Наизнанку

– Яки это блины, несмышлёныш, – проворчала она, но её глаза, маленькие и лукавые, так и лучились смешком.

– Это оладьи! Настоящие, на дрожжах, чтоб они поднялись, как солнышко. Бери, беги, угощай свою ватагу, а то уж заждались тАбЭ, поди..

И она сунула мне в руки целую стопку этих пышных, золотисто-коричневых, дышащих жаром солнышек. От них шёл такой божественный пар, что слюнки текли у меня рекой, а в животе от нетерпения заурчало.

По-моему, это были самые настоящие, самые лучшие в мире толстые блины, но такие невероятно вкусные, что я ела, обжигая кончики пальцев и язык, но не в силах была остановиться.

Я побежала во двор, где меня уже ждала моя небольшая компания – Славка, Софка и мой брат Максим, успевший перепачкаться в земле с ног до головы.

– Смотрите! – торжественно, как древний воин, подняв трофейную тарелку, возвестила я. – Вот что тётя Настя дала!

Славка, самый старший, с видом истинного гурмана протянул руку:

– Ух ты, объедение! А с чем они, к ним чего полагается?

– С мёдом можно! – донёсся раскатистый голос самой тёти Насти, снова высунувшейся из окна. – Или со сметаной! У кого что дома есть, тем и мажьте!

Мы устроились на старом, отполированном до зеркального блеска дождями и бесчисленными детскими попами бревне и принялись с восторгом делить щедрое угощение.

Солнце, садясь за горизонт, разливало по небу нежные, акварельные тона – розовые, персиковые, сиреневые. А у нас во рту таяли тёплые, сладкие, невероятно воздушные оладьи, пахнущие самым счастливым детством и беззаботным летом.

– Я… я никогда в жизни ничего вкуснее не ела, – сказала я, облизывая липкие от душистого варенья пальцы. Аромат смешивался с дымком и запахом спелой земляники. – Никогда! Честно!

Славка, набив рот так, что у него надулись щёки, мудро изрёк, как древний философ:

– А ты думала! Потому что сами яйца у кур в хвоще собирали, сами муку тётке Насте до дома помогли принести. Это ж и наш труд тут есть, наша доля. Так всегда во сто раз вкуснее.

И в тот самый миг, с последним кусочком тёплого, тающего во рту теста, под убаюкивающий стрекот кузнечиков и счастливый смех друзей, до меня вдруг дошло. Я поняла простую и великую истину: этот новый мир – не просто загадочный и незнакомый. Он – самый что ни на есть настоящий. Живой, дышащий, пахнущий, вкусный и бесконечно удивительный. И с каждым новым днём он открывается мне, доверчивой и жадной до чудес, всё больше и больше.

Мне нравилось здесь абсолютно всё, до самой последней мелочи: и то, как пахнет влажная, тёмная земля после тёплого летнего ливня – свежо, сладко и по-новому; и то, как спелые, налитые соком сливы сами срываются с веток и падают прямо под ноги, словно настойчиво предлагая себя; и даже то, как тётя Настя так смешно и мило коверкает слова, делая их такими домашними, родными и уютными.

Казалось, что весь этот огромный, щедрый мир был однажды специально создан для того, чтобы я, маленькая и счастливая, могла бегать по его лугам, лазить по деревьям, пробовать всё на вкус и каждый свой день начинать и заканчивать с чувством восторженного удивления.

А вечером, ложась спать на поскрипывающей кровати, я прислушивалась к таинственным ночным шорохам за открытым окном. Может быть, прямо сейчас хитрые курицы несут новые, ещё тёплые яйца в своих потаённых гнёздах в зарослях хвоща? А может, где-то в самом дальнем углу сада, о котором я ещё не знаю, наливается соком и созревает какой-нибудь новый, незнакомый фрукт, который завтра с утра станет моим очередным великим открытием?

И я засыпала с твёрдой уверенностью, что завтрашний день обязательно принесёт с собой новое, ещё более удивительное приключение в этом самом настоящем, подаренном мне мире.

***

Вспышка гаснет…

Но её исчезновение – лишь смена кадра. Световая буря сменяется другой…

Я понимаю, что вспышка была лишь дверью. А то, что за ней – это бесконечный сад, полный неизведанных плодов. И каждый из них – это – новый способ чувствовать. Новая эмоция. Новая часть меня.

И этот сладкий, терпкий, незнакомый нектар начинает светиться изнутри, вытесняя старую, пресную реальность.

Вспышка погасла. Но её истинный дар только начинает во мне распускаться. Я больше не та, кем была до неё.

ВСПЫШКА…

А за ней – жаркое марево, растекающееся по краям зрения, как расплавленное стекло. Воздух, густой и тяжёлый от пряного запаха нагретой за день травы и смолы, струящейся по коре сосен, словно сам дышит зноем, выдыхая его обратно в небо.

Где-то невидимо и неустанно, будто заведённые, стрекочут кузнечики, и этот монотонный, гипнотический звук похож на биение пульса – не моего, а самого лета, бесконечного, горячего и беззаботного.

***

За нашей улицей, на самом её краю, там, где кончался выметенный до блеска и предсказуемый мир взрослых и начиналось дикое, непокорное царство детей, бежала быстрая, говорливая речка. Она вечно куда-то спешила, шумела на камнях, перекатывала гладкие, отполированные водой до зеркального блеска валуны, а посередине, как настоящий пиратский корабль, брошенный на произвол судьбы, торчал заросший ивняком и лопухами-великанами островок – заветная цель всех окрестных мальчишек.

– Макс, возьми меня с собой! Пожалуйста! – кричу я брату, цепляясь взглядом за его удаляющуюся, загорелую спину, чувствуя, как комок зависти и обиды подкатывает к горлу.

Но он только озорно ухмыляется через плечо, ловко перепрыгивая с мокрого камня на камень, легко балансируя против упрямого, сильного течения.

– Не-а, мелким тут не место! – бросил он на ходу, и его голос тут же утонул в оглушительном шуме и грохоте воды, разбивающейся о гранит. – Течение сильное, снесёт тебя! Утонешь!

И он исчез за крутым поворотом, в густых, таинственных зарослях прибрежной ивы, оставив меня одну на раскалённом от солнца берегу – с тем самым комом обиды в горле и щемящим, едким чувством полнейшей несправедливости.

В тот день я снова осталась в одиночестве. Солнце пекло немилосердно, в густой траве звенела невидимая цикада, а мне было до слёз обидно и невыносимо, до тоски скучно.

Отчаявшись и желая хоть как-то развлечься, я сняла свои новенькие, нарядные красные туфельки – те самые, лакированные, с тугими пряжками, что накануне купил папа, так гордившаяся этой взрослой, красивой покупкой, – и опустила их в прохладную, почти ледяную воду. Струйки весело заиграли вокруг глянцевых носочков.

– Плывите! – торжественно сказала я туфелькам и толкнула их, как самые настоящие, отважные кораблики, в большое, опасное плавание.

Один тут же нелепо зачерпнул воду, неуклюже перевернулся и, как камень, пошёл ко дну, но второй гордо выпрямился и поплыл, весело подпрыгивая на резвых, пенистых струйках течения. Я ахнула от восторга! И вдруг…

– А-а-а!

Быстрая, коварная волна, сорвавшаяся с небольшого, но бурливого порога, подхватила мой кораблик, безжалостно завертела его в танце, и через секунду мой красивый красный башмачок исчез в коварном водовороте. Его уносило стремительным, неумолимым горным течением всё дальше и дальше от меня, к чужим, неведомым, пугающим берегам.

Я застыла на месте, как вкопанная, не в силах оторвать глаз от алой точки, которая становилась всё меньше и меньше, пока окончательно не растворилась в бурлящей воде. В руке у меня остался только один красный башмачок – немой, укоряющий свидетель моей великой потери. Сердце колотилось где-то в горле, смешивая страх с горьким осознанием содеянного.

Домой идти босиком? Было дико страшно признаваться. Но и оставаться тут одной, на пустынном берегу, – тоже было жутковато до слёз.

Вернувшись домой, я украдкой, как самый настоящий преступник, спрятала оставшийся туфель в самом тёмном углу дровяного сарая, за рыхлыми, пахнущими смолой и летом поленьями, и натянула старые, тесные, до боли знакомые сандалики – те, что уже давно жали, от которых болели пальцы и натирались мозоли.

– Таня, а где же твои новые туфли? – спросила мама вечером, её взгляд сразу же упал на мою старую, потрёпанную обувь.

– Я… я их… – голос предательски дрогнул и куда-то пропал, словно тот самый башмак в реке.

– Опять где-то забыла? – разочарованно, с укором вздохнула она, качая головой.

– Ну, Таня, когда же ты, наконец, станешь ответственной и послушной?

Я промолчала, опустив глаза и сжимая в кармане кулачки. Лучше уж пусть думают, что я бестолковая растяпа и забывчивая, чем узнают горькую, позорную правду о моём великом кораблекрушении.

Но детская грусть, к счастью, – вещь недолговечная и летучая. Особенно по вечерам, когда солнце, спрятавшись за тёмный силуэт далёкой горы, оставляло после себя тёплый, бархатный, живой и таинственный сумрак. Уже через полчаса становилось совсем темно – не как в городе, с его фонарями и окнами, а по-настоящему, до черноты, до россыпи крупных, холодных бриллиантов звёзд над самой головой.

И про одинокий красный башмачок, заточённый в дровяном сарае, уже никто не вспоминал. Кроме меня. Лишь я одна знала его печальную тайну.

***

Вспышка гаснет…

Я стою в зыбкой пустоте, в зарождающейся дымке забвения, и слушаю тишину, в которой отдаётся лишь эхо того дня.

Этот повторяющийся кадр моего воображения, отточенный до блеска.

Он снова и снова прокручивает тот самый миг, когда видение было самым ярким, самым настоящим, почти осязаемым… и затем резко, безжалостно обрывается.

Но это не конец. Это – пауза. Глубокий вдох. Якорь, зацепившийся за дно памяти, не дающий волшебству уплыть безвозвратно в прошлое.

ВСПЫШКА…

…и я падаю сквозь время, как сквозь разбитое зеркало. Осколки впиваются в память – острые, яркие, живые, каждый со своим отражением, каждый со своей историей, которая режет по-новому.

Вот один из них – тот самый, тёплый день, когда лето пахло дорожной пылью и терпкой, спелой смородиной, щедро усыпавшей кусты у крыльца.

***

Я сидела на тёплых от солнца ступеньках крыльца, опустив босые, перепачканные в земле ноги в прохладную воду жестяного тазика. Вода приятно холодила кожу, смывая следы дня. Солнце, огромное и багровое, медленно угасало за горизонтом, окрашивая небо в нежные, акварельные тона – персиковые, сиреневые, розовые. Воздух был густым, сладким и тягучим, как малиновый сироп.

– Фр-фр-фр! – донёсся откуда-то снизу тихий, но отчётливый звук.

Сначала я замерла, затаив дыхание и прислушиваясь, пытаясь понять, не показалось ли. Потом, боясь спугнуть, тихо, почти шёпотом, позвала:

– Мама… Мамочка, тут кто-то есть… кажется…

И тут из-под раскидистого, густого куста смородины, окутанного сизой вечерней тенью, выкатился и замер маленький, колючий комочек.

Ёжик! Небольшой, с влажным, блестящим, как бусинка, носиком. Он деловито, нервно обнюхал воздух, вытягивая свою смешную мордочку, и смело уткнулся в мокрую тряпку у самого тазика.

– Мамочка, можно… можно взять его домой? – голос мой дрожал и визжал от неподдельного восторга. Я уже представляла, как он будет спать у меня под кроватью в коробке из-под папиных ботинок. – Он такой одинокий и маленький! Наверное, он потерялся!

Мама вышла на крыльцо, на ходу вытирая о фартук руки, испачканные в муке. Её усталые глаза смягчились, когда она увидела моё светящееся от изумления лицо и самого виновника торжества.

– Нет, детка моя, нельзя, – её голос прозвучал твёрдо, но ласково. – Он не потерялся. Дикие животные должны жить на воле, в лесу или в саду. Это их дом. Она заметила, как мой подбородок предательски задрожал, и поспешила добавить, присев рядом: – Но знаешь что? Мы можем его покормить. Думаю, он очень любит молоко.

Мы налили в маленькое, с цветочками по краю, блюдце молока и осторожно поставили его на траву, в шаге от смородиновых веток.

Ёжик сначала настороженно фыркал, пыхтел и даже попытался свернуться в клубок, но любопытство и аппетит пересилили. Через минуту он смело подошёл и уткнулся мордочкой в блюдце и принялся громко, с удовольствием чавкать, забавно морща свой чёрный носик и фыркая от удовольствия. А когда насытился до отвала, он, не сказав ни слова благодарности, деловито развернулся и бесшумно исчез в сгущающихся сумерках, будто его и не было.

Но на следующий вечер, когда небо снова начало розоветь, он вернулся. Всё повторилось. И снова. И снова. Он стал нашим вечерним ритуалом, самым главным событием конца дня.

– Он теперь наш! – объявила я однажды торжественно, сидя на корточках и зачарованно наблюдая, как ёж, которого я окрестила Фырчиком, уплетает своё угощение.

Даже наша рыжая кошка Мурка, вначале шипевшая, фыркавшая и выгибавшая спину дугой при виде колючего пришельца, вскоре привыкла и стала относиться к нему с царственным снисхождением. Она лишь лениво наблюдала с верхней ступеньки крыльца, прищурив свои зелёные глаза, как ёж важно и неторопливо топочет по нашему двору, словно самый настоящий хозяин, проверяющий вверенные ему владения.

Перед сном я лежала в своей кровати, укутанная в прохладную простыню и слушала, как через распахнутое настежь окно доносится оглушительное, мерное стрекотание сверчков, сливающееся в одну сплошную, убаюкивающую симфонию ночи.

Я думала о том, как невероятно, до слез хорошо здесь, в этом месте, где тёплый воздух навсегда пропах мёдом, пылью и спелыми фруктами, где даже потерянная в речке туфелька превращается в целое приключение, а долгие летние вечера наполнены густым, сладким ароматом свежескошенной травы. И где под самыми обычными зелёными кустами, в таинственных сумерках, живут самые настоящие, фырчащие, колючие и такие трогательные чудеса.

***

Вспышка гаснет, и эти воспоминания, такие яркие и объёмные, кажутся одновременно такими близкими, что вот-вот коснёшься, и бесконечно далёкими – как звёзды на ночном небе, которые продолжают посылать свой свет на землю, даже давно-давно погаснув в ледяной космической пустоте. Они больше не греют, но их свет всё ещё ведёт меня сквозь время.

ВСПЫШКА…

Это не просто воспоминание…

Это дверь, которая всегда, всегда приоткрыта, сквозь которую веет воздухом другого времени.

Это место, куда можно вернуться, стоит лишь захотеть.

Надо лишь закрыть глаза…