебному магазину, держась за руки. Повсюду – разноцветные шарики, которые колышутся под потолком, трепещут на невидимом ветру яркие флажки, а из самого воздуха льётся весёлая, зазывная мелодия, похожая на звуки старой, доброй шарманки.

Они подходят к одной из витрин, и их взоры останавливаются на одном мальчике – с озорными, смеющимися глазами и вьющимися кудрями.

– Этот, – говорит папа твёрдо, и мама кивает, и всё её лицо озаряется таким сиянием, таким счастьем, что становится светло даже во сне.

Они «покупают» его, как самую желанную, самую дорогую игрушку на свете. Несут домой, обнимают, радуются, осыпают его любовью с самого первого мгновения…

А меня… меня находят. Случайно. В тёмной, пропахшей дымом и сырым деревом бане. Под старым, забытым кем-то на полке веником.

Могли бы пройти мимо. Могли бы не заглянуть. Могли бы не заметить.

Я просыпаюсь от того, что по моим щекам ползут мокрые, солёные дорожки. Слёзы капают на белую наволочку, впитываются в ткань, оставляя тёмные, бесформенные пятна, как кляксы на чистом листе.

– Могли бы и не найти… – выдыхаю я в спящую, равнодушную темноту. Этот шёпот – горькое, детское прозрение о хрупкости своего существования.

И я снова засыпаю, убаюканная звуками той самой, весёлой и неумолимой мелодии из сна, которая теперь кажется бесконечно далёкой, чужой и навсегда для меня недоступной.

***

Вспышка гаснет…

И сказочный магазин, тот самый – рассыпается. Не с грохотом, а с шепотом. Стены тают, как леденцы на языке, полки с диковинными стеклянными витринами превращаются в струйки цветного пара.

Остается лишь лёгкая, переливающаяся дымка, в которой ещё угадываются отблески того, что только что было реальным.

Но музыка – та самая, что лилась из-под высокого, резного свода, – не умолкает.

Она всё ещё здесь. Только теперь её тембр изменился. Она звучит приглушённо, доносясь будто из-за толстой стены. И она заела.

Один и тот же мотив. Это уже не волшебная симфония, а навязчивый призвук, эхо застрявшего времени.

Он бьется в висках ровным, безжалостным ритмом, словно пытаясь вбить в сознание какую-то одну, единственную, незавершенную мысль.

ВСПЫШКА…

Пространство содрогается – не плавно, а рывком, как плёнка в заевшем проекторе, когда кадр вот-вот порвётся и погрузит всё во тьму.

Стены теряют свою твёрдость, они дышат, пульсируют, будто живые, уставшие лёгкие. Воздух густеет, становится вязким, как расплавленное железо, им тяжело и больно дышать. И всё вокруг – вот-вот рассыплется на миллионы бездушных пикселей.

***

День. В доме непривычно шумно и многолюдно. Пахнет чем-то вкусным, праздничным – жареным мясом, ванилью, свежим хлебом. Слышен громкий, раскатистый смех, а на стареньком проигрывателе звучит задорная, весёлая музыка, под которую так и тянет пуститься в пляс.

К нам приехали гости, и все – все! – веселятся, улыбаются, радуются. Я ношусь между взрослыми ногами, радостная от всеобщего внимания, от этой суеты, от ощущения, что я – частичка этого большого праздника.

И тут мой двоюродный брат, он такой большой, почти взрослый, легко, как пёрышко, хватает меня на руки. Его глаза весело блестят озорными искорками.

– А вот и наш главный экспонат! – громко объявляет он, и на секунду в комнате стихают все разговоры, и все взгляды обращаются на нас.

Он ставит меня на табурет посреди комнаты, будто на пьедестал, и начинает играть со мной, как с большой куклой. Его большие, тёплые руки берут мои ладони и начинают сгибать их в локтях, заставляя меня махать гостям.

– Помаши тёте Люде! А теперь дяде Коле! – приговаривает он, и мои руки послушно двигаются в его руках, как у марионетки.

Потом он аккуратно берёт меня за подбородок и двигает им вверх-вниз, имитируя кивок, а своим, нарочито тонким голосом, говорит за меня:

– «Здравствуйте, дорогие гости! Я так рада вас всех видеть!»

Гости умиляются, смеются. А я, вдохновлённая этой игрой, этой всеобщей радостью, вдруг ярко вспоминаю свой сон – тот самый, с волшебным магазином, полным кукол. И в моей голове рождается идея, новая, блестящая, как конфетная обёртка.

– А давай… – шепчу я ему, едва он отпускает мой подбородок. – Давай в магазин…

Брат на секунду задумывается, а потом его лицо озаряет новая, ещё более хитрая улыбка. Он с торжествующим видом достаёт откуда-то из-за шкафа огромный, громко шуршащий целлофановый мешок. Я на мгновение замираю. И в этот гигантский, прозрачный кокон, брат с ловкостью фокусника ставит меня, и я вся, с ног до головы, оказываюсь внутри этого огромного мешка.

Плёнка холодно и скользко липнет к коже, но мне не страшно, а дико смешно и весело. Брат, ухмыляясь, ловко завязывает сверху мешка огромный, красивый бант, оставив горловину не плотно затянутой, чтобы я могла свободно дышать.

– Внимание, внимание, дорогие покупатели! – он поднимает мешок со мной внутри, и я чувствую, как его сильная рука крепко держит его сверху, за то самое свободное пространство, будто за ручку сумки. Второй рукой он с пафосом показывает на меня, свою живую добычу. Его голос теперь звучит совсем по-другому – как у настоящего зазывалы с базара.

– Не упустите свой шанс! Сегодня у нас невероятное предложение! Продаётся живая, настоящая кукла! Умеет ходить, говорить и громко смеяться! Уникальная модель!, – он поправляет бантик на моей упаковке и продолжает игриво: – Я лично отобрал эту модель из тысяч других! Обратите внимание на качество исполнения! Смотрите, какая упаковка! Эксклюзив! Кто даст больше?

Гости взрываются хохотом, кто-то начинает аплодировать, подбадривая его и нахваливая меня.

Я стою внутри этого шуршащего пузыря, завёрнутая в блестящую обёртку, и сквозь целлофан вижу расплывчатые, улыбающиеся лица.

И в этот миг я чувствую себя не просто девочкой. Я чувствую себя самой желанной, самой лучшей игрушкой на свете, той самой, которую только что выбрали из тысячи других в том самом волшебном магазине из моего сна. Ту самую, которую не просто нашли, а которую хотели, которую увидели, потянулись к ней и купили.

Гордость и восторг переполняют меня до краёв, и я тоже начинаю смеяться, мой смех глухо отдаётся в моём целлофановом мирке.

– Вот оно! – ликует во мне моё детское, наивное сердце. – Вот как всё и должно быть на самом деле! Я не находка, я – выбор!

Но ночью, когда гости разъехались и в доме воцаряется оглушительная, давящая тишина, я лежу в своей кровати и вглядываюсь в потолок, где пляшут таинственные тени от луны. Весёлый бант развязан и убран, целлофан смят…

И из самых тёмных, самых глухих уголков памяти, как ядовитый, медлительный паук, выползает знакомая, горькая, обжигающая мысль. Она подкрадывается неслышно, обволакивает душу и кусает прямо в самое сердце: