Мы были почти счастливы

– В Колумбию, – уточнила моя храбрая муза. – Скоро почки полезут! – невпопад добавила она.

– Как бы у нас не полезли, если будем так пить. – Я поднял бутылку.

– Да, пора завязывать. К лету надо себя в порядок привести. Пошли спать?

– Согласен. Только напишу жене, что я жив.

Звонить ей не было никакого смысла.

* * *

Дома я появился вечером. Два алкогольных дня отобрали у меня все силы, и я устало пошатывался. Проснувшись у Светки на полу, мы первым делом допили водку. Потом пошли за пивом той же коммунальной улицей, а потом горько и жадно целовались у метро. Нам завидовали подростки.

Жена не сказала ни слова. Когда я бесхитростно принялся бормотать о каких-то плохо выдуманных посиделках с собратьями по перу, она рявкнула:

– Иди спать.

Мои оправдания ей были неинтересны.

Сын укоризненно поднял глаза от учебников и вздохнул. Экзамены у него, к счастью, были на первом месте. И только бедная моя собака не имела ко мне никаких претензий. Она просто радовалась тому, что я вернулся. Описав вокруг моих ног круг и другой, она нехотя поднялась на задних лапах навстречу моей ладони и прикоснулась горячим языком к пальцам, пропитанным табаком. Уже больше месяца мы всей семьей смотрели на то, как из резвого, гавкающего зверя Феня превращалась в медлительное, вынужденное двигаться, больное животное. Всякий раз, когда я смотрел на нее, приходя домой, меня охватывала трусливая дрожь.

Сын готовился поступать в московский вуз, мы с женой все больше отдалялись. Собака готовилась… Нет, Феня, к счастью, не готовилась, она просто недоумевала, почему вдруг стала такой неповоротливой и невеселой. Все шаталось, как трухлявое дерево на ветру, готовое рухнуть в любую минуту. Океан лизал. Впрочем, я повторяюсь.

Проснулся я посреди ночи. Хотелось курить. С таким трудом оставленная привычка вернулась легко, как будто не было тех шести лет, что я провел, не мучая легкие дымом и кашлем. Мне было все равно, я чувствовал, что вчера в моей жизни случилось что-то более важное, чем коварное возвращение нелепой привычки. С обычной изменой, вызывающей чувство вины, это важное не имело ничего общего. Ласковые и непечатные слова, море слов, произнесенных Светкой во время нашей странной близости, были сегодня важнее и реальнее, чем почти двадцать лет моего брака, которые я готов был перечеркнуть. Бедная жена. Бедная Феня. Бедный я. Вляпался.

Я пускал дым в апрельскую холодную ночь холодной пока весны. На небе, высветленном заревом города, виднелись какие-то крупинки неизвестных мне звезд. Капельки. Бисеринки. Бусинки. Как глаза-бусинки у Фени. Кривая аналогия образов. Я затянулся еще и заплакал облегчающими похмельными слезами. Огонек сигареты задергался в темноте. Душа – слово пошлое, я писал об этом в «Капибаре…», но чем тогда плачет счастливый в своем несчастье человек? Вспомнилась зафиксированная вкось фраза из записной книжки, которую я в двадцать лет постоянно носил с собой в кармане куртки: «Душа – это то, что плачет». Фраза догнала спустя двадцать три года. И нет уже того юноши, который придумал такую наивность.

Я вернулся в постель. Жена спала совсем неслышно, во всей квартире было темно и тихо. Между нами, под одеялом, свернулась Феня, пока что объединяющая нас с Леной. Учеными доказано, что собакам не снятся сны. Но то, что доказано учеными, давно опровергнуто поэтами. Спи Феня, спи, пусть тебе снится резвый бег по лесной тропке, испуганно вылетевшая из-под твоих лап птица и еловые шишки, устилающие тропинку.

Я нащупал крошечную, похудевшую Феню под одеялом и провел ладонью по ее спине. Мне не хватало нежности, и я опять всхлипнул.

Не спалось. Спиртного дома мы давно не держим. Я взял телефон и увидел, что экран бледно подмаргивает мне своим телефонным глазком, сообщая о пропущенном звонке или сообщении. Это было Светкино сообщение. Там было коротко написано: «Серёжа, ах…». В этом телефонном возгласе, лишенном почерка и другой индивидуальности, мне было понятно все, до запятой. В этом телефонном возгласе я прочел «поцелуй меня на весеннем ветру», прочел головокружение от моих слишком откровенных движений, когда я целенаправленно и грубовато раздевал Светку просто потому, что нам было все понятно, прочел мятый изюм ее сосков с бежевыми ареолами, искусанную губу и вкус дикой, хмельной свободы, когда все закончилось.

Серёжа, ах…

Многоточия заменяли толпу ненужных, банальных слов на слова важные и несуществующие.

Я ответил ей, написав: «Светка…», – и поставил столько сердечек, на сколько хватило залипнувшей кнопки телефона. Я подумал о том, что и ей будет все понятно. Седеющий хахаль, придумавший себе любовь. Эти пошлые сердечки, способные заменить цветы. Вляпался.

Лежать в тишине было невыносимо. Я тихонько, стараясь не шуршать, надел брюки. Выйдя в прихожую и не создавая шума, влез в ботинки. Накинул немало повидавшую за предыдущие сутки куртку с самолетом. Неловко лязгнув ключом, открыл дверь на мертвую лестницу, протягивающую острый язык света в коридор. Оставалось спуститься на лифте вниз и пересечь детскую площадку. Там был ночник, продающий круглосуточно то, продажа чего заканчивается ровно в 22:00. Мне продадут. Как тут не вспомнить Светку.

Обремененный добычей, я сел на лавочку во дворе. Здесь, как и в квартире, было совсем тихо.

Я повертел в руках тяжеленькую, полновесную бутылку, открыл ее зубами и жадно забулькал. Через минуту меня бросило в жар и в теле ослабло напряжение. Провалилось. Еще через несколько минут и глотков ко мне стало потихоньку возвращаться ощущение волшебства, и я поплыл мыслями обратно к Светке.

Интересно, что она сказала мужу, когда вернулась спустя сутки? Или ему уже все равно? Вряд ли. Ладно, сейчас мне достаточно того, что маловероятной кажется их обоюдная страсть – тут я был почти уверен. Об остальном я подумаю завтра.

Через некоторое время сидеть сделалось скучным. Я еще раз перечитал Светкино сообщение «Серёжа, ах…» так, будто бы я что-то в нем пропустил. Потом, посидев еще, написал в записной книжке телефона: «Я хочу быть для тебя больше, чем друг».

Полтора месяца назад я написал ей поздравление с днем рождения. По каким-то причинам я в студию не пошел, а вот поздравить Светку хотелось. И я отправил ей текст, где были такие слова: «Ты мой самый хороший друг, Светка». Самым хорошим другом она была названа из соображений субординации. Нельзя же в лоб говорить замужней женщине, будто она интересует тебя куда больше нейтрального «друга».

Я хочу быть для тебя больше, чем друг!Я хочу быть тем, с кем тепло живется, дышится, сладко спится.Я смотрю на все, что происходит вокруг,Как ребенок смотрит на растерзанную кем-то птицу.

Стихов я не писал двадцать лет – мне, я знал, не хватало образности, да к тому же мешала излишняя начитанность – начинаешь мыслить штампами – такое бывает. Тут же – как током ударило. В этом несчастье прозаика – за одну ночь не напишешь даже рассказа. Об одной девушке, в которую я имел честь крепко влюбиться в юности, я написал незадолго до «Капибары…». К этому времени девушка превратилась в мать троих детей и значительно подурнела. Начиная писать о ней, я планировал месть! Когда я закончил, мстить располневшей красавице было незачем. Отомстило ей время. Да и месть – блюдо, которое подают холодным.

Здесь стихи – дело другое!

В течение получаса я быстренько навалял бледноватое начало стихотворения. Мне было не до начала, с таким-то концом. Да и хотелось как можно скорее отослать стихотворение Светке. Пусть и ночь. Вдруг она проснется попить и прочтет. Бред! Даже с рукописью романа носишься, как с горячей картофелиной, – кому бы сунуть свежачок, как будто все так и ждут, когда там Серёга его допишет. Таких у меня – человека три-четыре. И почему-то женщины.

Допив третью бутылку пива, я начал зевать. Хороший знак. Осталось отослать стихотворение Светке и идти спать. Завтра будет тяжко. А что, если попить проснется ее муж и услышит писк или заметит мерцание телефонного глазка? Об этом я подумаю завтра. Или услышу от Светки. Конспиратор из меня хреновый. Я нажал «Отправить» и, выбросив окурок, поднялся со скамейки.

* * *

Встретились мы спустя два дня и несколько сот сердечек. Что-то серьезное писать было глупо. Самым содержательным сообщением, пришедшим от Светки, было: «Я уже пишу тебе в туалете. Совсем с ума сошла». С ума, видимо, в тот момент сошел и я, хотя мне такой конспирации не требовалось. Я просто следил за телефоном, как за живым существом, которое, попискивая и подмаргивая глазком, сообщает, что с ним все в порядке. Когда существо долго мучило меня молчанием – я огорчался, предполагая, что существо приболело. Повелитель же существа на том конце связи, видимо, не мог так часто бегать в уборную, как бы мне этого хотелось.

Зная и привыкнув к тому, что Светка всегда опаздывает, я все равно пришел к заветной двери, где сладко маялся, как молоденькая поклонница в ожидании рок-звезды. Потом, подумав, пошел обратно к метро – навстречу Светке.

До дырки в земле, озаглавленной «М», было метров двести, через садик, где мы со Светкой в последний раз сидели на скамейке. Недолго думая, я остановился в садике и плюхнулся на лавочку. Подумав, достал первую за день сигарету. Я все еще рассчитывал, что моя новая-старая зависимость вдруг пропадет, например, завтра. В моей «Капибаре…» главный герой тоже закуривал, обретая новую, не менее острую привязанность. Почему так? Ведь когда я писал книгу, о существовании Светки даже не предполагал. Да все просто: уже тогда мне хотелось Светки, неважно, какое у нее было бы имя. А где чувства – там нервы, а где нервы – там… Ну понятно. Пока все идет по сценарию.

И вот она показалась с другой стороны садика – тонкие ножки торчали из-под бесформенного пальто, дымя, по ветру порхала сигаретка. Она тоже заметила меня сразу, и я встал Светке навстречу. Мы приближались друг к другу, и я молчал. Молчала и она. Потом аккуратно, выдохнув дым, то ли растерянно, то ли смущенно сказала: «Привет». Словно и не было прошедших дней и проклятых сердечек.

– Ну иди сюда, – и я раскрыл ей объятия.

– Серёжа. Милый.

Пока мы шли до студии, она, взяв меня за руку, говорила:

– У меня дома какой-то треш. Мне все время кажется, что мой муж что-то заподозрил.

Неудивительно. Любой нормальный муж. Ах да – этот вроде ненормальный. Но даже он мог что-то заподозрить, если жена взяла и не пришла домой ночевать. Светка перепрыгнула лужу, а я, как оставивший после травмы привилегию прыгать в прошлом, обошел лужу стороной. Нам пришлось расцепить руки.

– Мне кажется, что он так и хочет подглядеть, кому я пишу.

– Мало ли кому ты пишешь. Ты же не должна давать ему в этом отчет.

– При желании он может посмотреть все на компе.

– Это как? – Я настолько не разбирался в компьютерах, что связь между двумя устройствами, телефоном и непосредственно компьютером, была мне неочевидна.

– У меня нет никаких паролей. Понимаешь, Серёжа, мне все эти восемь лет нечего было от него скрывать.

Представить то, что я или моя жена будем когда-нибудь шпионить друг за другом, показалось мне омерзительным. Такое может начаться только в том случае, если мы потеряем друг к другу последнее уважение.

– Да брось, Светка, не будет он этим заниматься.

– Ты его не знаешь.

Тогда я его еще не знал!

Сколько же обид таило в себе ее маленькое, не иначе с ее кулачок, прокуренное сердечко на свою вторую половину.

– Ну-ка, расскажи, как тебе стишок понравился, а? – поддразнил ее я, чтобы как-то перевести тему со Светкиных тяжелых мыслей, кажущихся мне тогда фантастичными.

– Я тебе говорила – я визуал.

– В смысле? – не понял я. Вместо загадки я ждал обычной, как мне казалось, похвалы.

– Когда я читаю, я привыкла видеть!

– Ну и что ты видишь? – совсем растерял я былую уверенность.

– Последняя фраза очень неожиданная. И емкая.

– Это про растерзанную кем-то птицу? – наивно спросил я. Как будто бы спокойненько мог позабыть написанное накануне. Снова вылезшая из своей норы непонятно для чего наигранная наивность.

– Да. Очень классный образ. Хорошо.

Это «хорошо» с необъяснимым, круглым, покорно-детским «ша» будет ласкать мне слух до тех пор, пока Светке будет со мной «хорошо». Потом это слово, с каким бы то ни было «ша», вовсе исчезнет из ее лексикона.

Пока мы разводили амуры в садике, к двери студии уже сползлась пара учениц. Увидев их, Светка ускорила шаг. Нет бы выйти на пятнадцать минут пораньше – и не пришлось бы бежать бодрой рысью финальные сто метров.

Поздоровавшись впопыхах, Светка на ходу загремела ключами.

Впервые с того, того – того! – дня («день икс» – стала потом называть его Светка) я увидел нашу кухню и глядел на нее уже другими, оценивающими глазами. В тот вечер, превратившийся в утро, можно было бы лечь поудобнее. Вот здесь и вот так. Можно было бы. Тогда бы все кончилось здесь, Светка вытерла бы следы страстей, взяв из пачки салфеток, лежащей на микроволновке, несколько штук. И коммунального приключения уже бы не случилось. Приключения, которое сблизило нас больше, чем местное изучение тел друг друга в кромешной темноте.

Перед началом занятий мы всегда пили кофе на кухне – это был почти ритуал. И все новенькие, приходившие впервые, уже со второго раза тут же включались в эту нехитрую традицию. Поделиться новостями, обсудить работы друг друга и перекинуться спонтанными, легкими шутками.

– Если бы у меня были деньги, я бы уехала в Колумбию, купила бы себе дом на берегу Тихого океана и чилила бы себе, – это Светка.

Ученицы – одной едва восемнадцать, другой – за пятьдесят – немного заискивающе заулыбались. Улыбки их были странно похожи.

– Что делала? – не понял я.

– Эх ты, Серёжа. Чилила – отдыхала. От слова «чилл». Какой ты несовременный!

– Несвоевременный? – переспросил я.

– Да нет, – поняла она шутку, которая предназначалась только ей.

– Почему же в Колумбию, Светка? Почему именно в Колумбию?

– Ну а где пьют дайкири на берегу океана?

– Зайку бросила хозяйка, – пробормотал я и ласково провел ладонью по ее волосам.

– Ты о чем?

– Неважно, – ответил я и пошел разбирать рабочее место.

Это было о нежности. Знать этого Светка не могла.

Тот день прошел в сладкой муке. Нам было хорошо, и мы знали, когда все уйдут, на час-полтора нам будет еще лучше. Когда она, худенькая, склонялась надо мной, сидящем на стуле, чтобы что-то подсказать или подправить, ее грудь почти касалась моей щеки. Мне казалось, что раньше она была более осторожной. Потом выяснилось, что казалось так не мне одному.

– Во-от. Другое дело, – восклицала она у меня над ухом, и я слышал аромат ее духов и чувствовал, как под свитером и под кожей трепещет Светкина невесомая душа, полная весной, романтикой с табачным дымком вперемешку.

– Самый яркий контраст, Серёжа, по перелому формы. Опять забыл?

– Вот мы и живем по этому перелому, – вздыхал я, грустно улыбаясь.

Светка украдкой дарила мне понимающий длинный взгляд.

Вечером ученики уходили очень долго. Я как-то раньше не замечал, что выпроводить учеников – целая история. У кого-то остался несъеденный банан, о котором вспоминается только без пяти минут десять, кто-то не вымыл за собой посуду аж с самого обеда. Были девчонки, которые просто не хотели возвращаться домой, к мужьям. Теперь категорию последних полноправно пополнила и сама Светка.

Наконец, уже в одиннадцатом часу, Светка захлопнула дверь за последней ученицей, и мы остались одни.

– Серёжка, я устала.

Светка присела на край скамьи на кухне и положила локти на колени. Я подошел и погладил ее по голове. И это было опять о нежности. Внешне моя нежность проявлялась довольно убого, внутри же плюшевые зверята резвились меж ромашек и васильков. Хотя стоп! Ни слова о васильках.

Она достала из маленького рюкзачка бутылку вина. Из кармана того же рюкзачка – штопор. Я сел рядом со Светкой и обнял ее за плечи.

У нее был тугой лифчик, который мы с трудом стащили под грудь.

Целовалась она глубоко, а возбуждалась быстро.

– Хватит! – сказали мы одновременно, очередной раз несильно стукнувшись зубами.

Захохотали. Неудобство и торопливость – плохие помощники в любом деле. К тому же они, неудобство и торопливость, исключали романтику. Романтики хотелось не меньше, чем Светки.

– Пора собираться, – выговорила она, озабоченно вздыхая.

– Пора, – согласился я, невольно думая о том, что возвращаю Светку ее мужу, на их постель, которую он за ночь нагреет своим телом.

Она, как будто читая мои мысли и одновременно с этим переливая оставшееся вино из стеклянной бутылки в пластиковую, рассказывала:

– Я тут картину писала, там подмышку надо было нарисовать. Я и разделась, лифчик сняла, чтобы видно было. Дома никого не было. Ну только разделась, встала в позу, собралась писать, а тут муж входит.

Наверное, Светка хотела меня рассмешить, но вышло у нее неловко.

Я промолчал, и она, приводя кухню в порядок, не заметила этого.

Мы вышли в темный пустой двор, и она замкнула замок тяжелыми ключами. Потом мы снова шли той же, что и утром, дорогой с блестящими лужами.

– Серёжка, пройди немного вперед.

Я не понял. Вернее, понял тогда, когда она стала доставать телефон.

– Я вытряхиваюсь, – говорила она, а потом я уже не слышал.

Потом это станет моим кошмаром. «Я вытряхиваюсь». Долгое время – апрель и май – с переменным успехом, то больше, то меньше я слышал обрывки ее разговора, начинавшегося с непременной фразы: «Я вытряхиваюсь!» И все время представлял, как его, мужа, рука с черными волосками переворачивает какую-то бутылку, узкогорлую емкость, откуда кубарем летит Светка, растопырив руки и ноги, похожая на силуэт, вырезанный трудолюбивым ребенком из картона на уроке труда. Вытряхивается она.

Спустя пару минут она догнала меня и взяла под руку.

– Порядок? – неестественно бодро спросил я.

Она ответила что-то невнятное и еще крепче сжала мою левую руку.

«Девчонка сломана вконец. Оттого и пьянка, – думал я рассеянно. – Светке не хватает тепла, которое я, кажется, ей предлагаю».

– Покурим здесь? – спросила она меня перед входом в нору метрополитена. Был двенадцатый час. Я с охотой согласился, уже отдавая себе отчет в том, что во мне проснулась никотинозависимость. Мне было наплевать. Привычный окружающий меня мир рушился в слишком даже логической последовательности. Я уже знал, что, придя домой, пойду на ссору с женой по любому несущественному поводу, что завтра с тоской буду вспоминать Светку и ждать следующего занятия.

«Поцелуй меня». Я бы никогда не решился сказать ей это первым.

Мы шли по безлюдной кишке подземного перехода, взявшись за руки. Под низкими сводами подземки, где-то впереди, гнусавила плохая гитара. Потом мы увидели грязного и лохматого, как старая зубная щетка, источника музыки. Перед ним лежал тряпичный чехол, в котором по-нищенски убого блестело пять или шесть монеток. На битом, дешевом инструменте я увидел крупную наклейку «Анархия». Не поспоришь!

Потом мы со Светкой будем множество раз проходить этой дорогой, и почти каждый раз наш путь будет озвучен каким-то музыкальным сопровождением. Музыканты будут меняться, один раз мы увидим даже сгорбленного и пьяного саксофониста, но уровень исполнения всегда будет один и тот же. И в разных чехлах будет примерно одинаковое количество мелких монет.

Расставаться было грустно. Вагон метро был почти пуст, я приобнял Светку за плечи, но она стряхнула мою руку со словами:

– Я боюсь. А вдруг тут где-то свекровь едет?

Представить свекровь, которая зачем-то едет с другого конца города почти в полночь, мне было невозможно, но возражать я не стал. Страх свекрови мне был неведом хотя бы по гендерному признаку.

Так мы и ехали, прижавшись боками и слишком близко пододвинув лица друг к другу, так что гипотетическая свекровь все равно что-то бы заподозрила.

Я проводил Светку до ее станции метрополитена, поднялся с ней наверх, и там мы торопливо перекурили. Потом так же торопливо расцеловались. И потом я остался под начинающимся дождем один на один со своей правдой: я влюбился.

* * *

До начала мая мы со Светкой играли в какую-то дикую и безжалостную для всех игру. Только лишь расставшись, мы писали друг другу бесконечные письма. Телефон подмаргивал уставшим глазком и давился от сообщений. Если у нее был рабочий день, я встречал ее в метро, у последнего вагона – так мы условились. Я всегда приходил раньше – Светка, по обыкновению, опаздывала, и я пропускал поезд за поездом, подпирая плечом колонну. Через некоторое время я стал узнавать то место, где я прижимался, – оно стало едва заметно поблескивать. Как-то Светка предложила установить на этом месте памятную табличку: «Колонна отполирована до блеска плечом известного писателя Авилова». Я был не против. К сожалению, дальше предложения эта идея почему-то не пошла.

Наконец поезд привозил мне Светку – со спутанными огненными волосами, с ножками, торчащими из-под черного пальто, с рюкзачком за спиной и кислым водочным перегаром. Тогда перегар вызывал во мне досаду, но не более того. Я видел, что и так сломанная Светка ломает себя еще больше. Такое было и у меня. Это как сжать ноющий зуб так, чтобы боль стала огромной и невыносимой. Сжать и держать до тех пор, пока на глазах не выступят слезы. Разожмешь челюсти – и становится легче!

– Привет, – басила она.

– Све-етка, – радовался ей я и приобнимал за талию, чувствуя под пальцами искусственный рыбий мех.

Мы не томились до вечера, нет. Напротив – в студии вдруг стало как-то радостно, и работа пошла куда шибче. Теперь я должен был своей преподавательнице показать в лучшем виде те знания, которые усвоил. Светка же, в свою очередь, помогала и подсказывала мне куда больше, чем другим ученикам. У нас появились общие друзья – то есть те, кто видел, что происходит, и одобрял это. Девчонки, конечно.

Когда в десять вечера мы закрывали дверь за последними учениками, все развивалось по одному и тому же сценарию. Измучив друг друга поцелуями, мы останавливались в одном движении от. Что-то мешало нам обоим заняться любовью на неудобной кухне. Нам хотелось сделать это по-другому, красиво, что ли? Я ухмыльнулся, когда Светкины разноцветные трусики пошли по второму кругу.

Иногда она срывалась и принималась быстро собираться. Потом следовало убийственное «я вытряхиваюсь». И какая-то надуманная ложь. После этого мы обычно шли молча, и мое недовольное молчание создавало физическое неудобство.

Но было и по-другому: я глотал из ее бутылки немного вина, и мы шли на скамейку, под сирень, покупали пива и целовались там, как подростки. Как-то раз, в начале мая, когда сирень над нами перестала быть путаницей прутиков, обретя крошечные почки, я сказал Светке:

– У меня через три дня презентация «Капибары…» в книжном. Ты придешь?

– Серёжа, я очень хочу, но не знаю, что я скажу мужу, – призналась Светка. В ее огромных глазах и до этого было много вины. Как будто бы перед жизнью. Вот теперь добавилось – вина готова была превратиться в слезы.

– Ну посмотрим, – решил за нее я и приобнял понадежнее.

Она молча согласилась.

До презентации и вправду оставалось три дня, со Светкой я даже позабыл об этом. Жену на презентацию я не звал и видеть там ее не хотел.

* * *

За полчаса до того, как стали появляться гости, Светка написала, что не придет, и праздник для меня превратился в муку. Еще не стемнело, я курил, стоя у входа в магазин, лил дождь. Я ощущал по-дурацки огромное, несоразмерное с простым отказом Светки, чувство пустоты. Как будто дождь лил не только снаружи, но и у меня внутри. Городская весна, зажатая между домами улицы, тревожные сумерки – все это так соответствовало моему состоянию, что я стал частью этого грустного пейзажа. Почти невидимой. Хотя тут меня окликнул женский голос. Послушать меня пришла моя школьная учительница. Мы расцеловались. Учительница привела выводок юношей и девушек – человек шесть или семь, будущих выпускников. Выводок многоглаво кивнул мне. Я ответил. Сумерки сгущались. Огонек сигареты мерцал все ярче.

Народу пришло больше, чем я ожидал. В маленький книжный отдел набилось так, что некоторые мои слушатели даже стояли. А я рассказывал – стеклянным голосом, голосом утопленника или удавленника, как угодно, раз от раза повторяя одну и ту же таинственную фразу: «Тут такие события произошли», не раскрывая суть событий. Мне кажется, публика была заинтригована. Отбомбив положенный час и прихватив кусочек незапланированного второго, закончил я раздачей автографов. Мне впервые в жизни подарили цветы – красивый букет багровых ромашек величиною с ладонь. Хорошо, не васильков.

Потом мы с приятелями сидели в баре. Немного выпив, я не успокоился – напротив, ощутил смятение. Когда рядом не было Светки, мне казалось, что мир, в котором я существую, распадается на тоску, ложь жене и острые осколки прошлого, того, где Светки еще не было. Сделавшись осколками, прошлое ранило. Сплошная хтонь! И пиво, щедро подливаемое мне моими друзьями, заставляло меня напрягаться все сильнее и злиться на происходящее. Друзья тогда и не подозревали, что происходило у меня внутри.