Хиральная граница

Эдуард Сероусов

Хиральная граница

Часть I: Погружение

Глава 1: Письмо в бутылке

Есть вопросы, которые лучше не задавать.

Я понял это слишком поздно – как понимают большинство важных вещей. Задним числом, когда ответ уже получен, когда он уже изменил тебя, и прежнего человека, того, кто мог бы повернуть назад, больше не существует. Он остался по ту сторону границы, которую ты пересёк, даже не заметив.

Хиральная граница. Так мы это называли потом. Красивое научное слово для обозначения того, что не имеет названия на человеческом языке. Для обозначения момента, когда зеркало перестаёт отражать.

Позвольте мне рассказать вам о зеркалах.

В тысяча восемьсот сорок восьмом году французский химик Луи Пастер заметил странную вещь. Кристаллы винной кислоты – обычной винной кислоты из обычного винограда – были не одинаковы. Одни отклоняли луч поляризованного света влево, другие – вправо. Пастер разделил их вручную, пинцетом, по одному кристаллу, склонившись над микроскопом в своей парижской лаборатории. Он был молод тогда, полон той особенной уверенности, которая приходит к человеку, когда он ещё не знает, сколько всего ему предстоит не понять.

Кристаллы были зеркальными отражениями друг друга. Левые и правые. Как две ладони – идентичные во всём, но несовместимые. Вы не наденете левую перчатку на правую руку, как бы ни старались. Это и есть хиральность. Рукость. Асимметрия, встроенная в саму ткань материи.

Пастер не мог знать тогда, что эта мелкая странность кристаллов – окно в одну из глубочайших тайн мироздания. Что вся жизнь на Земле, каждая клетка каждого организма, когда-либо существовавшего на нашей планете – от первых бактерий архейского океана до вас, читающего эти строки, – построена исключительно из «левых» аминокислот и «правых» сахаров. Что «правые» аминокислоты и «левые» сахара, идеально возможные с точки зрения химии, на Земле практически не встречаются.

Почему?

Этот вопрос казался нам загадкой эволюции. Случайностью первичного бульона. Мы думали: жизнь могла пойти любым путём, но однажды – миллиарды лет назад – случайная флуктуация закрепила левую версию, и с тех пор все потомки наследуют этот каприз судьбы. Как алфавит. Как направление письма. Могло быть иначе, но стало так.

Мы ошибались.

Мы ошибались так фундаментально, так глубоко, что мне до сих пор трудно подобрать слова. Не потому что их нет – слов достаточно. Но они не вмещают того, что мы узнали. Они были созданы для другого мира. Для мира, в котором мы были хозяевами своей истории.

Я помню день, когда пришло первое сообщение с Европы. Не новость – новость разлетелась мгновенно, её было не удержать. Я помню именно сообщение. Личное. Три предложения на экране, подпись которых я не назову, хотя она хорошо известна – слишком хорошо известна теперь, и я не хочу, чтобы вы читали эти строки через призму того, что знаете о ней, а не через призму того, что они значат.

«Мы нашли жизнь. Она зеркальная. Мы не знаем, что это значит».

Три предложения. Первое – ликование. Второе – озарение. Третье – признание, редкое для учёного, почти невозможное: признание незнания. Не в том смысле, что знание придёт позже, когда соберём больше данных. В другом смысле. В том смысле, что знание, которое придёт, может оказаться чем-то иным, нежели знание. Чем-то, для чего у нас нет категории.

Зеркальная жизнь. Жизнь, построенная на «правых» аминокислотах и «левых» сахарах. Полная противоположность всему живому на Земле. Невозможная – и существующая.

Сначала мы праздновали. О, как мы праздновали. Величайшее открытие в истории человечества – и это не преувеличение. Со времён Коперника ничто так не меняло наше место во Вселенной. Мы не одиноки. Жизнь возникает не только на Земле. Жизнь возникает дважды в одной Солнечной системе – дважды! – и это означает, что она должна возникать повсюду, на миллиардах миров, в бесчисленных галактиках.

Мы смотрели в небо и видели будущее, полное братьев по разуму.

А потом пришло второе сообщение.

Я не стану пересказывать его содержание. Вы либо уже знаете, либо узнаете – всё это давно перестало быть секретом, хотя кое-кто до сих пор верит, что было бы лучше, если бы секрет сохранился. Я не принадлежу к этому лагерю. Я убеждён, что знание – даже такое знание – лучше неведения. Но я больше не уверен в этом убеждении так, как был уверен раньше. Это тоже часть того, что изменилось.

Я хочу рассказать вам не о фактах. Факты вы найдёте в других источниках – в научных статьях, которые продолжают публиковаться, в бесконечных дискуссиях, в материалах комиссий и трибуналов. Я хочу рассказать вам о том, каково это – пересечь границу. Каково это – оказаться по другую сторону зеркала.

Мы смотрели в зеркало и ожидали увидеть себя.

Мы увидели того, кто нас туда поставил.

Подлёдный океан Европы – одного из спутников Юпитера – скрыт под ледяной коркой толщиной в пятнадцать-двадцать километров. Пятнадцать километров. Это больше, чем глубина Марианской впадины. Это толща, непроницаемая для света, для тепла поверхности, для всего, что мы связываем с условиями жизни. Вечная тьма, давление, холод.

И всё же там, у гидротермальных источников, где раскалённая мантия встречается с ледяной водой, что-то зародилось. Зародилось и развивалось миллиарды лет – параллельно нам, не зная о нашем существовании, как и мы не знали о его. Два мира в одной Солнечной системе. Два ответа на один вопрос.

Или – один ответ на два вопроса?

Здесь начинается территория, где я перестаю быть уверенным в значении слов. Вопрос. Ответ. Эксперимент. Экспериментатор. Субъект. Объект. Эти слова имели смысл, когда мы были теми, кто их использует. Когда мы стояли на той стороне уравнения, которая задаёт вопросы.

Но что если вопрос был задан нам?

Что если мы – не те, кто ищет ответ, а сам ответ? Один из ответов. Черновик. Вариант. Контрольная группа.

Хиральность жизни на Земле – левая. Хиральность жизни на Европе – правая. Две перчатки. Две руки. Два эксперимента, поставленных одновременно, в одних и тех же начальных условиях, с одним-единственным различием: направление молекулярной асимметрии.

Случайность?

Мы хотели верить в случайность. Случайность – это свобода. Случайность означает, что никто не выбирал за нас, что мы – результат слепой игры вероятностей, что наша история принадлежит нам. Что мы могли стать чем угодно и стали тем, чем стали.

Но случайность не объясняет того, что мы нашли в геноме европеанской жизни.

Генетический код – это язык. Четыре буквы: аденин, гуанин, цитозин, тимин. Три буквы – один кодон. Один кодон – одна аминокислота. Шестьдесят четыре комбинации, двадцать аминокислот, бесконечное разнообразие жизни.

На Земле.

На Европе код другой. Другие буквы – химически подобные, но не идентичные. Другая структура носителя – не двойная спираль, а тройная, устойчивая к радиации и перепадам температур. Другой алфавит. Другой язык.

И вот что мы обнаружили, когда научились его читать.

В этом другом языке, на этом другом алфавите, чужими буквами – были записаны слова, которые мы знали.

Не метафорически. Буквально. Последовательности, кодирующие белки репарации ДНК – механизм исправления ошибок, общий для всей земной жизни, – присутствовали в геноме европеанских организмов. Чужие буквы, чужая грамматика – но те же самые слова. Тот же смысл.

Совпадение? Вероятность конвергентной эволюции, которая привела бы к такому результату, исчисляется числами с сотнями нулей в знаменателе. Это не совпадение. Это невозможно.

И всё же – вот оно.

Две библиотеки, написанные на разных языках, содержащие одни и те же цитаты.

Кто их написал?

Я не знаю.

Это важно: я не знаю. Никто не знает. Всё, что последовало за открытием – гипотезы, теории, религиозные откровения, политические движения, трибуналы, самоубийства, культы, – всё это было попыткой заполнить пустоту незнания. Попыткой придать форму бесформенному.

Гипотеза экспериментатора – так это стали называть. Кто-то или что-то, миллиарды лет назад, засеял два мира одной Солнечной системы жизнью. Левой и правой. Чтобы посмотреть, что получится.

Но «кто-то» – это уже интерпретация. Это уже приписывание намерения, воли, цели – того, что мы понимаем, потому что сами обладаем этим. Мы смотрим в зеркало и видим своё отражение. Мы ищем создателя и представляем его по своему образу и подобию – только больше, умнее, могущественнее.

Что если экспериментатор не похож на нас настолько, что само слово «экспериментатор» бессмысленно?

Что если мы – не эксперимент в том смысле, в каком мышь в лаборатории – эксперимент? Что если мы – что-то иное, для чего нет названия?

Что если создатель не более осознаёт нас, чем мы осознаём бактерий в своём кишечнике?

Или – что хуже – что если осознаёт?

Людям нужны истории. Это не слабость – это способ выживания. Мы живём в историях. Рождаемся в них, умираем в них, передаём их следующим поколениям. История объясняет мир. История делает его выносимым.

И вот – история, которая не завершена.

Худшее, что может случиться с историей, – это не трагический финал. Это отсутствие финала. Отсутствие смысла. Страница, обрывающаяся на полуслове.

Мы узнали, что были созданы. Мы не узнали – зачем.

Мы узнали, что рядом с нами, в темноте чужого океана, развивался параллельный эксперимент. Мы не узнали – проводится ли всё ещё сравнение результатов. Следит ли кто-то за нами. Ждёт ли чего-то.

Мы узнали, что не одиноки во Вселенной – в самом буквальном, пугающем смысле. И это знание оказалось не утешением, не ответом на вековую мечту. Оно оказалось вопросом. Вопросом, на который мы не можем ответить.

Потому что ответ предполагает, что ты – тот, кто отвечает. А мы, кажется, – те, кого спрашивают.

Я мог бы рассказать вам о том, что случилось потом. О расколе в научном сообществе. О решениях, которые принимались за закрытыми дверями. О том, что было сделано на станции «Лаплас» в последние недели перед эвакуацией. О женщине, которая пересекла границу первой – и заплатила за это цену, которую большинство из нас не готово было бы заплатить.

Но это – позже.

Сейчас я хочу сказать вам другое.

Есть граница, которую нельзя пересечь, оставшись прежним. Не потому что за ней опасность – хотя и это тоже. А потому что сам акт пересечения меняет того, кто пересекает.

Я помню, как выглядела Земля до открытия. Я помню ощущение дома – уверенности в том, что этот мир принадлежит нам, что его история – наша история, что мы выросли на этой почве, под этим солнцем, случайно и свободно.

Я больше не могу вернуться в то ощущение. И вы, читая эти строки, – тоже не сможете. Потому что знание необратимо. Это его свойство, его проклятие, его сила.

Луи Пастер, разделявший кристаллы пинцетом, не знал, что открывает дверь. Он думал, что решает техническую задачу – почему два вещества с одинаковой формулой ведут себя по-разному. Он не мог представить, что через два века его потомки спустятся под лёд чужой луны и найдут там ответ. Ответ, который заставит нас переформулировать сам вопрос.

Левое и правое. Вопрос и ответ. Тот, кто смотрит, и тот, кто смотрит в ответ.

Хиральная граница.

Письмо в бутылке – старая метафора. Кто-то бросает в океан послание, не зная, достигнет ли оно берега, прочтёт ли его кто-нибудь, поймёт ли.

Может быть, жизнь – такое письмо. Может быть, каждая планета, на которой что-то зарождается, – бутылка, брошенная в космический океан. Может быть, экспериментатор – просто другое слово для автора письма, которое пишется четыре миллиарда лет.

А может быть, мы сами – и есть это письмо. И тот, кто прочтёт нас, поймёт что-то, чего мы не понимаем сами. Что-то, что можно понять только извне. Только из точки, в которой видны обе руки – левая и правая, – и ясно, что они принадлежат одному телу.

Я не знаю.

Но я знаю одно: граница пройдена. Для меня. Для вас. Для всех нас.

Теперь нам остаётся только одно – жить с этим знанием. Или – что честнее – жить внутри этого незнания, в зазоре между вопросом и ответом, в месте, где зеркало перестаёт отражать и начинает показывать.

Что именно – я расскажу вам дальше.

Если вы готовы смотреть.

Здесь заканчивается вступление и начинается история. История о том, как группа людей спустилась под лёд чужого мира, чтобы найти ответ на древний вопрос. О том, что они нашли вместо ответа. О решениях, которые пришлось принять, когда оказалось, что искать – не то же самое, что найти.

О женщине, которая всю жизнь хотела знать правду. И о цене, которую платит тот, кто правду получает.

Но прежде – запомните главное.

Запомните, что знание необратимо. Что граница, однажды пересечённая, закрывается за спиной. Что вы уже не тот человек, которым были до того, как начали читать.

Это не предупреждение. Это констатация факта.

Добро пожаловать на хиральную границу.

Глава 2: Пробуждение

Сначала был холод.

Не тот холод, который чувствуешь кожей, – другой, глубинный, словно сама кровь в жилах превратилась в талую воду. Вера попыталась вдохнуть и не смогла – грудная клетка отказывалась расширяться, мышцы не слушались, лёгкие будто заполнил густой кисель. Паника толкнулась в рёбра изнутри, слепая, животная, и тут же отступила: где-то на периферии сознания сработал рефлекс, вбитый месяцами тренировок.

Криосон. Ты выходишь из криосна. Это нормально.

Она разжала пальцы – медленно, по одному, – и почувствовала, как хрустнули суставы. Звук показался оглушительным в гулкой тишине капсулы. Веки не хотели подниматься, склеенные чем-то липким, и Вера не сразу сообразила, что это её собственные слёзы – замёрзшие, а теперь оттаивающие. Она моргнула раз, другой. Размытые пятна света постепенно обретали форму.

Потолок. Белый, выгнутый, испещрённый сеткой вентиляционных решёток. Крохотные светодиоды мигали зелёным – всё в порядке, всё идёт по протоколу. Капсула медленно приподнимала изголовье, выводя её тело из горизонтального положения. Датчики на висках и груди беззвучно отсоединялись, оставляя на коже круглые красные следы.

– Доброе утро, доктор Северцева, – произнёс бесполый голос корабельной системы. – Вы на борту исследовательского судна «Эндьюранс». Текущая дата: четырнадцатое марта две тысячи восемьдесят пятого года. Время в пути: четырнадцать месяцев, одиннадцать дней, семь часов. Расстояние до цели: одиннадцать миллионов километров. Все системы функционируют в штатном режиме.

Четырнадцать месяцев. Вера попыталась осмыслить эту цифру, но мозг отказывался сотрудничать. Мысли расплывались, как чернила в воде, – стоило ухватить одну, как она ускользала, оставляя лишь смутный след.

Она помнила… что она помнила?

Погружение в капсулу. Лицо техника – молодая женщина с усталыми глазами, что-то говорила, но слова не задержались в памяти. Укол в предплечье, холод, распространяющийся по венам. И потом – ничего. Абсолютная, бездонная чернота.

Нет, не совсем ничего.

Сны.

Обрывки, осколки – яркие, как вспышки, и тут же гаснущие. Она помнила лёд. Бесконечные поля льда под чёрным небом. Что-то светилось в глубине – голубое, холодное, живое. И голос. Чей-то голос звал её по имени, но она не могла понять, откуда он доносится, и бежала, бежала через эту ледяную пустыню, а голос становился всё тише…

Андрей.

Имя всплыло из темноты, и Вера вздрогнула. Пальцы непроизвольно сжались в кулаки.

Не сейчас. Не об этом.

Она заставила себя сосредоточиться на физических ощущениях. Тошнота – нормально, пройдёт через час. Слабость в мышцах – атрофия, неизбежная даже при электростимуляции во время сна. Головная боль – дегидратация. Нужно выпить воды, много воды, и начать разминку по протоколу. Простые, понятные действия. То, что можно контролировать.

Крышка капсулы бесшумно отъехала в сторону, и Вера попробовала сесть. Получилось не сразу – тело казалось чужим, тяжёлым, как если бы его набили мокрым песком. Она перекинула ноги через край, упёрлась ступнями в пол. Металл был тёплым – система жизнеобеспечения поддерживала комфортную температуру, готовясь к пробуждению экипажа.

Экипаж.

Вера огляделась. Помещение криоотсека было невелико – восемь капсул, расположенных по периметру, как лепестки странного технологического цветка. Шесть из них всё ещё закрыты, за матовым стеклом угадывались силуэты спящих. Одна, справа от Веры, пустовала – именно оттуда она выбралась минуту назад.

А восьмая…

Крышка восьмой капсулы была поднята. Внутри никого.

Значит, она не первая.

– Вода и регидратационный комплекс находятся в шкафчике слева от вас, – услужливо подсказал корабельный голос. – Рекомендую начать восстановительный протокол в течение ближайших пятнадцати минут.

Вера кивнула – машинально, хотя система не могла видеть этот жест, – и направилась к шкафчику. Каждый шаг давался с трудом, колени подгибались, но она упрямо переставляла ноги. Пятнадцать лет она ждала этого момента. Четырнадцать месяцев летела сквозь космос. Не время раскисать.

Вода имела странный металлический привкус – следствие очистки и рециркуляции, – но Вера заставила себя выпить целый пакет, а потом ещё один. Регидратационные таблетки она проглотила без воды, поморщившись от горечи. Постепенно туман в голове начал рассеиваться, мысли становились чётче.

Европа. Она летит к Европе.

Подлёдный океан. Гидротермальные источники. Возможная жизнь.

Вера закрыла глаза и позволила себе несколько секунд неразбавленной, почти детской радости. Она здесь. Она долетела. Через несколько дней – максимум неделю – она ступит на поверхность луны Юпитера, спустится под ледяную корку и своими глазами увидит то, о чём мечтала с двенадцати лет. С того самого дня, когда отец принёс домой потрёпанную книжку в мягкой обложке – «Жизнь за пределами Земли: гипотезы и факты» – и мир Веры изменился навсегда.

– Смотри, – сказал отец, раскрывая книгу на странице с размытой фотографией. – Это Европа. Спутник Юпитера. Под её поверхностью – океан жидкой воды. Больше воды, чем во всех океанах Земли вместе взятых.

– И там кто-то живёт? – спросила она, двенадцатилетняя, тощая, с вечно сбитыми коленками и косичками, которые вечно расплетались.

– Мы не знаем. Пока не знаем. Но может быть – да. Может быть, там, в темноте, что-то плавает и не подозревает, что над его головой – целая Вселенная.

Вера открыла глаза. Воспоминание отступило, но тепло осталось – где-то под рёбрами, в том месте, где она хранила немногое по-настоящему ценное.

Отец умер девять лет назад. Мать – двенадцать. Андрей…

Не сейчас.

Она выпрямилась, расправила плечи, проверила равновесие. Тело слушалось лучше – медленно, неохотно, но слушалось. Нужно найти того, кто проснулся раньше. Узнать обстановку. Приступить к работе.

Всегда – работа. Единственное, что не предаёт.

Вера нашла его в обзорном отсеке.

Маркус Лоренц стоял у огромного иллюминатора, заложив руки за спину, и смотрел на что-то снаружи. Его силуэт – высокий, прямой, с характерной военной выправкой – чётко выделялся на фоне звёздного поля. Он не обернулся, когда Вера вошла, хотя наверняка слышал её шаги.

– Доктор Северцева, – произнёс он, не отрывая взгляда от иллюминатора. – Рад видеть вас в добром здравии. Как самочувствие после сна?

– Приемлемо. – Вера подошла ближе, остановившись в паре метров от него. – Стандартные побочные эффекты. Тошнота, дезориентация, мышечная слабость. Ничего неожиданного.

– Вы всегда такая… клиническая?

– Вы ожидали чего-то другого?

Лоренц чуть повернул голову, и Вера увидела краем глаза, как дёрнулся уголок его губ – не улыбка, скорее её тень.

– Нет, – сказал он. – Полагаю, нет.

Они работали вместе уже четыре года – с момента, когда Вера была утверждена руководителем биологической программы «Европы-7». За это время она выучила Лоренца достаточно, чтобы понимать: он не доверяет ей полностью. Не потому что она плохой учёный – её компетентность он признавал открыто. Дело было в чём-то другом. В её… неудобности, как он однажды выразился на закрытом совещании, не зная, что запись попадёт к ней на стол.

«Северцева – блестящий специалист, но неудобный человек. Она не умеет идти на компромиссы. Для науки это достоинство. Для миссии… посмотрим».

Вера не обиделась тогда. Он был прав. Она действительно не умела идти на компромиссы – по крайней мере, в том, что касалось истины. В остальном… в остальном она научилась притворяться. Имитировать социальные ритуалы, произносить нужные слова в нужное время. Это было утомительно, но необходимо.

– Могу я спросить, почему вы проснулись раньше графика? – Вера подошла к иллюминатору и наконец посмотрела туда, куда смотрел Лоренц.

И замерла.

Юпитер.

Он занимал почти треть видимого пространства – гигантский, невозможный, полосатый диск охряных, терракотовых и молочно-белых оттенков. Полосы облаков, каждая шириной с Землю, текли параллельно экватору, закручиваясь в спирали циклонов. Большое Красное Пятно – шторм размером с три земных диаметра – медленно вращалось в южном полушарии, и Вера могла поклясться, что видит, как клубятся его края.

Она читала описания. Смотрела снимки – тысячи снимков, сделанных десятками миссий за полтора века исследований. Она думала, что знает, как это выглядит.

Она ошибалась.

Никакая фотография не могла передать масштаб. Ощущение собственной микроскопичности перед лицом этого… этого существа. Потому что Юпитер казался живым – не в биологическом смысле, но в каком-то более древнем, более первобытном. Он был похож на глаз. На око некоего божества, равнодушно взирающего на крохотный кораблик, посмевший приблизиться к его владениям.

– Красиво, не правда ли? – тихо произнёс Лоренц.

Вера не ответила. Слова казались неуместными.

Они стояли так несколько минут – молча, плечом к плечу, глядя на газового гиганта. Впервые за годы знакомства Вера почувствовала что-то вроде единства с этим человеком. Не симпатию – что-то другое. Общее потрясение перед лицом того, что больше их обоих.

– Я не проснулся раньше графика, – наконец сказал Лоренц, разбивая молчание. – Я проснулся по графику. Командир и научный руководитель выводятся из криосна на шесть часов раньше остального экипажа. Стандартный протокол.

– Я знаю протокол. Я имела в виду…

– Почему я здесь, а не в рубке? – Он повёл плечами – жест, неожиданно человеческий для его обычно застёгнутой на все пуговицы манеры. – Потому что рубка подождёт. Системы в порядке, курс стабилен, до манёвра торможения ещё тридцать два часа. А это, – он кивнул на иллюминатор, – это я вижу впервые. И, возможно, в последний раз.

Вера повернулась к нему, изучая его профиль. Лоренц был немолод – пятьдесят четыре года, из них тридцать в космической программе. Бывший пилот, потом администратор, потом – директор миссии. Седина на висках, глубокие морщины вокруг глаз, но всё ещё крепкий, собранный. Человек, привыкший командовать.

– Вы тоже видите его впервые, – добавил он, не глядя на неё. – Вживую, я имею в виду.

– Да.

– И что вы чувствуете?

Вера задумалась. Вопрос был неожиданным – Лоренц редко интересовался её чувствами. Фактами, мнениями, планами – да. Чувствами – никогда.

– Страх, – сказала она наконец. Слово вырвалось раньше, чем она успела его отфильтровать.

– Страх?

– Не в обычном смысле. Не страх опасности. Страх… несоразмерности. Понимание того, насколько мы малы. Насколько незначительны. – Она помолчала. – Латинское слово tremendum. Священный ужас перед божественным. То, что чувствовали древние, глядя на звёзды.

Лоренц медленно кивнул.

– Я думал, вы атеистка.

– Я учёный. Это не одно и то же.

Он хмыкнул – почти беззвучно, но Вера уловила.

– Справедливо. – Лоренц наконец отвернулся от иллюминатора и посмотрел на неё. Его глаза – светло-серые, с сеткой красных прожилок от недавнего пробуждения – были внимательными. – Через четыре часа начнём будить остальных. В восемнадцать ноль-ноль по корабельному – общий брифинг. Я рассчитываю, что вы будете там.

– Разумеется.

– И, Северцева… – он помедлил, словно подбирая слова. – Я знаю, что вы ждали этого момента всю жизнь. Половину жизни, по крайней мере. Постарайтесь… сохранять объективность. Когда спустимся вниз.

Вера почувствовала, как напряглась челюсть. Старое раздражение, знакомое, привычное. Он снова сомневается в ней. Снова намекает, что она слишком… что?.. увлечена? Пристрастна?