Кровь звёзд

Эдуард Сероусов

Кровь звёзд

Часть Первая: Открытие

Глава 1: Цвета, которых нет

Станция «Прометей-4» пела.

Рэйчел Кимура слышала эту песню каждый день вот уже шесть лет – и каждый день она звучала чуть иначе. Не ушами, разумеется. Уши улавливали лишь монотонный гул систем жизнеобеспечения, далёкое шипение охлаждающих контуров, иногда – приглушённые голоса в коридорах. Но то, что слышала Рэйчел, не имело отношения к звуку.

Она видела музыку.

Магнитное поле главного реактора разливалось перед её внутренним взором густым янтарным сиянием – тёплым, пульсирующим в ритме термоядерного сердца станции. Защитный экран, отклоняющий смертоносный поток заряженных частиц от Тау Кита, переливался холодной лазурью, и в этой лазури плясали серебристые нити – токи Фуко, индуцированные солнечным ветром. Охлаждающий контур змеился вдоль переборок невидимой для других рекой цвета старой меди, и там, где жидкий натрий замедлял свой бег, медь темнела до почти чёрного.

Синестезия. Редкая форма, одна на несколько миллионов. Врачи на Земле качали головами, прогоняли её через томографы и энцефалографы, писали статьи в специализированные журналы. «Уникальный случай восприятия электромагнитных полей через зрительную кору», – гласил один из заголовков. Рэйчел тогда было четырнадцать, и она ненавидела быть уникальной.

Потом она выросла и поняла: особенность можно проклинать, а можно использовать.

Сейчас, в 07:42 по станционному времени, Рэйчел медленно шла по техническому коридору сектора Г-7, и её глаза – серо-зелёные, с необычно расширенными зрачками – скользили по стенам, не задерживаясь на видимом. Переборки из композитного сплава, трубы, кабельные каналы, аварийные указатели – всё это существовало где-то на периферии. В центре же её внимания пылало невидимое: переплетение силовых линий, магнитных потоков, электрических полей.

Сегодня станция пела тревожно.

Рэйчел остановилась у распределительного узла 7-14, прижала ладонь к диагностической панели. Холодный металл под пальцами, привычный запах озона и машинного масла. На маленьком экране побежали строчки данных – температура, давление, показатели потока. Всё в норме. Зелёные индикаторы, успокаивающие цифры.

Но янтарное сияние реактора, которое должно было быть ровным и спокойным, сегодня подёргивалось. Едва заметно, на грани восприятия. Как пламя свечи, на которое подул сквозняк.

Она нахмурилась, вызвала расширенную диагностику. Графики, спектрограммы, временны́е ряды. Всё штатно. Параметры в допустимых пределах. Автоматика не фиксировала никаких отклонений.

«Показалось», – сказала себе Рэйчел. И почти поверила.

Она двинулась дальше по коридору, методично проверяя узел за узлом. Рутина, отработанная до автоматизма. Пятнадцать минут на сектор, восемь секторов за смену, перерыв на обед, ещё четыре сектора, отчёт, конец рабочего дня. Так было вчера. Так было позавчера. Так было две тысячи сто девяносто дней подряд.

Рэйчел любила рутину. Рутина не требовала думать. Не требовала чувствовать. Не требовала вспоминать.

У узла 7-22 она столкнулась с Маркосом – техником из ночной смены, заканчивающим дежурство. Молодой, не старше двадцати пяти, вечно взъерошенный, с ямочками на щеках и открытой улыбкой. Он работал на станции всего восемь месяцев и ещё не успел проникнуться тем особым фатализмом, который отличал старожилов.

– Доброе утро, доктор Кимура!

Рэйчел кивнула, не замедляя шага.

– Слышали новость? – Маркос пристроился рядом, не обращая внимания на её очевидное нежелание разговаривать. – Зонд шестнадцать вернулся с рекордным уловом. Почти два килограмма гелия-три за цикл. Чэнь говорит, если так пойдёт, квартальный план выполним досрочно.

– Хорошо.

– А ещё в столовой сегодня настоящий кофе. Ну, почти настоящий. Запасы с последнего корабля. Джамиля приберегла.

– Угу.

Маркос, наконец, уловил настроение и слегка сбавил энтузиазм.

– Вы в порядке, доктор Кимура? Выглядите… усталой.

Рэйчел остановилась. Посмотрела на него – впервые за разговор по-настоящему посмотрела. Карие глаза, в которых ещё не угасло то, что угасает у всех, кто проводит годы в консервной банке в пятнадцати миллионах километров от ближайшей планеты.

– Я в порядке, Маркос. Спасибо.

Она хотела добавить что-то ещё – вежливое, необязывающее, – но слова застряли где-то между мыслью и языком. Поэтому она просто отвернулась и пошла дальше, оставив молодого техника стоять посреди коридора.

За спиной послышался вздох. Потом – удаляющиеся шаги.

«Он хороший парень», – подумала Рэйчел. – «Просто не нужно подпускать хороших парней слишком близко. Для их же блага».

К полудню она закончила с техническими секторами и перешла к своей основной работе – анализу данных солнечной активности. Это была часть её обязанностей, которую она по-настоящему любила. Здесь не нужно было притворяться, улыбаться, поддерживать разговоры. Только она, терминал и бесконечные потоки информации от орбитальных датчиков.

Рабочее место Рэйчел располагалось в научном модуле – небольшом отсеке в форме полусферы, половину которого занимал обзорный иллюминатор. Самый большой на станции, почти три метра в диаметре. Через него можно было видеть Тау Кита – не напрямую, конечно, многослойные фильтры превращали убийственное сияние в терпимый для глаз золотисто-оранжевый диск, – а также черноту космоса, усеянную немигающими звёздами.

Рэйчел скользнула в кресло, привычным движением активировала терминал. Голографический экран развернулся перед ней веером данных: спектрограммы, температурные карты фотосферы, графики солнечного ветра. Она загрузила записи за последние сорок восемь часов и начала просматривать, одновременно поглядывая на иллюминатор.

Тау Кита выглядела сегодня спокойной. Ровный диск без крупных пятен, без протуберанцев, без видимых выбросов. Идеальная звезда для добычи – стабильная, предсказуемая, почти скучная по меркам астрофизики.

«Почти», – мысленно усмехнулась Рэйчел.

Она пролистала данные за вчерашний день. Обычные колебания интенсивности, несколько микровспышек в южном полушарии, стандартное магнитное поле. Ничего примечательного.

Потом перешла к ночным записям.

И остановилась.

Корональный выброс. Зафиксирован в 03:17 по станционному времени. Средней мощности, направление – примерно в сторону станции, но с достаточным отклонением, чтобы не вызвать тревоги у автоматических систем защиты.

Рэйчел нахмурилась и увеличила изображение.

Выброс как выброс. Облако раскалённой плазмы, вырвавшееся из короны со скоростью около восьмисот километров в секунду. Такие случались регулярно – Тау Кита, при всей своей стабильности, оставалась звездой, а звёзды время от времени выплёвывают в пространство куски собственной атмосферы. Ничего необычного.

Но что-то зацепило её взгляд.

Рэйчел переключилась на магнитные данные и почувствовала, как холодок пробежал вдоль позвоночника.

Структура выброса. Она была… неправильной.

Нет, не неправильной. Слишком правильной.

Корональные выбросы – это хаос. Турбулентные потоки плазмы, перекрученные магнитные линии, случайные завихрения. Красивые в своей дикости, непредсказуемые, как буря. Но этот выброс… В его структуре угадывалась симметрия. Едва заметная, почти погребённая под слоями случайных флуктуаций, но – симметрия.

Как будто кто-то взял естественный хаос и слегка причесал его.

Рэйчел откинулась на спинку кресла, потёрла глаза. Шесть часов сна за последние двое суток. Снотворное, которое перестало помогать. Старые кошмары, которые никуда не делись.

«Ты видишь то, чего нет», – сказала она себе. – «Как всегда».

Она закрыла файл, открыла снова. Прогнала данные через стандартный фильтр шумов. Потом через нестандартный, который написала сама три года назад.

Симметрия не исчезла.

Рэйчел встала, подошла к иллюминатору. Золотисто-оранжевый диск Тау Кита смотрел на неё из бездны. Спокойный, ровный, безразличный.

Она протянула руку, коснулась холодного стекла – точнее, многослойного композита, способного выдержать прямое попадание микрометеорита.

И тогда она увидела.

Не глазами. Тем другим зрением, которое делало её «уникальной». Магнитное поле звезды – обычно воспринимаемое как размытое золотое свечение на границе периферийного зрения – сегодня выглядело иначе. Ярче. Отчётливее. И в нём угадывался… ритм. Пульсация, слишком медленная и слишком регулярная, чтобы быть обычными колебаниями.

Рэйчел отдёрнула руку от стекла, и видение исчезло.

«Недосып», – решила она. – «Всего лишь недосып».

Она вернулась к терминалу, сохранила данные о выбросе в личную папку и сделала короткую пометку: «Необычная структура CME 03:17. Проверить при повторении». Потом закрыла файл и перешла к другим записям.

Ещё четыре часа работы. Сотни графиков, тысячи измерений. Всё в норме. Никаких аномалий, кроме той, утренней.

Возможно, она ошиблась. Возможно, мозг сыграл с ней очередную злую шутку.

Рэйчел цеплялась за эту мысль, как утопающий за соломинку.

Обед она провела в дальнем углу столовой, за столиком у стены. Отсюда открывался вид на весь зал – привычка, выработанная годами. Всегда знать, кто входит. Всегда иметь путь отступления.

Столовая «Прометея-4» была относительно просторной – по меркам космических станций, разумеется. Двадцать столов на четыре человека каждый, панорамное окно с видом на технический модуль, несколько искусственных растений в углах. Администрация станции старалась сделать пространство «более человечным» – так это называлось в корпоративных отчётах. На практике это означало бежевые стены вместо серых и успокаивающую фоновую музыку, которую большинство научилось не замечать.

Рэйчел ковырялась в тарелке с синтетическим рагу – не худшая еда на станции, но и не лучшая. Аппетита не было. Не было вот уже несколько дней.

За соседним столиком шумела компания из добывающего отдела – молодые техники, в основном. Смеялись над какой-то шуткой, обсуждали вчерашний матч по мини-футболу в рекреационном модуле. Нормальная жизнь нормальных людей.

Рэйчел отвела взгляд.

– Кимура.

Она подняла голову. Перед её столиком стоял Ларс Хансен – начальник технического отдела, грузный норвежец пятидесяти с лишним лет, с вечно красным лицом и манерой говорить так, словно каждое слово стоило ему усилий.

– Хансен.

– Отчёт по секторам Г. Когда?

– К вечеру.

– Нужен сейчас. Ван дер Берг затребовал.

Рэйчел нахмурилась. Директор станции редко интересовался рутинными отчётами.

– Что-то случилось?

Хансен пожал массивными плечами.

– Корпоративные. Хотят сводку по всем системам. – Он понизил голос. – Между нами – какие-то проблемы с добычей в третьем квадранте. Два зонда вернулись почти пустыми. Начальство нервничает.

– Ясно. Через час будет.

Хансен кивнул и ушёл, не прощаясь. Рэйчел проводила его взглядом.

Пустые зонды. В третьем квадранте, если она правильно помнила, работали зонды двенадцать и шестнадцать. Шестнадцать – тот самый, с «рекордным уловом», о котором говорил утром Маркос. Значит, проблема с двенадцатым.

Она автоматически достала планшет, вызвала карту зондов. Двенадцатый работал на орбите ближе к звезде, чем остальные – примерно 0,09 астрономических единицы. Рискованная позиция, но и потенциально самая выгодная: чем ближе к звезде, тем плотнее солнечный ветер, тем больше гелия-три можно собрать.

Данные показывали, что зонд функционировал нормально. Системы в порядке, магнитные ловушки работают. Но улов за последние три цикла действительно упал почти вдвое.

Рэйчел прокрутила графики назад, сравнивая с предыдущими периодами. Падение началось… Она остановилась. Падение началось три дня назад. Примерно тогда же, когда она впервые заметила странные колебания в поле реактора.

«Совпадение», – сказала она себе. Но пальцы уже сами сохраняли данные в ту же папку, где лежала запись утреннего выброса.

Она не знала, зачем это делает. Просто… чувствовала, что нужно.

После обеда Рэйчел закончила отчёт для Ван дер Берга и отправила его Хансену. Потом вернулась к обходу – оставалось ещё четыре сектора.

Работа текла привычно и размеренно. Узлы, панели, индикаторы. Зелёный, зелёный, зелёный. Станция функционировала как часы – или почти как часы. За шесть лет Рэйчел научилась замечать малейшие отклонения, те крошечные несовершенства, которые автоматика пропускала, но которые через неделю или месяц могли превратиться в проблему.

В секторе Д-3 она нашла микротрещину в охлаждающем контуре – настолько маленькую, что датчики её не фиксировали, но Рэйчел увидела, как медный поток в её восприятии чуть подёргивается в этом месте, словно натыкаясь на невидимое препятствие. Она отметила координаты, отправила заявку ремонтной бригаде.

В секторе Д-5 один из распределительных узлов работал с едва заметным запаздыванием – на двадцать миллисекунд медленнее соседних. Технически всё ещё в пределах нормы. Рэйчел заменила управляющий модуль на резервный.

В секторе Д-7 она остановилась перед иллюминатором – маленьким, едва полметра в диаметре, но достаточным, чтобы увидеть кусочек космоса. Отсюда Тау Кита была не видна, зато открывался вид на далёкую точку света – Тау Кита e, планета-колония, дом для двух миллионов человек.

Рэйчел смотрела на эту точку и думала о том, что люди там, внизу, почти наверняка не знают о её существовании. Для них станция «Прометей-4» – это абстракция, строчка в новостях, источник энергии, который они принимают как должное. Сто восемьдесят человек, поддерживающих работу добывающего комплекса, – муравьи в огромном механизме межзвёздной экономики.

«И правильно», – подумала она. – «Так и должно быть».

Она отвернулась от иллюминатора и пошла дальше.

Смена закончилась в 19:00. Рэйчел сдала последний отчёт, переоделась в гражданское и отправилась к себе в каюту.

Каюта была маленькой – шесть квадратных метров, стандарт для старшего технического персонала. Койка, встроенный шкаф, складной стол с терминалом, крошечный санузел за перегородкой. На стенах – ничего. Никаких фотографий, постеров, личных вещей. Только функциональная серость металлических панелей.

Рэйчел любила эту пустоту. Она была честной.

Она села на край койки, сбросила ботинки. Усталость навалилась сразу, как только тело коснулось привычной поверхности. Не физическая – той она почти не чувствовала. Другая усталость, глубже и тяжелее.

На столе лежал планшет. Рэйчел протянула руку, проверила сообщения. Ничего важного – несколько служебных уведомлений, рассылка от медотдела о профилактике космической болезни, приглашение на какое-то мероприятие в рекреационном модуле. Она закрыла всё, не читая.

Потом открыла личную папку.

Данные о выбросе всё ещё лежали там, ждали. Рэйчел смотрела на них и чувствовала странное беспокойство – как будто что-то важное маячило на самом краю понимания, но никак не давалось в руки.

Она загрузила визуализацию выброса, развернула голограмму над планшетом. Трёхмерная модель медленно вращалась в воздухе – облако плазмы, магнитные линии, траектория движения. Красиво, если отвлечься от того, что эта красота могла убить человека за доли секунды.

Симметрия была здесь. Она видела её теперь яснее – едва заметное упорядочивание в хаосе, как следы воды на песке, оставшиеся после отлива. Природа не создаёт таких следов. Природа не любит порядок.

Но что тогда?

Рэйчел потёрла виски. Голова раскалывалась – верный признак того, что пора принять таблетку и лечь спать.

Она закрыла голограмму, убрала планшет. Достала из ящика стола пластиковую баночку – снотворное, выписанное доктором Мбеки после очередного медосмотра, когда Рэйчел совершила ошибку и честно ответила на вопрос о качестве сна.

«Два-три раза в неделю», – сказала тогда Мбеки, протягивая рецепт. – «Не чаще. Иначе привыкание».

Это было четыре месяца назад. Теперь Рэйчел принимала таблетки каждую ночь, и они всё хуже справлялись со своей работой.

Она выдавила одну капсулу на ладонь, посмотрела на неё. Маленькая, голубая, безобидная на вид. Потом проглотила, запив водой из встроенного фонтанчика.

Двадцать минут до действия. Она легла на койку, закрыла глаза.

Темнота за веками была неполной – в ней плавали цветные пятна, остаточные образы магнитных полей, которые мозг никак не хотел отпускать. Янтарный реактор. Лазурный щит. Медный поток охладителя. И где-то там, далеко за пределами станции, – золотое сияние звезды с этой странной, тревожной пульсацией.

Рэйчел попыталась думать о чём-то нейтральном. О работе на завтра. О том, что нужно заказать новые фильтры для скафандра. О том, что через три месяца придёт корабль с припасами и, возможно, свежими яблоками.

Но мысли скользили мимо, не задерживаясь.

Вместо этого пришло другое.

Станция «Гелиос-2». Восемь лет назад.

Коридор сектора 7 – узкий, едва достаточный для двоих. Аварийное освещение красит стены в кровавый цвет. Под ногами дрожит пол – это работают аварийные насосы, пытаясь откачать хладагент из повреждённого контура.

Рэйчел бежит. Рядом – Меган. Меган Салливан, тридцать два года, рыжие волосы, веснушки на носу, смех, который слышно через две переборки. Напарница, коллега, подруга – насколько Рэйчел вообще способна на дружбу.

Они бегут к аварийному шлюзу. Системы станции сходят с ума – охлаждение отказало, плазма из реактора прорывается через пробитую стенку, температура растёт с каждой секундой. Эвакуация. Спасайся кто может.

До шлюза пятьдесят метров. Сорок. Тридцать.

А потом Рэйчел слышит это – низкий скрежет, от которого зубы сводит. Аварийные переборки. Автоматика отсекает повреждённые отсеки, пытаясь спасти станцию.

Двадцать метров до шлюза. Переборка начинает опускаться – медленно, как во сне.

– Быстрее! – кричит Меган.

Они ускоряются. Рэйчел впереди, Меган чуть отстаёт – она всегда была медленнее, шутила, что ноги коротковаты для спринта.

Десять метров. Переборка опускается. Зазор между ней и полом – метр. Восемьдесят сантиметров. Шестьдесят.

Рэйчел ныряет, проскальзывает под металлическим краем. Переворачивается, протягивает руку.

Меган бросается следом. Не успевает.

Зазор – сорок сантиметров. Тридцать. Меган на животе, пытается проползти. Рэйчел хватает её за руку, тянет. Металл скрежещет о металл.

– Рэйчел… – Голос Меган странно спокоен. – Отпусти.

– Нет!

– Отпусти. Не успеть.

Двадцать сантиметров. Меган смотрит на неё – зелёные глаза, в которых нет страха, только какая-то странная нежность.

– Живи, – говорит она.

И толкает Рэйчел назад, одновременно выдёргивая руку из её хватки.

Переборка падает с глухим лязгом.

Рэйчел ударяется о стену коридора. Перед глазами – серый металл, на котором ещё виден отпечаток её пальцев. С той стороны – тишина. Потом – крик. Короткий, быстро оборвавшийся.

Потом – ничего.

Рэйчел проснулась рывком, задыхаясь.

Темнота каюты. Тусклое мерцание аварийного указателя над дверью. Собственное сердце, бьющееся так, словно пытается пробить грудную клетку.

Она села, прижала ладони к лицу. Мокрые щёки – слёзы или пот, неважно.

Снотворное не помогло. Как обычно.

Часы на стене показывали 02:47. Пять часов сна, из которых, судя по ощущениям, три она провела в том коридоре.

Рэйчел встала, подошла к маленькому умывальнику. Включила воду, плеснула в лицо. Холодная, с металлическим привкусом, как всё на станции.

В зеркале отражалось бледное лицо с тёмными кругами под глазами. Тридцать восемь лет, из которых последние шесть – на этой станции. Бегство? Наказание? Она давно перестала различать.

Меган было бы сорок в этом году. Если бы…

Рэйчел отвернулась от зеркала.

Спать она больше не могла – знала по опыту. Кошмар вернётся, как возвращался каждый раз. Оставалось только одно средство, единственное, которое действительно помогало.

Работа.

Она оделась, вышла из каюты. Коридоры станции в ночное время были почти пустыми – только дежурные в ключевых отсеках, только автоматика, следящая за сотней параметров. Шаги Рэйчел гулко отдавались от стен.

Она шла в научный модуль.

В три часа ночи модуль был пуст. Рэйчел включила терминал, загрузила данные за последние сутки.

Ещё один корональный выброс. Зафиксирован в 01:33, когда она спала. Слабый, почти незаметный на фоне обычной активности.

Но структура…

Рэйчел увеличила изображение, наложила на него утренний выброс. Две модели медленно вращались рядом, и теперь она видела это ясно: симметрия не была случайной. Оба выброса имели похожую структуру – как будто созданные по одному шаблону, но с вариациями.

Она откинулась в кресле, глядя на голограммы.

Что это значило? Магнитные аномалии внутри звезды? Какой-то неизвестный физический процесс? Или…

«Или ты окончательно сошла с ума», – закончила она мысль.

Рэйчел сохранила сравнение, добавила ещё одну пометку в файл. Потом закрыла рабочие окна и просто сидела, глядя в иллюминатор.

Тау Кита висела в черноте, как огромный золотой глаз. Фильтры съедали бо́льшую часть света, но Рэйчел знала, что там, за этим спокойным фасадом, бушует термоядерный ад. Миллионы градусов в ядре, корона из раскалённой плазмы, магнитные поля чудовищной силы. Звезда была машиной уничтожения, которая по чистой случайности также являлась источником жизни для целой системы.

И что-то там было неправильно.

Рэйчел не могла объяснить, откуда взялась эта уверенность. Данные не говорили ничего определённого. Автоматика не фиксировала никаких угроз. Всё было в норме, всё было как всегда.

Но она видела.

Тем другим зрением, которое всю жизнь было её проклятием и благословением одновременно, она видела: магнитное поле звезды пульсировало. Медленно, ритмично, как огромное сердце. И в этой пульсации было что-то… намеренное. Что-то, чему не место в хаосе термоядерных реакций.

Рэйчел встала, подошла к иллюминатору. Прижала ладонь к холодному стеклу, как делала утром.

И снова увидела.

Золотое сияние, ярче и чётче, чем когда-либо. Пульсация – раз, два, три, пауза, раз, два, три. Как сердцебиение. Как сигнал.

«Это невозможно», – сказала она себе. – «Звёзды не посылают сигналов».

Но сияние продолжало пульсировать, безразличное к её скептицизму.

Рэйчел отступила от иллюминатора. Руки слегка дрожали – от усталости, от недосыпа, от чего-то ещё, чему она не хотела давать имя.

Она вернулась к терминалу, открыла записи. Наложила на график выбросов временну́ю шкалу. Утренний – 03:17. Ночной – 01:33.

Разница: двадцать два часа шестнадцать минут.

Она проверила предыдущие дни. Нашла ещё три похожих выброса, которые раньше пропустила – слишком слабые, чтобы попасть в отчёты.

Интервалы: двадцать два часа четырнадцать минут. Двадцать два часа восемнадцать минут. Двадцать два часа тринадцать минут.

Слишком близко к периодичности. Слишком близко к закономерности.

Рэйчел долго смотрела на эти цифры, и внутри неё что-то медленно переворачивалось – как корабль, который сначала кренится, кренится, а потом вдруг понимаешь, что он уже опрокинулся.

Она не знала, что это значит. Не знала, к чему приведёт. Не знала, хочет ли вообще знать.

Единственное, что она знала наверняка: звезда была другой сегодня. Тревожной, как она подумала утром.

И теперь она понимала почему.

В 05:30 Рэйчел всё ещё сидела в научном модуле, окружённая голографическими графиками и диаграммами. Данные за последний месяц были разложены перед ней, как улики на столе следователя.

Пять выбросов с аномальной структурой. Периодичность около двадцати двух часов. Слабая, но статистически значимая корреляция с падением эффективности добывающих зондов.

И ещё кое-что, что она заметила только сейчас, когда сложила все кусочки вместе: выбросы усиливались. Первый, три недели назад, был едва заметен. Последний, ночной, уже фиксировался стандартными датчиками.

Прогрессия.

Рэйчел потёрла глаза. Они горели от усталости и слишком долгого созерцания экранов, но она не могла остановиться. Где-то там, в этих данных, скрывался ответ. Она чувствовала его, как чувствуют приближение грозы – ещё до того, как небо потемнеет.

Нужно было рассказать кому-то. Хансену. Или сразу Ван дер Бергу. Показать данные, объяснить свои подозрения.

Но что именно объяснять? Что звезда ведёт себя странно? Что в хаосе корональных выбросов она видит симметрию? Что её синестезия – медицинская аномалия, над которой посмеивались коллеги ещё на «Гелиосе», – показывает ей что-то, чего нет в приборах?