Книга первая: Хранитель Эхо

Здесь забвение чувствовалось физически. Лира шла мимо полуразрушенных складов, и казалось, сами стены не просто молчали, а забыли, как быть стенами. Они медленно возвращались в состояние бесформенной глины и камня. Окна зияли чёрными дырами, и из этих дыр веяло не просто пустотой, а вывернутой наизнанку пустотой, которая засасывала взгляд и мысль.

Их стало больше. Стеклянных птиц. Они сидели на обломанных оголовках дренажных труб, на облупившихся вывесках, на остовах ржавых кранов. Три, пять, десять. Все неподвижные, все смотрящие в одном направлении – вглубь промзоны, к гигантскому силуэту, возвышавшемуся над низкой застройкой.

Силос.

Гигантское цилиндрическое сооружение из красного кирпича, почерневшего от времени и копоти. Он был похож на могильный памятник самой индустрии. Верхняя его часть обрушилась, открывая внутрь рваную пасть. Ржавые железные галереи опоясывали его, как сгнившие рёбра. Рядом стояли такие же мёртвые вспомогательные постройки. Место было отрезано от мира разбитой бетонной дорогой и колючей проволокой с обвислыми, ржавыми лапшами.

Шарик без колебаний покатился к дыре в заборе из колючей проволоки. Вторая птица, летевшая впереди, спикировала и села на перекошенную стойку ворот. Она смотрела на Лиру, и в её стеклянных глазах читалось нечто большее, чем просто указание пути. Предостережение. Ожидание.

Лира остановилась перед проломом. Холодный ветер с реки гулял по пустырю, гоняя перед собой перекати-поле и целлофановые пакеты. Здесь было тихо. Слишком тихо. Даже вороны облетали это место стороной.

Она вынула из кармана перо. Оно отозвалось на близость места тёплой, трепетной пульсацией. На ржавой, покрытой похабными надписями и слоями объявлений двери одного из сараев, она увидела слабое, мерцающее сияние. Она подошла ближе. Свет складывался в знакомые слова: «Ищи Стеклянных птиц… Они укажут путь к первому эху». Но буквы здесь были бледными, прерывистыми, будто сигнал глушили.

Откуда-то из глубины комплекса, из чрева самого Силоса, донёсся звук. Не громкий. Металлический скрежет, словно что-то огромное и старое с трудом пошевелилось во сне. Или словно скрипнула дверь в самом подземелье мира.

Лира сглотнула комок страха, замерший в горле. Она посмотрела на перо в своей руке, на стаю неподвижных стеклянных стражей на руинах вокруг, на чёрный пролом в двери главного элеватора.

– Ладно, – прошептала она, обращаясь больше к себе, чем к птицам. – Я пришла. Что дальше?

В ответ перо вспыхнуло коротко, но ярко. А стеклянная птица на воротах медленно, как в церемонии, склонила голову, указывая клювом прямо в чёрный пролом.

Путь лежал внутрь. В самое сердце забвения.

Часть 3: Эхо в ржавом чреве

Скрип ржавых петель прозвучал не просто громко – он прорвал саму ткань тишины, царившую на Старой Пристани, как нож рвет гнилое полотно. Звук был настолько ясным и живым в этом царстве забытья, что Лира на миг зажмурилась, ожидая, что за дверью на нее обрушится лавина праведного гнева какого-нибудь сторожа или бомжа.

Но ничего не произошло. Только эхо, несколько раз шлепнувшееся о кирпичные стены внутри, затихло где-то в глубине.

Дверь, тяжелая, обшитая когда-то жестью, теперь висела на одной петле, откровенно просясь окончательно рухнуть. За ней зияла чернота. Но не простая тьма. Она была густой, тягучей, словно её можно было потрогать. И из неё пахло. Не плесенью и пылью, а… озоновой свежестью после грозы, смешанной с холодным пеплом и чем-то металлическим, как будто кто-то точил гигантские лезвия глубоко под землей.

Лира заколебалась на пороге. Рука, сжимавшая перо, вспотела. Стеклянные птицы снаружи не подавали признаков жизни, застыв в своих позах, будто выжидая. Они привели её сюда. Дальше – её путь.

– Ну же, – прошептала она себе, голос прозвучал неестественно громко. – Ты хотела знать. Так узнавай.

Она шагнула внутрь.

Темнота поглотила её не сразу. Её глаза постепенно привыкали. Свет снаружи, тусклый и серый, пробивался через дыру в двери и через множество щелей в высоком куполе элеватора – дыры от выпавших кирпичей, провалы в кровле. Эти лучи, пыльные и косые, как свет в соборе, рассекали непроглядный мрак, выхватывая из него фрагменты кошмара.

Элеватор был гигантской пустой шахтой, уходящей ввысь на десятки метров. Вокруг, по окружности, шли железные галереи с прогнившими решётчатыми полами, соединённые шаткими лестницами. Всё было покрыто толстым слоем пыли, паутиной и каким-то странным, сероватым налётом, похожим на иней. По стенам змеились остатки труб и ленточных транспортеров, их формы были причудливы и непонятны, как окаменелости древних чудовищ.

И тишина. Давящая, абсолютная. Она звенела в ушах. Лира поняла, что здесь даже её собственные шаги не отдавались эхом – звук, будто вяз в этой густой, пожирающей тьме.

Она осторожно двинулась вперёд по главному проходу, под ногами хрустел мусор и битое стекло. Стеклянный шарик, её проводник, катился рядом, его свет теперь был не радостным, а каким-то сосредоточенным, сжатым в точку. Вторая птица влетела следом и села на сломанный рычаг какого-то механизма, осветив его призрачным сиянием.

Именно её свет выхватил из тьмы первую надпись. Не граффити, а выцарапанные на ржавой металлической панели слова, обведённые сияющим, как фосфор, контуром. Лира поднесла перо, и контур вспыхнул ярче. Надпись была на языке, которого она не знала, но понимание пришло интуитивно, как с письменами из Архива: «Зерно памяти здесь не хранится. Здесь его перемалывают в забвение».

Холодный пот выступил у неё на спине.

– Перемалывают? – её шёпот был поглощён тишиной, не оставив следа.

Она шла дальше, и галереи, этажи, провалы в полу мелькали, как декорации в дурном сне. Всё было огромно, всё подавляло. Она чувствовала себя муравьём, забредшим в механизм исполинских, остановившихся часов.

И тут она услышала первый голос.

Это был не звук ушами. Это было ощущение в висках, щемящее и печальное. Шёпот, сплетённый из множества шёпотов.

«…не помню лица… обещал вернуться с цветами… где цветы?…»

Лира замерла, прижавшись спиной к холодной трубе. Голос, вернее, эхо голоса, шёл откуда-то сверху. Она подняла голову. На одной из высоких галерей, в луче света, она увидела туманное пятно, похожее на сгущённый воздух. В нём мелькал образ: женская рука, протягивающая букетик полевых цветов, и тут же цветы рассыпались в прах, а рука исчезла. От пятна исходила волна такой тоски и утраты, что у Лиры навернулись слёзы. Это было эхо чьего-то личного горя, застрявшее здесь, как пух репейника.

Шарик тронулся с места, катясь к чугунной лестнице, ведущей наверх. Лира, преодолевая оцепенение, пошла за ним. Она поднималась, и голоса множились. Они витали в воздухе, как призраки:

«…забыл выключить свет на кухне… это важно? почему это важно?…»

«…её звали…её звали… нет, пустота…»

«…песня, которую пел отец… мотив… проклятый мотив, вернись!…»

Каждое эхо было маленькой смертью. Обрывком личности, растерянным, потерянным, зацикленным на одном мгновении, которое оно не могло ни удержать, ни отпустить. Лира шла сквозь этот хор забвения, и ей хотелось заткнуть уши, но звуки рождались прямо в её сознании.

Она вышла на центральную галерею, опоясывающую самое сердце элеватора – огромное пустое пространство шахты. И тут она увидела Источник.

В самом центре, прямо под зияющей дырой в куполе, из пола росло Древо. Но это было не дерево из плоти и древесины. Оно было сплетено из теней, из сгустков вывернутой наизнанку реальности. Его ствол казался сотканным из движущихся, переливающихся чернильных пятен. Ветви, кривые и острые, как трещины в стекле, тянулись в разные стороны, и с них капала тьма. Липкие, чёрные капли падали вниз, в небольшое, но бездонное на вид чёрное пятно у корней, и оно пульсировало, принимая эту пищу. От всего Древа веяло леденящим холодом пустоты, голодной, ненасытной.

Это было Древо Забвения. Рана в памяти мира, гниющая и плодоносящая новым небытием.

Но Лира почти не смотрела на него. Её взгляд приковала ветка, самую низкую, почти касающаяся чёрного пятна. На ней, как странный плод, висел хрустальный сосуд. Он был похож на те, что стояли в Архиве, но здесь, в этом месте, он казался чудом. Внутри сосуда, отчаянно билась, как пойманная звезда, искорка света. Она вспыхивала и гасла в такт, и с каждым всплеском Лира слышала обрывок мелодии. Три ноты. Простые, чистые. Колыбельная.

Её колыбельная. Та самая, обрывок которой она слышала в видении от сосуда с матерью, но здесь он звучал яснее, настойчивее. Это эхо звало. Её.

– Мама… – вырвалось у Лиры.

И в этот миг всё изменилось.

Чёрное пятно у корней Древа вздыбилось, как вода в котле. Из него, медленно, неотвратимо, стала выползать форма. Она не была тварью в привычном смысле. Это было воплощённое отсутствие. Силуэт, лишённый деталей, будто нарисованный на холсте, с которого затем стёрли всё, кроме контура. Где должны были быть глаза, зияли две чёрные дыры, не отражающие и не поглощающие свет – они просто отменяли его. Это был Пожиратель Эха. Страж этого места, порождение самого Древа.

Он не зарычал и не зашипел. Он издал звук забывания. Тихий, противный шелест, похожий на то, как ветер гоняет по полу сухие осенние листья, которые когда-то были зелёными и живыми. Шелест, от которого в голове пустело.

Лира отшатнулась, ударившись спиной о перила галереи. Сердце колотилось, стуча в висках молитвой отчаяния. Пожиратель двинулся к ней. Его движение было плавным, неестественным, он будто скользил, а не шёл. И с каждым его шагом воспоминания в голове Лиры начинали течь сквозь пальцы, как вода.

Она на секунду забыла, зачем пришла сюда. Потом – как выглядит её комната. Потом – голос тёти Аглаи.

Паника, холодная и острая, вонзилась ей в грудь. Она вытянула вперёд руку с пером, как щит.

– Назад! – крикнула она, и её голос, полный детского страха, наконец-то оглушительно грохнулся в тишине элеватора, породив короткое, жалкое эхо.

Пожиратель лишь наклонил свою бесформенную голову, будто изучая новый, странный звук. И продолжил движение.

Лира отчаянно думала. Перо. Оно что-то может. Оно показывало слова. В Архиве оно… В Архиве оно реагировало на память места! Может, и здесь…

Она повернула перо не на тварь, а на ближайшую стену, покрытую сложными узорами ржавчины и граффити. Она сконцентрировалась, вцепившись в единственное яркое воспоминание, которое пока не ускользнуло: теплоту стеклянной птицы на заборе, блеск радуг на земле. Она вложила это чувство в перо и мысленно протянула его к стене.

Сначала ничего не произошло. Пожиратель был уже в трёх метрах, и от него тянуло запахом старого книжного хранилища, где книги превратились в пыль.

– Работай же! – взмолилась Лира сквозь слёзы.

И перо дрогнуло. Из его острия вырвался не луч, а тонкая струйка света, похожая на тёплое молоко. Она ударила в стену, и на ржавой поверхности, как проявившаяся фотография, возникло изображение.

Не её память. Память места. Память Силоса.

Призрачные, полупрозрачные, но невероятно детализированные фигуры рабочих заполнили пространство. Они сновали по галереям, кричали что-то друг другу, смеялись. Гигантские механизмы пришли в движение с оглушительным грохотом и скрежетом – звук был настолько реальным, что Лира инстинктивно пригнулась. Золотым дождём из желобов полилось зерно, заполняя силосные ямы густым, ароматным потоком. Воздух наполнился запахом солода, пота, масла и жизни – грубой, шумной, насыщенной.

Это было воспоминание о процветании. О времени, когда это место было полно смысла, цели, труда.

Пожиратель Эха остановился как вкопанный. Он затрепетал, его размытые контуры заколебались. Громкий, яростный гул работающего элеватора, смех людей – всё это было его антитезой. Он питался тишиной, покоем, забвением. А здесь бушевала жизнь, и не какая-то абстрактная, а конкретная, сильная коллективная память.

Тварь отпрянула на шаг, издав тот самый сухой, забывающий шелест, но теперь в нём слышались боль и раздражение.

Лира, потрясённая, но ободрённая, направила перо на другой участок стены, затем на механизм, на потолок. Она не управляла образами – она лишь открывала клапан, выпуская наружу то, что было заперто в камне, металле, самом воздухе этого места. Картины сменяли друг друга: рабочие отмечают окончание стройки, запуск первого конвейера; кто-то тайком целуется в тени элеватора; мальчишка залезает на самую высокую галерею, чтобы полюбоваться видом на реку… Каждое воспоминание было гвоздём, вбиваемым в гроб тишины.

Пожиратель метался, его форма теряла чёткость, расплываясь, как клякса в бурлящей воде. Он не мог пожирать то, что было так ярко, так громко вспомянуто.

Этим моментом и нужно было воспользоваться.

Сердце, колотясь, Лира ринулась вдоль галереи к месту, прямо над которым висел хрустальный сосуд на ветке Древа. Путь преграждало провалившееся звено решётки. Чёрное пятно под Древом булькало, пытаясь сформировать нового Пожирателя, но воспоминания о работе мешали, рассеивали тьму.

Лира перелезла через дыру, цепляясь за холодные прутья, её ботинки скользили по ржавчине. Она была почти на месте. Ветка с сосудом качалась в нескольких шагах от неё, над самым краем, за которым зияла бездна и пульсировало чёрное пятно.

Она потянулась. Не хватало сантиметров двадцать. Перо в её другой руке продолжало источать свет, но уже слабее – силы её иссякали. Призрачные образы рабочих начали мерцать и бледнеть.

Сосуд был так близко. Искорка внутри билась о стенки, и колыбельная звучала в её голове мольбой и надеждой.

Лира сделала последнее, отчаянное. Она перевесилась через перила, зацепившись ногами за нижнюю перекладину, и вытянулась в струну. Пальцы её левой руки вцепились в перила так, что побелели суставы. Правая рука с пером бессильно повисла в воздухе. Она не могла дотянуться и сосудом, и удерживать перо, подпитывающее воспоминания.

Внизу, чёрное пятно успокоилось. Из него снова начал медленно вытекать новый Пожиратель. Первый, полураспавшийся, собрал остатки сил и пополз к ней по галерее.

Выбор был ужасен. Либо отпустить перо, чтобы дотянуться до сосуда, и быть мгновенно настигнутой тьмой. Либо держаться, и упустить эхо матери навсегда.

– Помогите! – крикнула она в пустоту, и её крик был полон детской беспомощности.

И помощь пришла. Не откуда-то извне.

От самого сосуда.

Искорка внутри вспыхнула так ярко, что осветила всё вокруг чистым, золотым, неземным светом. И голос, не в голове, а здесь, в воздухе, тихий, мелодичный, полный безмерной любви и боли, произнёс:

«Не бойся, Совушка. Дотянись. Я держу тебя».

Это был голос матери. Тот самый, из обрывков памяти, из снов, из самой глубины её сердца, которое всегда знало, но не помнило.

Слёзы хлынули из глаз Лиры, но теперь это были не слёзы страха, а облегчения. Она не была одна. Даже здесь, в самом сердце забвения, её помнили. Любили.

Она разжала пальцы, отпуская перо. Оно упало вниз, в темноту, и его свет погас.

Но свет от сосуда не погас. Он разгорался, становясь щитом, куполом, сферой вокруг Лиры и ветки. Пожиратели, коснувшись этого света, отшатнулись с тихим, жалобным шипением. Тьма отступила.

Лира, не чувствуя больше страха, сделала последнее усилие. Её пальцы коснулись хрустальной поверхности сосуда. Он был не холодным, а тёплым, как живой. Она сняла его с крючковатой ветки Древа, которая под её прикосновением рассыпалась в чёрный пепел.

В тот же миг яркий свет погас, сменившись мягким, внутренним свечением самой искорки в сосуде. Голос умолк, оставив после себя тихую, умиротворяющую мелодию колыбельной, которая теперь звучала только для Лиры.

Она крепко прижала сосуд к груди и, цепляясь, выбралась обратно на галерею. Перо лежало неподалёку, тусклое и безжизненное. Она подняла его.

Без поддерживающего света пера, последние призрачные воспоминания рабочих исчезли. Но что-то изменилось. Древо Забвения, лишённое своего главного «плода» – украденного и удерживаемого светлого эха, – начало быстро чернеть, сжиматься, трескаться. Оно рассыпалось на груду безвредной, чёрной трухи. Чёрное пятно на полу перестало пульсировать и застыло, превратившись просто в лужу грязи.

Тишина вернулась, но теперь это была не давящая, пожирающая тишина, а тишина покоя. Тишина завершённости. Миссия, которую это место несло – перемалывать память, – была нарушена.

Лира стояла, тяжело дыша, прижимая к сердцу тёплый хрустальный шар, внутри которого тихо пульсировала спасённая искорка. Она посмотрела вокруг. Стеклянные птицы, которые молча наблюдали за происходящим, сидя на балках и перилах, вдруг все разом взмахнули крыльями. Не для полёта. Это был жест одобрения. Почти поклон.

Затем они одна за другой стали превращаться в шарики и выкатываться, вылетать наружу, указывая путь к выходу.

Лира последовала за ними, шатаясь от усталости и переизбытка чувств. У неё в руках было эхо. Первое спасённое воспоминание. И голос матери, который теперь жил не только в её голове, но и в этом хрустальном сосуде, согревая её изнутри.

Она вышла из Силоса, и холодный воздух Старой Пристани показался ей на удивление свежим и добрым. Дождь снова начал накрапывать, мелкий и холодный, но Лира его почти не чувствовала.

Она спасла что-то. Вернула миру крошечную частичку света. И теперь она знала – она может это делать. Она Хранитель. И охота только начинается.

Оглянувшись на чёрный пролом элеватора в последний раз, она увидела, как последняя стеклянная птица, сидевшая на воротах, кивнула ей и рассыпалась с тихим, хрустальным звоном, которого на самом деле не было, в миллиард сверкающих пылинок, унесённых ветром.

Путь домой предстоял долгий, и она уже чувствовала, как её ждут вопросы. Но сейчас у неё был ответ, который перевешивал все страхи: тёплый хрустальный шар в её руках и тихая мелодия в сердце.

Часть 4: Возвращение и начало

Путь обратно через Дым казался Лире сном наяву. Она шла, автоматически переставляя ноги, не чувствуя усталости в мышцах, но ощущая глубочайшую, костную усталость души. В одной руке она сжимала перо – холодное, потухшее, будто исчерпавшее свой заряд в битве с тьмой. В другой, прижатой к животу под плащом, она несла бесценную ношу: хрустальный сосуд, от которого через ткань исходило ровное, умиротворяющее тепло. Колыбельная больше не звучала в ушах, но эхо её жило где-то в грудной клетке, тихая вибрация, успокаивающая пульс.

Город встретил её тем же равнодушным лицом. Дождь усилился, превратившись в мелкую, назойливую морось, которая застилала всё серой пеленой. Люди спешили по своим делам, ссутулившись, подняв воротники. Никто не смотрел на девочку с разгоревшимися щеками и слишком яркими глазами. Они проходили мимо, и Лира ловила обрывки их мыслей, вернее, их эмоционального фона – уныние, раздражение от промокших ног, смутную тревогу о несделанных делах. Никакого любопытства. Никакого удивления. Забвение работало исправно, делая людей слепыми ко всему, что выходило за рамки их сиюминутных, серых забот.

Она свернула в «Горло». Здесь было темно и пусто. Призрачные эхо чувств, которые она ощущала утром, теперь казались приглушёнными, словно испуганными. Само место будто отпрянуло от неё, узнав в ней того, кто прикоснулся к источнику пустоты и вышел невредимым.

Лира остановилась, прислонившись к мокрой кирпичной стене. Ей вдруг стало страшно. Не страшно тьмы или Пожирателей, а страшно возвращения. Как она посмотрит в глаза тёте Аглае? Что скажет? «Я ходила на Старую Пристань, сражалась с чудовищем из забытья и забрала у него кусочек маминой души»? Это звучало как бред.

Она закрыла глаза, прижалась лбом к прохладному, шершавому кирпичу. Тепло сосуда через ткань платья было единственной точкой опоры.

«Моя маленькая Совушка. Никогда не бойся темноты».

Слова, прозвучавшие в Силосе, отозвались внутри. Это была не просто память. Это был завет. Указующий перст.

Лира выпрямилась. Страх не ушёл, но его оттеснила ответственность, странная и тяжёлая для семилетних плеч. Она спасла Эхо. Она – Хранитель. И у Хранителя нет права бояться объяснений.

Она вышла из «Горла» на Туманную улицу и последний отрезок пути до переулка Глухого Колокола преодолела почти бегом, подгоняемая внезапным желанием оказаться в безопасности четырёх знакомых стен.

Дом стоял такой же, каким она его оставила: серая каменная коробка с тёмными окнами, похожими на закрытые веки. Но атмосфера вокруг него изменилась. Утром здесь висела просто сонная тишина. Теперь воздух у порога был наэлектризован, напряжён. Тишина затаилась в углах двора, за стволом яблони, и прислушивалась.

Лира толкнула калитку. Скрип прозвучал неестественно громко.

Дверь дома была приоткрыта. Не настежь, а ровно настолько, чтобы впустить одного человека. Из щели тянуло запахом не овсянки, а крепкого, почти горького чая и… жжёной полыни. Это был запах тревоги тёти Аглаи.

Лира переступила порог.

Прихожая была погружена в полумрак. Только из приоткрытой двери в гостиную лился узкий луч света, в котором кружились пылинки. В этом луче, неподвижная, как статуя, стояла тётя Аглая. Она не была в своём обычном рабочем платье и фартуке. На ней было тёмное, почти чёрное платье с высоким воротником, которое Лира видела лишь пару раз в жизни – на похоронах какого-то дальнего родственника и в прошлом году, в день, который тётя называла «Днём памяти» и проводила его в молчании у себя в комнате.

Лицо Аглаи было пепельным, будто вся кровь отлила от кожи. Но глаза… глаза горели. Не слезами, а каким-то внутренним огнём – страхом, гневом, надеждой и отчаянием одновременно. В её руках, прижатых к груди, она сжимала маленький серебряный медальон – тот самый, «глаз».

Они смотрели друг на друга через полутемную прихожую. Тишина в доме перестала быть нейтральной. Она сгустилась, ожидая первого слова, первого движения.

– Я… я вернулась, – наконец выдавила из себя Лира. Её голос прозвучал хрипло, чужим.

Аглая не ответила. Её взгляд упал на руку Лиры, прижатую к животу под плащом. Она увидела неестественную выпуклость ткани.

– Ты ходила к Силосу, – произнесла она. Это не было вопросом. Это был приговор, произнесённый беззвучно, лишь движением губ, но Лира отчётливо его услышала.

Лира не смогла солгать. Она кивнула, один раз, резко.

Лицо Аглаи исказила гримаса боли, будто её ударили в живот. Она зажмурилась, её пальцы с такой силой вцепились в медальон, что костяшки побелели.

– Тётя, я…

–Покажи, – перебила её Аглая, и её голос был низким, хриплым от сдерживаемых эмоций. – Покажи, что ты принесла.

Лира медленно расстегнула плащ и вынула руку. Хрустальный сосуд, освобождённый от ткани, замерцал в тусклом свете прихожей своим внутренним, мягким светом. Искорка внутри него пульсировала ровно, как второе сердце.

Аглая ахнула. Звук вышел у неё сдавленный, полный невероятного страдания и… благоговения. Она сделала шаг вперёд, потом ещё один, двигаясь как лунатик. Её рука, дрожа, потянулась к сосуду, но остановилась в сантиметре от его поверхности, будто боялась обжечься или осквернить святыню.

– Голос Кассии… – прошептала она. Слёзы, наконец, вырвались наружу и потекли по её безжизненным щекам, но она, казалось, не замечала их. – Её… её колыбельная. Ты… ты вырвала его из пасти Забвения. Как?

– Перо, – просто сказала Лира. – И воспоминания. Я показала этому месту… я показала, каким оно было. Когда оно жило.

Аглая оторвала взгляд от сосуда и посмотрела на Лиру. Взгляд был другим. В нём больше не было страха за неё. Был ужас. Ужас перед фактом.

–Ты использовала Пробуждающее Перо по назначению. Ты активировала его. – Она провела ладонью по лицу, смахивая слёзы. – О, Господи. О, милосердные тени. Так быстро. Они почувствуют. Они уже, наверное, чувствуют.

– Кто «они»? – спросила Лира, наступая. – Кто мои родители? Что они сделали? И почему… почему это так страшно?

Аглая отступила в гостиную, и Лира последовала за ней. Комната, обычно уютная, с пианино и полками книг, казалась сейчас чуждой, полной теней. Тётя опустилась в своё кресло у камина, в котором тлели поленья. Она положила медальон на стол и устало провела руками по волосам.

– «Они» – это не кто, Лира. «Оно». Тишина. Не та, что в доме. Великая Тишина. Пустота, что питается памятью, историей, связями между людьми. То, что превращает живые города в вот это, – она махнула рукой в сторону окна, за которым лежал Дым. – В пыль и равнодушие. Твои родители… Элиан и Кассия… они не просто были хранителями. Они были Стражниками. Самыми сильными за несколько поколений.