Наизнанку

– Максима… хотели. Его выбрали в том самом магазине. Привезли, распаковали, как самый дорогой, долгожданный подарок.

А меня… меня просто подобрали. Случайно. Как находку, которую могли бы и не заметить, пройти мимо и оставить лежать там, в темноте, под старым веником…

***

Вспышка гаснет…

Тьма отступает медленно, нехотя, как морской прилив, оставляя после себя проявленную, до боли чёткую реальность. Контуры предметов становятся резче, острее, будто кто-то безжалостно крутит кольцо фокуса на старой камере, стараясь рассмотреть каждую чёрточку прошлого. Тени ложатся глубже, чернее и беспросветнее. Краски кажутся неестественно насыщенными, почти ядовитыми. А воздух… воздух становится таким плотным и тяжёлым, что его, кажется, можно потрогать пальцами и каждый глоток даётся с трудом, словно в лёгкие поступает не живительный кислород, а тяжёлая, густая память.

ВСПЫШКА…

Свет.

Резкий, пронзительный, как лезвие скальпеля, вырывающий из тёмного, липкого небытия, в котором я тонула. Я чувствую, как моё сознание, тонкая серебряная ниточка, снова ускользает из ослепительно-белой операционной, где над моим безжизненным телом, будто инопланетные существа, склонились люди в зелёных масках.

Их голоса доносятся сквозь толщу наркоза, приглушённые, искажённые, словно я лежу на дне глубокого, ледяного колодца:

– Лев Валерьевич, действие наркоза заканчивается… Пациентка приходит в себя.

– Увеличьте дозу. – голос главного врача сух и безразличен, будто он комментирует показания сложного прибора.

– Интересный случай… очень интересный…

Свет мерцает, затухает и вспыхивает вновь, будто в самой реальности происходит сбой. Тени на стенах пульсируют, живут своей собственной, тревожной жизнью, сжимаясь и расширяясь в такт невидимому, сердцу. Пол под ногами плывёт, колышется, как палуба корабля, попавшего в жестокий шторм, но сделать шаг, чтобы удержать равновесие, невозможно – пространство вокруг густеет, прилипает к коже сковывает, не даёт двигаться.

***

Боль. Она не приходит и не уходит. Она живёт во мне. Устроила себе гнездо где-то в глубине горла, в самой груди, и лежит там – тяжёлым, раскалённым камнем, который нельзя ни выплюнуть, ни проглотить. Я уже хорошо, до автоматизма, выучила, что такое «нельзя». Это слово стало моей второй кожей.

Нельзя плакать, когда из тоненькой детской вены берут кровь – иначе медсестра строго скажет: «Ты же уже большая девочка, потерпи немного.»

Нельзя дёргаться, когда ставят капельницу – «А то вена уйдёт, придётся колоть заново,» – голос мамы звучит устало и безнадёжно.

И теперь – самое страшное, самое немыслимое нельзя – нельзя говорить…

Раньше, кажется, я болтала без остановки, и слова лились из меня, как вода из переполненного кувшина. Я помню, как папа смеялся, когда я, гуляя с ним за руку, выпалила на всю улицу:

– Смотри, пап, облака – это вата для птиц! Им же холодно ночевать на голых ветках!

А потом, вечером, тыкая пальцем в небо:

– А луна – это большая котлета, а звёзды – это крошки от печенья, которые она роняет!

Но как молчать, когда внутри меня столько непроизнесённых слов? Они копошатся, толкаются, как птенцы в гнезде, бьются о рёбра изнутри, обжигают горло, просясь вырваться наружу.

Я сжимаю свою куклу Лялю – её когда-то розовое платьице теперь пропахло больничной пылью и лекарствами.

– Тссс, Ляль… – шепчу я, прижимаясь губами к её холодному пластмассовому ушку. – Ничего не говори. Будем молчать, как рыбы. Они самые умные, наверное, потому что молчат…

Дверь в палату с тихим, жалобным скрипом открывается. Входит Доктор. Его белый халат пахнет лекарствами, холодным металлом и чем-то чужим, неуловимым. Мама, дремавшая на табуретке у моей койки, вскакивает, нервно сжимая и разжимая свои исхудавшие руки.

– Операция прошла успешно… Плеврит купирован. – его голос ровный, профессиональный, лишённый всяких эмоций. В нём нет ни капли тепла или участия.

– Но сейчас ребёнку жизненно необходим другой климат. Морской. Тёплый. Влажный. Чтобы лёгкие восстановились. И чем скорее, тем лучше.

Мама замирает. Её пальцы снова находят мою руку, и я чувствую, как они мелко, беспомощно дрожат.

– Но как же мы… – её голос – надтреснутый, едва слышный шёпот. – У нас здесь дом… Работа… Вся жизнь…

Его глаза, холодные и ясные, смотрят на маму не как на мать, а как на досадную помеху, которую необходимо решить.

– Или дом, или жизнь. – Доктор делает небольшую, рассчитанную паузу, чтобы эти слова вбились, как гвозди. – Вам решать.

Ночью я лежу без сна и смотрю на луну за окном. Она круглая и неестественно жёлтая, точь-в-точь как та самая котлета из больничной столовой.

Я закрываю глаза и пытаюсь представить море. Такое, как на яркой, картинке в маминой книге – бесконечно синее-синее, с белыми «бабочками» парусов на волнах.

– А там… там я смогу говорить? – тихо-тихо, одним лишь движением губ, спрашиваю я свою безмолвную Лялю, прижимая её к больной груди.

Кукла, конечно, молчит. Но зато в моей голове рождаются новые, тихие стихи:

«Солнце – спелый апельсин в сетке из облаков,

А боль – старый, ржавый замок на горле…

Но море, но море…

Оно отопрёт все замки!»

***

Вспышка гаснет…

Это – не память, это – живое, дышащее, пульсирующее сейчас. Оно меняет форму на лету, как облако, оно так же реально.

Это – прорыв сквозь слои «надо» и «почему», сквозь саму ткань привычной реальности.

И это настоящее, которое я ощущаю. Оно выжжено во мне. Как клеймо. Как формула, вписанная молнией прямо в грудь. Оно жгёт изнутри.

Я смеюсь, потому что страх и восторг – одно и то же. Потому что грудь ноет от этого ожога, а на губах улыбка свободы.

Я больше не боюсь падения, потому что уже лечу…

Вспышка погасла только для того, чтобы её свет продолжил жить внутри.

ВСПЫШКА…

Пространство дрожит, колеблется, как поверхность воды, в которую бросили камень, и снова уносит меня в водоворот воспоминаний.

Я кружусь, как заведённая юла, теряя всякое ощущение границ между прошлым и настоящим, между болью и надеждой.

Где-то там, далеко-далеко, остаются стерильные стены больничной палаты, безразличные лица докторов, гул аппаратуры…

А впереди – море.

Тёплое. Целебное. Я ещё не вижу его, но уже чувствую на своих губах солёные брызги, уже слышу его дыхание. И я знаю – там, у того моря, я наконец-то смогу говорить. Говорить, говорить, говорить без конца, без этой удушающей, рвущей грудь боли…

Я падаю сквозь слои времени, и вот уже чувствую тряску грузовика, вонь бензина и дорожной пыли, смешанную со сладковатым, непривычным воздухом чужого края.

***

Грузовик подпрыгивает на ухабах так, что зубы выбивают лихую, бесшабашную дробь. Я устроилась на мешке с гречкой, а мой брат, как непоседливая обезьянка, уже вовсю осваивает новое пространство – карабкается по узлам и чемоданам, ныряет в тряпичные горы, словно в снежные сугробы.

– Смотри! – он вдруг прилипает носом к узкой щели в брезенте.

– Там пальмы! Настоящие, я тебе говорю!

Я не верю. В моих детских книжках пальмы росли только где-то в далёкой-далёкой Африке, рядом со слонами. Но когда на очередной кочке брезент откидывается, в лицо бьёт плотная волна тёплого, густого, чуждого воздуха. Он пахнет ароматом цветущих акаций, едкой нагретой смолой, свежестью морской соли и чем-то ещё, незнакомым и манящим.

Ночь.

Мы на месте. Темнота здесь не просто отсутствие света, а нечто физическое, густое, бархатное, которое, кажется, можно потрогать руками.

Мы сгружаем наши пожитки в пустую, оголённую комнату с голыми стенами, где пахнет свежей извёсткой и сыростью.

– Мама, а это… это наш дом? – робко спрашиваю я, цепляясь за складки её знакомой, пахнущей домом юбки.

Отец с грохотом ставит на пол тяжёлый чемодан, и звук этот эхом разносится по пустоте.

– Теперь наш, – его голос устал, но в нём слышится твёрдая радость.

Спим вповалку на матрасах, даже не раздеваясь. Я прижимаюсь к тёплому боку брата, зачарованно слушая, как за окном, в этой непроглядной тьме, стрекочут миллионы невидимых насекомых.

Их голоса сливаются в странную, ни на что не похожую песню – тревожную и незнакомую, но почему-то бесконечно успокаивающую.

А утро… Утро стало настоящим взрывом цвета и жизни. Трава такая насыщенно-изумрудная, что от её зелени слезятся глаза.

Розы в саду пахнут так интенсивно, так густо, что от их аромата кружится голова.

А деревья… Они высокие-высокие, их мощные кроны теряются где-то в вышине, в синеве неба, такого яркого, которого я никогда раньше не видела.

Я бегу босиком по мокрой от ночной росы траве. Она щекочет ступни, оставляя на коже прохладные, блестящие капельки. Воздух наполнен запахом нагретой земли и чего-то сладкого, пряного, неизвестного.

Я полюбила этот новый мир сразу, с первого взгляда, безоговорочно и навсегда.

Я изучала всё, что попадалось на пути: трепетных бабочек, мохнатых гусениц, блестящих жуков, извивающихся червяков, резные листочки, нежные цветочки, диковинные ягодки. Мне нравилось абсолютно всё, и мне страстно хотелось исследовать этот бесконечно щедрый мир всё больше и больше.

По соседству с нами жили – София и Славка, тоже брат с сестрой. Мы быстро нашли общий язык, и каждый наш день теперь был наполнен совместными играми и открытиями.

Как-то раз София держала в руках нечто, отдалённо напоминавшее яблоко, но кожица этого плода была не гладкой, а пушистой, точно как мамина бархатная юбка.

– Что это? – не удержалась я, сгорая от любопытства.

Она весело рассмеялась и сунула диковинку мне в руки:

– Держи.

Я осторожно взяла тёплый, упругий плод, боясь повредить его нежную шкурку.

– А это… съедобное? – спросила я, не в силах поверить, что эту красоту можно просто взять и съесть.

Девочка залилась звонким, беззлобным смехом:

– Ты что, с луны свалилась? Никогда персиков не ела? Кусай смелее!

Плод оказался на удивление сладким, его ароматный, золотистый сок ручьями стекал по моему подбородку. Я ела, а по щекам сами собой катились крупные, горячие слёзы – будто моё собственное тело понимало, что происходит какое-то сладкое предательство.

Вкус северных, кисловатых и твёрдых антоновских яблок вдруг померк, стал далёким и безрадостным воспоминанием.

– Ты чего ревёшь? – недоумевала София. – Это же вкусно! Это же персик! – её хохот звенел в воздухе, как маленький, радостный колокольчик.

А персик пах так, будто впитал в себя весь солнечный свет этого нового мира. Весь его жар, всю его щедрость и всю его исцеляющую силу.

***

Вспышка гаснет…

И в наступившей тишине, в гуле уходящего света, остается он – этот вкус. Не воспоминание о вкусе. Не его эхо. А сам он – густой, сладкий, с терпкой горчинкой у самой кожицы, с медовыми нотами, тающими на языке.

Вкус персика, вобравшего в себя всё лето, весь солнечный свет.

Я провожу языком по губам, ожидая, что он исчезнет, как исчез свет. Но он – остаётся. Яркий, навязчивый, реальный.

Доказательство, что там, за гранью вспышки, была не абстракция, а плоть мира – сочная, ароматная, настоящая.

Я закрываю глаза. И вижу не темноту, а бархатистую шкурку плода, золотистую, с румянцем. Это было прикосновение к чему-то вечному, что не зависит от времени – к солнцу, созревшему в плоти фрукта, к простому счастью, которое можно вобрать в себя с одним кусочком.

В этом солнечном вкусе персика, который будет со мной до самого конца.

ВСПЫШКА…

Она бьёт по глазам, как тысяча зеркал, повёрнутых к полуденному солнцу – резко, больно, безжалостно, без всякого предупреждения. Этот свет не просто слепит, он вгрызается в самое нутро, в сетчатку, оставляя после себя выжженные силуэты, которые невозможно стереть.

Я инстинктивно зажмуриваюсь, но образы уже впечатались внутрь век – ослепительные солнечные зайчики пляшут на тёмном экране памяти, складываясь в странный, но до боли знакомый узор.

А когда я наконец решаюсь открыть глаза…

…оказывается, что та вспышка так и не погасла.

Она просто перешла внутрь, растворилась в крови, стала тихим, но вечным светильником, частью меня самой.

***

В нашем дворе, словно древний исполин, возвышалось дерево тутового шелкопряда – огромное, приземистое, с причудливо изогнутыми, корявыми ветвями, будто созданными самой природой для отважных лазутчиков. Оно стало моей страстью, моим личным миром, моим тайным королевством, куда не долетали голоса взрослых. Его ягоды – чёрные, глянцевые, сочные до невозможности, сладкие до самого головокружения – оставляли на детских руках и белоснежных платьицах фиолетовые, почти что магические, несмываемые пятна.

– Опять вся в этих чернилах! И платье новое, с утра надела – уже перепачкала! – ворчит мама, с силой скребя мои загорелые коленки жёсткой мочалкой в тазу с мыльной, уже давно остывшей водой. Её лицо раздражённое, усталое, на лбу блестят капельки пота.

– Ну сколько можно, Таня? Каждый день одно и то же! Просто нарочно, что ли?

Я смотрю на неё снизу вверх, сжимая в липких кулачках свежий, только что собранный урожай спелых ягод, от которых по всему телу разбегаются мурашки восторга.

– Но они же такие вкусные, мам! Вот, попробуй, правда же! – протягиваю ей полные, зажатые в ладонях пригоршни чёрного, блестящего добра, и сок тонкими струйками стекает мне на запястья.

Мама морщится, с отвращением отстраняясь, будто я предлагаю ей горсть жуков.

– Фу, какая гадость! И пахнут как-то приторно-сладко. И руки потом целую неделю не отмоешь, все будут показывать пальцем.

Но тут, словно добрая фея, появляется она – наша соседка, тётя Нина, мама моей закадычной подруги Софии. Она выглядывает из-за плетёного забора, и в её руках – горсть совсем других, зелёных, неспелых ягод, твёрдых, как камушки.

– Мила, Милочка, да что ты на ребёнка-то ругаешься, как на пожар? – её голос звучный и весёлый, будто она знает какую-то великую тайну.

– Вот, возьми, потри этими ягодками – и пятен как не бывало. Они кислоту содержат, она всю эту черноту съедает! А ягоды-то чёрные – одни сплошные витамины! Очень полезные! Дети должны их есть, это же кладезь!

Я торжествующе, с чувством полной правоты, смотрю на маму, задрав голову:

– Видишь? А ты говорила – гадость! А тётя Нина говорит – витамины! Целый кладезь!

Мама смотрит то на меня, то на соседку, тяжко вздыхает, но в уголках её губ уже пробивается сдержанная, сломленная улыбка. Она нехотя берёт зелёную, твёрдую ягоду, трёт моё перепачканное коленко – и, о чудо, фиолетовое пятно на глазах светлеет, тает, как утренний туман.

– Ну ладно, ладно, сдаюсь… – капитулирует она, разводя руками.

– Только смотри, Танюша, чтобы в следующем новом платье не лезть! Договорились?

С этого самого момента я становлюсь бесспорной, полноправной королевой тутовника. Я провожу все свои дни на этом дереве, забираясь на самую верхушку, откуда, как на ладони, виден весь наш шумный двор, крыша соседского дома и даже кусочек дальнего поля. Оттуда я, как орлица, наблюдаю за жизнью внизу.

Мои губы, пальцы и даже щёки постоянно окрашены в волшебный фиолетовый цвет, как у настоящей лесной волшебницы. Я ем ягоды горстями, прямо с веток, чувствуя, как их густой, сладкий, с лёгкой горчинкой сок разливается по всему телу, даруя мне силы для новых воздушных подвигов и открытий.

Иногда ко мне присоединяется София, и мы вместе, как две маленькие, проворные обезьянки, качаемся на упругих ветках, заливаемся беззаботным смехом и делимся самым спелым, самым тёмным «уловом», шепча друг другу самые сокровенные секреты.

А вечером, когда солнце, уставшее за день, начинает клониться к закату, окрашивая небо в те самые спелые, фиолетово-розовые тона, что и мои вечно перепачканные руки, я неохотно спускаюсь с дерева – уставшая, переполненная счастьем, вся пропахшая солнцем, ветром и самым настоящим летом. И даже мама, встречая меня на крыльце, уже не ворчит, а только качает головой, с обречённой нежностью глядя на свою неуёмную «дикарку», всю перепачканную сладкими, липкими чернилами самого беззаботного детства.

***

Вспышка гаснет, а этот образ – маленькой девочки с фиолетовыми, как у сказочной феи, руками на фоне изумрудной, шуршащей листвы – навсегда остаётся внутри меня, как та самая яркая, обжигающая вспышка, что никогда, никогда не гаснет, освещая тропинку обратно, в тот рай.

ВСПЫШКА…

Там, где свет вспышки был ярче всего, теперь висит едва уловимое, зыбкое послесвечение. Оно дрожит в воздухе, как мираж над раскалённым асфальтом, обещая вернуть ещё один островок памяти…

***

Каждый день в этом новом, щедром мире становился для меня откровением. Я с изумлением, граничащим с восторгом, обнаружила, что фрукты – эти диковинные сладости – растут не только на прилавках магазинов, за стеклом, но и прямо тут, под открытым небом.

Они висели на ветках, лежали под ногами, прятались в густой траве у самой дороги, будто сама земля решила одарить нас своими сокровищами.

Я стояла под раскидистым сливовым деревом во дворе, задирая голову и разглядывая удивительные фиолетовые плоды, гроздьями свисавшие среди яркой зелени.

– Мама, а это… это точно можно есть? – спросила я, осторожно дотрагиваясь кончиком пальца до прохладной, упругой кожицы незнакомого фрукта.

– Конечно, девочка моя! – засмеялась мама, и в её смехе звенела радость.

– Это же сливы. Самые настоящие. Сорви одну, попробуй!

Я потянулась, сняла с ветки тёплый, налитый солнцем плод и, зажмурившись, осторожно надкусила его. Кисло-сладкий, ароматный сок брызнул мне в рот, обжигая вкусовые сосочки.

– Ой! – воскликнула я, растерянно вытирая подбородок рукавом.

– Да они же такие сочные!

– Ну конечно, глупышка, – улыбнулась мама, гладя меня по голове.

– А вон там, у самой дороги, абрикосы растут. Плодов – море! Хочешь, сходим, посмотрим?

Сливы, абрикосы, персики – всё это висело, словно диковинные ёлочные игрушки, только не стеклянные, а живые, вкусные и невероятно сочные. Я превратилась в маленького первооткрывателя: забиралась на каждое дерево, обшаривала каждый колючий куст, пробовала всё подряд: сладкую, почти приторную вишню у крыльца магазина, терпкие грецкие орехи в дальнем, таинственном переулке, сочные ягоды, которые лопались во рту, как самые лучшие в мире конфеты.

Возле самого магазина росли густые, почти непроходимые заросли хвоща – высокого, сухого, шуршащего на ветру, как гигантская ведьмина метла.

Тётя Настя, папина родственница, женщина с добрыми, лучистыми глазами и вечно заляпанным чем-то фартуком, как-то подозвала меня к себе:

– Танечка, подь-ка сюды, золотцЭ! Видишь эти кусты? – она таинственно понизила голос. – Тут курочки наши яйца прячут. Шустрые, зараза, не в гнёздах нестись, а по углам шнырять.

– Деточка, – говорила тётка Настя, размахивая пухлой, загорелой рукой в сторону чащи, – ты маленькая, юркая, пролезть сможешь. Полезай тудЫ, в хвощу эту. Собирай да сдавай тётке Гале на кассу – она тАбЭ денег даст. А если бутылка пустая попадётся – вообще удача!

Я, воодушевлённая миссией, пролезала в самую гущу, где земля была тёплой, рыхлой и мягкой, а хитрые курицы выкапывали себе уютные ямки-гнёзда. Иногда мне везло, и я находила по пять-шесть яиц за раз – они были тёплыми и чуть испачканными в земле, что делало их только ценнее в моих глазах. А ещё среди упругих листьев, словно драгоценные камни, поблёскивали стеклянные сокровища – пустые бутылки из-под пива или лимонада, бездумно оставленные вечерними гуляками.

Мы с ребятами, как заправские кладоискатели, торжественно несли нашу «добычу» в прохладу магазина. Тётка Галя, строгая, но справедливая, внимательно пересчитывала яйца, звякала бутылками и выдавала нам честно заработанную награду:

– Ну что, добытчики, хотите деньги или, может, жвачку? – подмигивала она мне.

Я почти всегда выбирала жвачку «Турбо» с оглушительно-ягодным вкусом или огромный, воздушный кулёк кукурузных палочек – невесомых, тающих во рту, словно сладкий снег. Первый раз, когда я их попробовала, мне казалось, что я жую самое настоящее, сахарное облако.

Чем дольше мы жили здесь, тем смелее я исследовала окрестности. Однажды мы с соседскими ребятами забрались в самый дальний, почти заброшенный уголок посёлка, где Славка, с важным видом показал нам невысокие, крепкие деревца.

– Смотрите, как надо! – скомандовал он и стукнул длинной палкой по ветке.

С дерева тут же посыпался дождь из круглых, в прочной скорлупе, орехов.

– Вау! – мы с Софией, словно воробьи, бросились собирать щедрую добычу.

– А как их открывать-то? – озадаченно спросила я, разглядывая твёрдый, почти каменный панцирь.

– Вот этим камнем, – снисходительно объяснил Славка, подобрав с земли плоский булыжник.

– Бьёшь посередине. Только не сильно, а то все ядрышки вдребезги раздавишь.

После нескольких неуклюжих попыток у меня наконец получилось: скорлупа с хрустом поддалась, обнажив маслянистое, извилистое ядрышко.

– Оно такое… маслянистое! – с удивлением сказала я, пробуя первый кусочек. Оно таяло на языке, пахнув чем-то древним, древесным и по-доброму тёплым, как будто само летнее солнце спряталось внутри этой маленькой крепости.

– Ага, – кивнул Славка, – и полезное. Бабушка моя говорит, от них умнее становишься. Прямо на глазах.

А тётка Настя, видя мой неуёмный исследовательский пыл, научила меня искать щавель:

– Видишь эти листики? – она присела на корточки, раздвигая траву. – Длинные, стройные, как стрелочки. Понюхай-ка.

Я принюхалась, и в нос ударил свежий, кисловатый аромат.

– Кисленько пахнет! – выдохнула я.

– Вот именно, родная. Это и есть щавель, признак его. Срывай только молодые, нежные листочки, старые – жёсткие, как подмётка.

Когда я, пыхтя от старания, принесла полный подол фартука изумрудной зелени, тётя Настя всплеснула руками:

– Ой, Яка ты у нас помощница растёт! Молодчина! Сейчас я тАбЭ пирожков напеку, таких, что пальчики оближешь.

Пока она, напевая, замешивала крутое тесто, я вертелась рядом на кухне, подгоняемая любопытством:

– А почему он кислый, этот щавель?

– Потому что в Ём сила земная, витамины, – объяснила тётя, с силой раскатывая скалкой. – От него здоровье прибавляется, кровь чище становится. Вот попробуешь – сама увидишь.

Когда тётя Настя из печи вынула противень с румяными, дымящимися пирожками, она, обжигая пальцы, сунула мне самый загорелый, самый аппетитный:

– На, пробуй, первооткрывательница! Только осторожно, с пылу с жару, горячо.

Я, обдувая, откусила маленький кусочек: хрустящее тесто уступило место горячей, кисло-сладкой начинке.

– Ммм… – прошептала я, закрывая глаза от наслаждения. – Сладкий и кислый одновременно! Как вкусно…!

– Вот видишь, – залилась добрым, грудным смехом тётя Настя, – а ты боялась пробовать новое-то. А жизнь, она, детка, как этот пирожок – пока не откусишь, не узнаешь, какая на вкус…

***

Вспышка гаснет…

…но этот вкус, этот взрыв незнакомой сладости на кончике языка.

Это не еда. Это – откровение. Каждый глоток – это новый закон вселенной, новый цвет, впервые увиденный мной. Я чувствую, как эти вкусы впитываются в меня, становятся частью моей крови, моих клеток. Я становлюсь вкусом этих открытий, наполняюсь ими, как сосуд.

ВСПЫШКА…

А потом – Тишина. Но это не конец. Это не пустота забвения, а глубокая, насыщенная смыслом пауза, полная сладкого, щемящего ожидания.

Где-то там, за самой границей зрения, за туманной пеленой прошлого, что-то невероятно важное и дорогое терпеливо ждёт своего часа, готовое вот-вот выплеснуться в сознание.

***

Один из таких тёплых, безмятежных вечеров, густо пропахший дымком от далёких костров и горьковатой, пьянящей полынью. Воздух был тёплым и бархатным, а с неба медленно сыпался золотой песок заката.

И вдруг, разрезав эту идиллию, из распахнутого окошка тёти Насти донёсся её зычный, на весь двор, голос:

– Танечка-а-а! Иди сюдЫ, касатка! Вот тАбЭ оладушки, горяченькие, с пылу с жару!

Я, как ошпаренная, сорвалась с места и подбежала к её дому, заглянув в тёмный, но такой гостеприимный проём окна. Внутри, на столе, покрытом чистой ситцевой скатертью, дымилась, издавая соблазнительный аромат, целая гора толстых, пухлых, зарумянившихся лепёшек.

– Ой! – выдохнула я, уставившись на это великолепие. – Да это же толстые блины!

Тётя Настя, стоя у плиты, только фыркнула, комично поджав губы, и принялась ловко перекладывать оладьи на большую глиняную тарелку.