Хиральная граница

– Если вы беспокоитесь, что я увижу жизнь там, где её нет, – проговорила она, тщательно контролируя тон, – то напрасно. Я не занимаюсь самообманом. Мне нужна истина, какой бы она ни была. Даже если этой истиной окажется пустой, стерильный океан.

Лоренц смотрел на неё несколько секунд, и Вера не могла прочитать его выражение. Потом он кивнул – коротко, по-военному.

– Хорошо. Увидимся на брифинге.

Он прошёл мимо неё к выходу, и его шаги гулко отдались в коридоре. Вера осталась одна.

Она снова повернулась к иллюминатору. Юпитер всё так же висел в пустоте, огромный и безразличный. Где-то там, за его полосатым диском, пряталась Европа – слишком маленькая, чтобы увидеть с такого расстояния. Маленькая ледяная луна с океаном в сердце.

Я иду, подумала Вера. Я почти дошла.

Андрей бы гордился ею. Или нет – он бы ворчал, что она снова забыла поесть, что опять работала до трёх ночи, что нельзя так себя загонять. А потом обнял бы – крепко, надёжно – и сказал бы: «Ты сумасшедшая. И я тобой горжусь».

Но Андрея больше нет.

Вера прижала ладонь к холодному стеклу иллюминатора. Мелкие шрамы на пальцах – следы десятилетий работы в лаборатории – побелели от давления.

Семь лет. Семь лет прошло с того дня, когда разгерметизация на орбитальной станции «Тянь-Гун-9» убила двенадцать человек, включая её мужа. Семь лет она жила с этой пустотой внутри, заполняя её работой, цифрами, грантами, публикациями, бесконечной гонкой к Европе.

Иногда она задавалась вопросом: а если бы Андрей выжил? Была бы она сейчас здесь? Или осталась бы на Земле, рядом с ним, и медленно сходила бы с ума от невозможности достичь своей мечты?

Она не знала ответа. И боялась узнать.

Не сейчас. Не об этом. Работа.

Вера отняла ладонь от стекла, оставив на нём влажный отпечаток, и направилась к выходу.

К восемнадцати ноль-ноль обзорный отсек был полон.

Вера пришла за пятнадцать минут до назначенного времени – привычка, от которой она не могла избавиться. Она устроилась в углу, у самого иллюминатора, и наблюдала, как собирается команда.

Первым появился Дмитрий Волков – инженер систем жизнеобеспечения, широкоплечий мужчина с вечной трёхдневной щетиной и насмешливым прищуром тёмных глаз. Он выглядел так, будто проснулся не шесть часов назад, а только что – помятый комбинезон, встрёпанные волосы, – но двигался уверенно, по-хозяйски. Осмотрел помещение, присвистнул при виде Юпитера за иллюминатором и плюхнулся на ближайшее кресло.

– Ну и дура, – сказал он вместо приветствия. – Четырнадцать месяцев в морозилке ради этого вида. Туристы на Ганимеде платят миллионы, а нам – бесплатно.

– Мы не туристы, – сухо отозвалась Вера.

– Спасибо, что напомнили, доктор. А то я уже собрался заказать коктейль у бармена.

Вера не ответила. Она работала с Волковым три года и знала, что его сарказм – защитная реакция, способ справляться со стрессом. Под маской циника скрывался компетентный специалист, которому она доверила бы свою жизнь – и не однажды уже доверяла.

Следующей пришла Амара Окойе – геолог-планетолог, высокая женщина с короткой стрижкой и удивительно тёплой улыбкой. Она кивнула Вере – они были знакомы ещё по Антарктической экспедиции десятилетней давности – и села рядом.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Амара вполголоса.

– Нормально.

– Вера.

– Нормально, – повторила та с нажимом. – Правда.

Амара не стала настаивать. Она знала Веру достаточно хорошо, чтобы понимать границы допустимого.

Потом появились остальные – один за другим, всё ещё бледные после криосна, но уже приходящие в себя. Юн Чжимин – молодой генетик из Шанхая, худой, нервный, с привычкой постоянно поправлять очки, хотя они и так сидели идеально. Александр Нойманн – физик-теоретик, старейший член научной группы, седой как лунь, но с живыми молодыми глазами. Сара Митчелл – пилот подводного аппарата, бывший военный лётчик, компактная женщина с резкими движениями и стрижкой под мальчика. И наконец Лин Чэнь – врач экспедиции, тихая китаянка с непроницаемым лицом, которая, казалось, замечала всё, но не комментировала ничего.

Восемь человек. Восемь специалистов, прошедших жесточайший отбор из тысяч кандидатов. Восемь жизней, доверенных космосу и друг другу.

Вера знала их всех – кого-то ближе, кого-то дальше. Два года совместных тренировок. Бесконечные симуляции, тесты на совместимость, психологические оценки. Они не были друзьями – слово «друзья» вообще плохо вязалось с миром Веры, – но они были командой. Она доверяла их профессионализму, а большего ей и не требовалось.

Лоренц вошёл последним, ровно в восемнадцать ноль-ноль. Он сменил повседневный комбинезон на форменный костюм – тёмно-синий, с эмблемой МКК на рукаве. Официальный тон. Официальное мероприятие.

– Добрый вечер, – сказал он, останавливаясь у иллюминатора так, чтобы Юпитер служил ему фоном. Театральность, которую Вера заметила, но предпочла проигнорировать. – Полагаю, все уже достаточно оправились от криосна, чтобы воспринимать информацию. Если кто-то чувствует себя плохо – доктор Чэнь в вашем распоряжении.

Никто не отозвался. Лин чуть заметно улыбнулась – очевидно, она не ожидала иного.

– Хорошо. Тогда перейдём к делу. – Лоренц активировал голографический проектор, и в центре помещения возникла трёхмерная модель системы Юпитера. – Это наше текущее положение.

Красная точка мигала на полпути между орбитами Каллисто и Ганимеда. Европа – серебристая крупинка – находилась значительно ближе к полосатой сфере Юпитера.

– До выхода на орбиту Европы – сорок восемь часов. Орбитальная станция «Галилей» подтвердила готовность к нашему прибытию. Пересадка на посадочный модуль запланирована на шестнадцатое марта. Спуск на поверхность – семнадцатого.

– А что с командой на «Лапласе»? – подал голос Волков. – Они там не одичали ещё за год?

– Станция «Лаплас» функционирует в штатном режиме, – ответил Лоренц, не отреагировав на шутку. – Команда поддержки из четырёх человек ждёт нашего прибытия. Они обеспечивали техническое обслуживание и проводили предварительное картографирование дна.

– Нашли что-нибудь интересное? – Это уже Нойманн, его голос – мягкий, академический – контрастировал с резкими интонациями Волкова.

Лоренц помедлил. Вера заметила, как он скользнул по ней взглядом – быстро, почти незаметно.

– Органические соединения, – сказал он. – В пробах воды из района гидротермальных источников. Сложные углеводороды, аминокислоты.

По комнате прокатился вздох – негромкий, но ощутимый. Вера почувствовала, как ускорилось сердцебиение.

Аминокислоты.

– Это ещё не жизнь, – тут же добавил Лоренц. – Подчёркиваю: это ещё не жизнь. Органические молекулы могут образовываться абиогенным путём, мы это знаем. Но… – он снова посмотрел на Веру, и на этот раз не отвёл взгляд, – это многообещающе. Очень многообещающе.

Многообещающе. Слово было слишком слабым. Вера хотела вскочить, потребовать данные, немедленно засесть за анализ – но заставила себя сидеть неподвижно. Контроль. Профессионализм. Не давать Лоренцу поводов для сомнений.

– Какова хиральность? – спросила она, и её голос прозвучал ровнее, чем она ожидала.

Лоренц поднял бровь.

– Простите?

– Хиральность аминокислот. Левовращающие или правовращающие? Или смесь?

– Я… – Лоренц замялся. – Насколько мне известно, этот анализ ещё не проводился. Команда на «Лапласе» не имела необходимого оборудования.

– Тогда это будет нашим приоритетом.

– Одним из приоритетов, – мягко поправил Лоренц.

Вера стиснула зубы, но кивнула. Не время для споров.

– Может кто-нибудь объяснить для не-биологов? – Сара подняла руку, как школьница. – Что такое эта ваша хиральность и почему она так важна?

Вера открыла было рот, но её опередил Нойманн:

– Представьте себе ваши руки, госпожа Митчелл. Левая и правая. Они идентичны по форме, но вы не можете совместить их так, чтобы они совпали. Они – зеркальные отражения друг друга. Это и есть хиральность.

– И при чём тут аминокислоты?

– При том, что молекулы аминокислот тоже бывают «левыми» и «правыми». Химически они идентичны, но в пространстве расположены по-разному. – Нойманн встал, подошёл к голограмме и что-то набрал на панели управления. Модель системы Юпитера сменилась изображением молекулярной структуры. – Видите? Это L-аланин. «Левая» аминокислота. А это, – изображение зеркально отразилось, – D-аланин. «Правая».

– Выглядят одинаково, – пробормотала Сара.

– Выглядят – да. Но функционируют по-разному. И вот что интересно: вся жизнь на Земле, без исключения, использует только «левые» аминокислоты. L-аминокислоты. «Правые» встречаются крайне редко и не выполняют биологических функций.

– Почему?

– Никто не знает, – вступила Вера. – Это одна из величайших загадок биохимии. Теоретически, жизнь могла бы работать и на «правых» аминокислотах – законы химии этого не запрещают. Но почему-то на Земле победил «левый» вариант. Возможно, случайность. Возможно, нет.

– И если на Европе мы найдём «правые» аминокислоты… – начала Амара.

– То это будет означать, что жизнь возникла там независимо, – закончила Вера. – Не от земного загрязнения. Не от общего предка. Совершенно независимо.

– Второй генезис, – тихо произнёс Нойманн. – Самое важное открытие в истории человечества.

Тишина. Юпитер за иллюминатором казался ещё больше, ещё значительнее. Вера видела, как переглядываются члены команды – каждый по-своему осмысливая услышанное.

– Ну, – Волков откинулся на спинку кресла и потянулся, – по крайней мере, не зря летели.

Кто-то нервно хохотнул – кажется, Юн. Напряжение чуть отступило.

Лоренц прочистил горло.

– Благодарю за разъяснения, доктор Нойманн, доктор Северцева. Теперь – к практическим вопросам.

Следующий час прошёл в обсуждении графиков, протоколов, распределения обязанностей. Вера слушала вполуха, время от времени отвечая на вопросы, касающиеся её области, но мысли были далеко. Она думала об аминокислотах. О хиральности. О том, что ждёт её под пятнадцатью километрами льда.

Когда брифинг закончился и команда начала расходиться, Вера задержалась. Она подошла к иллюминатору – тому самому месту, где стояла утром, – и снова уставилась на Юпитер.

Газовый гигант чуть сместился за прошедшие часы: корабль продолжал движение, приближаясь к своей цели. Европа по-прежнему оставалась невидимой – где-то там, за полосатым диском, крошечная и невзрачная на фоне своего хозяина.

– Можно к вам?

Вера обернулась. Амара стояла в нескольких шагах, неуверенно переминаясь с ноги на ногу.

– Конечно.

Они встали рядом, как несколько часов назад Вера стояла с Лоренцем. Но с Амарой молчание было другим – более тёплым, менее напряжённым.

– Вера, – сказала Амара после паузы, – могу я спросить кое-что личное?

– Можешь. Не обещаю, что отвечу.

Амара кивнула, принимая условия.

– Ты счастлива? – спросила она. – Здесь, сейчас?

Вера задумалась. Счастье – странное слово. Она не была уверена, что понимает его значение. То, что она чувствовала, когда получила утверждение на миссию, – было ли это счастьем? Или облегчением? Или просто отсутствием боли – которое так легко спутать с чем-то большим?

– Я не знаю, – сказала она честно. – Я… удовлетворена. Я достигла того, к чему шла тридцать пять лет. Это… да, наверное, это можно назвать счастьем.

– Но?

Вера повернулась к Амаре, изучая её лицо. Тёмная кожа, высокие скулы, глаза цвета горького шоколада – внимательные, без осуждения.

– Но часть меня хотела бы, чтобы он был здесь, – сказала Вера, и слова вырвались раньше, чем она успела их остановить. – Андрей. Он так мечтал об этом. Мы вместе… – она осеклась, горло сдавило.

Амара не стала ничего говорить. Просто положила руку Вере на плечо – лёгко, ненавязчиво.

– Он бы гордился тобой.

– Возможно. – Вера сглотнула комок. – Или ругал бы за то, что я опять не поела.

Амара тихо рассмеялась.

– Звучит как он.

Они снова замолчали. Юпитер медленно вращался за стеклом, равнодушный к человеческим горестям и надеждам.

– Ты знаешь, – заговорила Амара, – я много думала о том, что мы можем найти там, внизу. Жизнь, не жизнь… Это важно для науки, конечно. Но для меня… – она помолчала, подбирая слова. – Для меня важнее сам факт того, что мы здесь. Что мы, люди, смогли долететь до другого мира. Заглянуть под его поверхность. Это… это доказывает что-то. Что мы способны на большее, чем выживание. Что в нас есть что-то, что тянется к звёздам.

– Ты говоришь о Боге? – прямо спросила Вера.

Амара улыбнулась.

– Я говорю о смысле. Называй его как хочешь. Для меня Бог – это… – она сделала неопределённый жест. – Это то, что делает Вселенную не просто набором атомов. Это связь. Замысел. Или хотя бы возможность замысла.

– А если мы найдём жизнь, и она окажется просто химией? Просто молекулами, которые случайно научились копировать себя?

– Тогда это будет самая удивительная химия во Вселенной. – Амара посмотрела на Юпитер. – И я всё равно скажу «спасибо».

Вера не нашлась что ответить. Она не разделяла веру Амары – ни в Бога, ни в «замысел», – но в этот момент, глядя на исполинскую планету за иллюминатором, она понимала, почему люди ищут что-то большее. Почему им нужны истории, объясняющие мир.

Может быть, и ей нужна такая история. Просто она ещё не нашла её.

– Пойдём, – сказала Амара, убирая руку. – Нужно поесть. И поспать. Завтра будет тяжёлый день.

– Иди. Я ещё побуду здесь.

Амара кивнула и направилась к выходу. У двери она обернулась:

– Вера… Спасибо. За то, что ответила. На личный вопрос.

Вера не ответила, только чуть наклонила голову. Амара исчезла в коридоре, и Вера осталась одна.

Она простояла у иллюминатора ещё долго – час, может быть, два. Смотрела, как Юпитер медленно поворачивается, как меняются узоры облаков, как где-то на краю диска вспыхивает молния – титаническая, в тысячи километров длиной.

Она думала об Андрее. О родителях. О двенадцатилетней девочке, которая прочла книгу и влюбилась в ледяную луну, которую никогда не видела.

Она думала о том, что ждёт её впереди.

И впервые за много лет она позволила себе почувствовать – не радость, не горе, не усталость, – а что-то вроде предвкушения. Волнения перед чем-то огромным. Чем-то, что изменит всё.

Скоро, думала она. Совсем скоро.

Юпитер молчал, но Европа – невидимая, скрытая за его громадой – ждала.

Следующие тридцать часов прошли в лихорадочной подготовке.

Вера почти не спала – организм ещё не перестроился после криосна, да и возбуждение не давало сомкнуть глаз. Она проверяла оборудование: хроматографы, спектрометры, секвенаторы последнего поколения, способные прочитать геном за считанные часы. Она перечитывала отчёты команды с «Лапласа», выискивая детали, которые могли упустить при первичном анализе. Она составляла планы экспериментов – один детальнее другого, с ветвлениями на каждый возможный исход.

Если найдём органику – проверить хиральность. Если хиральность земная – искать источник загрязнения. Если хиральность иная – документировать всё, каждую молекулу, каждую связь…

Она работала в лаборатории корабля – тесном отсеке, заставленном приборами, – когда дверь открылась и вошёл Юн.

– Доктор Северцева? – Он замялся на пороге, сжимая в руках планшет. – Я не помешаю?

– Нет. Заходи.

Юн осторожно пробрался между стеллажами и остановился рядом с её рабочим столом. Он выглядел ещё более нервным, чем обычно: бледный, с тёмными кругами под глазами.

– Я хотел спросить… – он поправил очки. – О хиральности. То, что вы говорили на брифинге. Это ведь может быть ключом, да? К вопросу о происхождении жизни?

– Может.

– И если мы найдём «правую» жизнь… – Юн сглотнул. – Это будет означать, что жизнь возникает легко? Что она… неизбежна?

Вера отложила инструмент, который держала, и повернулась к молодому генетику. Его лицо было открытым, почти детским – несмотря на докторскую степень и блестящую карьеру.

– Это будет означать, – сказала она медленно, – что жизнь возникла как минимум дважды. В одной Солнечной системе. Независимо. Статистически это предполагает, что жизнь действительно распространена во Вселенной. Но…

– Но?

– Но это также может означать что-то ещё. – Вера помолчала, собираясь с мыслями. – Когда я была студенткой, мой руководитель любил повторять: «Самое опасное в науке – делать выводы из выборки в один элемент». Земля – это один элемент. Если Европа подтвердит наши гипотезы – элементов станет два. Это лучше, но всё ещё мало. Может оказаться, что наша Солнечная система уникальна. Что жизнь здесь возникла по какой-то причине, которой нет нигде больше. Два – это ещё не закономерность.

Юн кивал, впитывая каждое слово.

– А вы сами… что вы думаете? – спросил он. – Честно?

Вера посмотрела ему в глаза. Этот мальчик – мальчик, боже, ему тридцать четыре, он всего на тринадцать лет младше тебя – напоминал ей её саму. Тот же голод, та же одержимость вопросами, на которые, возможно, нет ответов.

– Честно? – переспросила она. – Я думаю, что жизнь – это не случайность. Я думаю, что Вселенная хочет быть живой. Что законы физики и химии… настроены так, чтобы из хаоса возникал порядок. Я не знаю, почему. Не знаю, кто или что это «настроило». Может, никто. Может, это просто свойство реальности. Но я верю – нет, не верю, подозреваю – что там, внизу, мы найдём что-то живое. И это что-то докажет, что мы не одиноки.

Она замолчала, удивлённая собственной откровенностью. Юн смотрел на неё с выражением, которое она не сразу распознала.

Благоговение.

– Спасибо, – сказал он тихо. – За честность.

– Юн…

– Да?

Вера колебалась. Потом всё же произнесла:

– Если мы найдём жизнь… или не найдём… в любом случае – не давай результату определять твою ценность. Ты хороший учёный. Ты здесь по праву. Не потому что тебе повезло, а потому что ты это заслужил.

Юн покраснел – отчётливо, до кончиков ушей.

– Я… спасибо.

Он развернулся и почти выбежал из лаборатории. Вера смотрела ему вслед, качая головой. Синдром самозванца – она видела его слишком часто. Видела и в себе, много лет назад. Иногда – до сих пор.

Ты заслужила это, сказала она себе. Ты здесь по праву.

Слова звучали правильно. Почти убедительно.

Она вернулась к работе.

За шесть часов до выхода на орбиту Европы Вера наконец позволила себе лечь. Каюта была крошечной – койка, шкафчик, складной столик, – но после криокапсулы казалась почти роскошной. Она лежала в темноте, глядя в низкий потолок, и пыталась заснуть.

Сон не шёл.

В голове крутились образы – бессвязные, тревожные. Лёд. Темнота. Что-то светящееся в глубине. Голос, зовущий её по имени.

Андрей.

Она закрыла глаза и попыталась вспомнить его лицо. С каждым годом это становилось всё труднее – черты расплывались, ускользали, оставляя лишь ощущение: тепло, надёжность, смех. Он много смеялся. Она – редко. Он говорил, что её улыбка – как рассвет: долго ждёшь, но когда приходит – невозможно оторвать взгляд.

«Ты одержимая», – сказал он однажды, глядя, как она работает за полночь, седьмой день подряд. – «И это самое прекрасное, что в тебе есть».

Она не поняла тогда. Думала, что он шутит, или льстит, или просто устал спорить. Теперь – понимала.

Он видел в ней то, что она сама не могла увидеть. Не одержимость – страсть. Не холодность – сосредоточенность. Не отстранённость – глубину. Он любил её такой, какая она есть, не пытаясь изменить.

И когда он погиб – часть её погибла вместе с ним. Часть, которая умела быть человеком, а не только учёным.

Может быть, там, внизу, я найду её снова, подумала Вера. Может быть, найдя жизнь, я снова научусь жить.

Мысль была сентиментальной, недостойной учёного. Она не стала её гнать.

Сон пришёл внезапно, мягко, как падение в тёмную воду.

Ей снился лёд.

– Внимание всем. Мы начинаем манёвр выхода на орбиту Европы. Просьба занять места и пристегнуться.

Голос Лоренца из динамиков вырвал Веру из забытья. Она вскочила, едва не ударившись о низкий потолок, и торопливо натянула комбинезон.

Корабль вибрировал – мелко, почти незаметно, но Вера чувствовала это всем телом. Двигатели работали на торможение, гася накопленную за месяцы полёта скорость.

Она добралась до обзорного отсека за пять минут. Там уже собрались остальные – все, кроме Сары, которая была в рубке вместе с Лоренцем.

Юпитер теперь занимал почти всё видимое пространство – невообразимо огромный, давящий своей массой. Но Вера смотрела не на него.

Она смотрела на Европу.

Луна выплывала из-за края планеты-гиганта, и Вера впервые видела её воочию. Не фотографию, не модель – настоящую Европу, ледяной шар размером с земную Луну, испещрённый паутиной трещин.

Она была прекрасна.

Гладкая, словно полированная, поверхность отражала свет далёкого Солнца, создавая мягкое серебристое сияние. Трещины – linea, как их называли планетологи, – расходились по всей видимой поверхности, будто кто-то бросил камень в замёрзший пруд и трещины застыли навечно. Кое-где виднелись хаотические области – chaos terrain, – где лёд вздыбился, раскололся, перемешался, словно титаническая сила взломала его изнутри.

А под этим льдом – океан.

Сто километров жидкой воды. Больше, чем во всех океанах Земли. Тёмный, холодный, скрытый от солнечного света – и, возможно, живой.

– Красиво, – прошептала Амара рядом.

Вера не ответила. Слова были бессильны.

Она стояла у иллюминатора и смотрела на мир, которому посвятила жизнь. На мир, который снился ей с двенадцати лет. На мир, который через два дня примет её под свою ледяную кору.

Я здесь, думала она. Наконец-то я здесь.

Юпитер величественно вращался позади, безразличный к человеческим надеждам и страхам. Европа сияла впереди – загадочная, молчаливая, ждущая.

А где-то в глубине Веры – там, где она хранила немногое по-настоящему ценное – что-то сдвинулось. Что-то, что было заморожено много лет. Что-то, что начинало оттаивать.

Она не знала, чем это обернётся.

Но она была готова узнать.

Глава 3: Спуск

Орбитальная станция «Галилей» выглядела как механический цветок, распустившийся в пустоте.

Сара Митчелл прижалась лбом к иллюминатору шаттла, наблюдая, как станция вырастает из черноты космоса. Четыре модуля-лепестка расходились от центрального ядра, каждый ощетинившийся солнечными панелями и антеннами связи. В стыковочном узле мигали навигационные огни – зелёный, зелёный, белый, – указывая путь.

– Митчелл, отойди от стекла. Мы на подходе.

Голос Лоренца по интеркому. Сара скривилась, но послушалась – отлепилась от иллюминатора и плюхнулась в кресло, защёлкивая ремни.

– Есть, командир. Сижу как приклеенная.

Она не любила быть пассажиром. Четырнадцать месяцев в ледяном ящике, потом двое суток на «Эндьюрансе», где делать было совершенно нечего, – Сара чувствовала себя тигром в клетке. Её руки скучали по штурвалу, по рычагам управления, по той особой вибрации, которую даёт послушная машина.

Скоро. Очень скоро она сядет за управление «Иглы» – спускового аппарата, который доставит их под лёд. А пока…

Шаттл мягко вздрогнул – стыковочные захваты сомкнулись. Сара почувствовала, как её слегка качнуло вперёд, потом назад. Готово.

– Стыковка завершена, – объявил Лоренц. – Добро пожаловать на «Галилей».

Станция пахла металлом, рециркулированным воздухом и чем-то неуловимо затхлым – запах человеческого жилья, слишком долго изолированного от всего остального. Сара втянула носом воздух и поморщилась.

– Фу. Они тут что, носки сушат?

– Саморегулирующаяся система жизнеобеспечения, – сухо отозвался Волков, плывущий мимо неё в невесомости. – Со временем накапливаются органические соединения. Ничего опасного, просто… ароматно.

– Спасибо, теперь я знаю, что нюхаю чьи-то органические соединения. Сразу полегчало.

Волков хмыкнул – почти одобрительно.

Они плыли по центральному коридору станции, цепляясь за поручни. Невесомость ощущалась как облегчение после недель в криокапсуле и дней в тесноте «Эндьюранса». Сара сделала лёгкий кувырок – просто потому что могла – и едва не врезалась в Нойманна.

– Осторожнее, юная леди, – проворчал старый физик, отталкиваясь от стены.

– Простите, профессор. Не рассчитала.

– Она просто радуется, что её выпустили из ящика, – заметила Амара, проплывая мимо с грацией, которой Сара искренне завидовала. – Как щенок на прогулке.