Гордыня

Каждое слово било Адриана точно в солнечное сплетение. Он чувствовал, как кровь отливает от лица, а ладони становятся влажными. Он сжал их в кулаки, спрятав в складках брюк.

– Аркадий Петрович, я… я могу объяснить. Ситуация была накалена. Максим своими сценариями…

– Замолчи, – Громов сказал это спокойно, даже устало. – Я не хочу слышать твои оправдания. Я уже слышал все, что нужно было услышать, вчера. В том зале.

Он взял свою чашку, отхлебнул холодного кофе, поморщился и поставил обратно.

– Я долго думал этой ночью. Что делать с тобой. Потому что, видишь ли, ситуация не только в потерянной сделке. Хотя и она весома. Ситуация в том, что ты разъединил команду. Ты показал всем – и нашим людям, и чужим, – что твое эго для тебя важнее общего результата. В бизнесе, Адриан, это смертный грех. Здесь выживают только те, кто умеет работать вместе. Даже если им друг друга в глотку перегрызть хочется.

– Я хотел как лучше! – вырвалось у Адриана. Он не смог сдержаться. Голос прозвучал слишком громко, почти истерично, в этой тихой, поглощающей звуки комнате. – Я видел шанс! Я боролся за него! А он… он тянул нас назад со своим пессимизмом!

Аркадий Петрович внимательно посмотрел на него. В его глазах не было гнева. Было что-то худшее: разочарование и жалость.

– Ты талантлив, парень, – сказал он, и в его голосе впервые прозвучала какая-то, не то чтобы теплота, а усталая признательность за потраченные на Адриана силы. – У тебя есть нюх, смелость, даже какое-то… видение, как ты это называешь. Но ты ослеплён. Ослеплён собственной правотой. Тебе кажется, что если ты уверен в чем-то на сто процентов, то все остальные должны пасть ниц и следовать за тобой. Но мир так не устроен. Даже если ты прав на девяносто девять процентов, один процент сомнения, один процент чужого мнения может спасти тебя от катастрофы. А ты этот один процент воспринимаешь как личное оскорбление.

Адриан сидел, стиснув зубы. Внутри у него все кричало. Неправда! Они просто слабы! Они боятся! Но под пристальным, тяжелым взглядом Громова эти крики замирали, не находя выхода.

– Тебе нужна команда, Адриан, – продолжал босс. – Не свита. Не поклонники. Не статисты. А команда. Люди, которые будут спорить с тобой, проверять твои идеи на прочность, подставлять плечо, когда оступишься, и тянуть тебя назад за штаны, когда полезешь в пропасть. Максим был таким человеком. Возможно, единственным, кто был готов это делать, несмотря на твой характер. И что ты сделал? Ты публично назвал его «осторожным бухгалтером». Ты выставил его шутом.

– Он сам… – начал Адриан, но Громов резко поднял руку, останавливая его.

– Я тебе даю шанс. Последний. Потому что вижу в тебе потенциал. Но это не будет подарок. Это будет работа. Тяжелая, унизительная для твоего самолюбия работа.

Адриан замер, чувствуя, как сердце начинает биться чаще. Шанс? Значит, его не уволят? Значит, все еще можно исправить? Надежда, острая и болезненная, уколола его.

– Во-первых, – сказал Аркадий Петрович, отчеканивая слова, – ты идешь и приносишь извинения команде. Всем, кто был вчера в той комнате. При всей. Открыто. Без оговорок, без «но». Просто: «Я был неправ, я подвел вас, простите».

Адриан почувствовал, как его скулы свела судорога. Извиниться? При всех? Перед Игорем и Анной, которые ниже его по статусу? Перед всеми, кто уже сейчас смотрит на него как на прокаженного? Это было невозможно. Это было крушением всего, что он собой представлял. Его сконструированное «я», этот идеальный, безупречный, непогрешимый образ, который он годами выстраивал, дал бы трещину и рассыпался в пыль.

– Во-вторых, – не обращая внимания на его реакцию, продолжал Громов, – ты идешь к Максиму. Лично. И извиняешься перед ним. И не какими-то дежурными словами. По-человечески. Ты вспоминаешь, что вы друзья. Или были ими.

– Аркадий Петрович, я… – голос Адриана сорвался. – Вы не понимаете. Я не могу… Это будет выглядеть как слабость.

– Это будет выглядеть как сила, – резко парировал босс. – Сила характера. Зрелость. Умение признавать ошибки. Только слабые боятся извиняться. Сильные – умеют это делать. Потому что они ценят дело выше своей гордости.

Гордость. Не гордыня. Аркадий Петрович употребил более мягкое слово, но Адриан услышал именно то, что боялся услышать. Гордыня. Тот самый смертный грех, который он возвел в ранг добродетели.

– И в-третьих, – заключил Громов, – вы с Максимом садитесь и делаете детальный пост-мортем по «Эко-Некст». Не для галочки. А для того, чтобы понять, где мы ошиблись на самом деле. Не только в цифрах. В подходе. В коммуникации. Ты будешь работать с ним, а не против него. И я хочу видеть результат на своем столе через неделю. Понятно?

Вопрос повис в воздухе. Это был не вопрос. Это был ультиматум.

Адриан сидел, парализованный. Его разум метались между двумя безднами. Одна – увольнение, позор, конец карьеры в «Капитал Стратегий», возможно, черная метка во всей отрасли. Другая – унизительное, невыносимое падение с пьедестала собственного величия. Признать, что он ошибся. Признать, что он «обычный» человек, который может ошибаться, нуждаться в других, просить прощения.

Для его психики, для всей его жизненной конструкции, второе было страшнее. Увольнение можно было бы пережить. Можно было бы уйти с гордо поднятой головой, объявив всех вокруг ретроградами, и начать свой «Алмаз». Но извиниться… смириться… это означало сдаться. Признать, что его философия, его «манифест исключения», его вера в собственное превосходство – были ложью. Или, что еще хуже, – слабостью.

Он поднял глаза на Аркадия Петровича. Искал в его лице хоть проблеск снисхождения, возможности договориться. Но там была только усталая, непреклонная решимость. Старый волк видел его насквозь. И давал ему выбор: либо он ломает свой хребет сам, подчиняясь правилам стаи, либо его сломают.

– Я… подумаю, – выдавил из себя Адриан.

– Не думай, – сказал Громов, поднимаясь с кресла. Его тень накрыла Адриана. – Делай. У тебя есть до конца дня, чтобы извиниться перед командой. До завтра – чтобы поговорить с Максимом. И неделя на пост-мортем. Или… – он не договорил, но продолжение висело в воздухе тяжелее, чем произнесенные слова.

Он подошел к своему столу, сел, взял в руки документ, давая понять, что разговор окончен.

Адриан встал. Ноги его были ватными. Он сделал несколько шагов к двери, его рука сама потянулась к массивной латунной ручке.

– Адриан, – окликнул его Громов, не отрывая глаз от бумаг.

Тот обернулся.

– Не превращай свой талант в собственную могилу. Жалкое зрелище.

Адриан вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Он стоял в пустом, богато отделанном коридоре, прислонившись спиной к прохладной стене. В ушах стоял звон. Внутри все горело от унижения и ярости. Он не имеет права! Кто он такой, чтобы указывать мне? Чтобы заставлять меня унижаться?

Он видел себя на коленях перед командой. Видел себя, протягивающего руку Максиму, который, наверное, смотрел бы на него с той же ледяной, всепонимающей жалостью. Нет. Это было невыносимо.

Он говорит о силе характера? Какая сила в том, чтобы ползать на брюхе? Сила – в том, чтобы идти вперед, не оглядываясь. Нести свое знамя, даже если тебя забрасывают камнями. Истина всегда на стороне того, кто не сдается.

Он выпрямился. Дыхание стало ровнее. Ярость, отчаяние и страх начали кристаллизоваться во что-то знакомое, твердое, удобное. В обиду. В чувство несправедливо преследуемой гениальности. Они все против меня. Все. Босс, который не понимает инноваций. Команда, которая завидует. Максим, который мстит за свою уязвленную гордость. Они хотят сломать меня. Заставить играть по их мелким, убогим правилам.

Он пошел по коридору обратно к своему кабинету. Его шаги, сначала неуверенные, теперь стали тверже, быстрее. В его голове уже звучали не слова извинений, а фразы будущего оправдания. Я не буду этого делать. Я не стану унижаться. Если им нужен покорный служака – пусть ищут его среди серой массы. У меня есть свой путь. Мой «Алмаз». Зачем мне их жалкая игра, их бумажки, их «пост-мортемы»?

Он зашел в свой кабинет, закрыл дверь. Вид из окна, который всегда вдохновлял его, сегодня казался насмешкой. Он сел за стол, открыл ноутбук, не глядя на него. Его пальцы сами нашли нужную папку. «ПРОЕКТ: ИСКЛЮЧЕНИЕ».

Он открыл файл с финансовой моделью «Алмаза». Цифры поплыли перед глазами. Он не видел их. Он видел выход. Единственный достойный выход. Уйти. Уйти самому, гордо, не дожидаясь, когда его выставят за дверь. Уйти и посвятить себя своему детищу. Доказать им всем.

Они хотят извинений? Пусть подавятся ими. Я создам нечто такое, перед чем их жалкий «Эко-Некст» покажется детской игрушкой. Я стану исключением не в их системе, а вне ее. Я создам свою систему.

И в этот момент, в пылу мнимого величия и подлинного отчаяния, Адриан принял решение. Он не будет извиняться. Не будет работать над пост-мортемом. Он сожжет последний мост. Не из силы, а из страха. Страха оказаться обычным. Страха признать, что он может быть неправ. Страха увидеть в зеркале не безупречного визионера, а просто человека – талантливого, амбициозного, но слепого и одинокого.

Он достал лист фирменной плотной бумаги «Капитал Стратегий» и свою дорогую перьевую ручку. Он не стал печатать. Он начал писать от руки, четким, почти каллиграфическим почерком, который так контрастировал с бурей в его душе.

«Уважаемый Аркадий Петрович.

Благодарю Вас за предоставленные возможности за время моей работы в «Капитал Стратегий». Однако, в связи с расхождением во взглядах на дальнейшее развитие и принципы командной работы, вынужден подать заявление об увольнении по собственному желанию…

…убежден, что мой профессиональный путь лежит в иной плоскости, где ценятся не только осторожность и консенсус, но и смелость брать на себя ответственность за видение будущего…

…желаю компании дальнейшего процветания.

С уважением, Адриан Серегин».

Он поставил дату. Подписал. Положил ручку на стол. Письмо лежало перед ним, белое и безжалостное, как саван.

Удар ниже пояса, который нанес ему Аркадий Петрович, требованием смирения, он парировал своим, казалось бы, победным жестом – уходом. Но это была пиррова победа. Потому что, отказываясь извиниться, он не защищал свое достоинство. Он хоронил последние остатки той человечности, которая еще теплилась в нем под толстой броней гордыни. И выходил в открытый бой с миром – один, с щитом, на котором было начертано только одно слово: «Я».

Глава 6: Не та правда

Кофе в кофемашине офиса «Капитал Стратегий» был хорошим – свежеобжанные зерна арабики, доставляемые раз в неделю из итальянской ростеры. Но сегодня утром Адриан пил его, не ощущая ни вкуса, ни аромата. Горькая жидкость была просто топливом, необходимым для поддержания машины тела в рабочем состоянии. Он стоял у узкой стойки кухни, глядя в окно на серое, низкое небо, которое словно придавило собой весь город. В руке он сжимал белую фарфоровую чашку с логотипом компании – ироничный символ того, от чего он только что добровольно отказался.

Заявление лежало на столе у секретаря Аркадия Петровича. Он отнес его час назад, не заходя к себе в кабинет. Процесс был безэмоциональным, как хирургическая операция. Он просто протянул конверт девушке за стойкой, сказал: «Для Аркадия Петровича, лично», и развернулся. Она, должно быть, уже догадалась по его лицу и по слухам, что в конверте. В ее глазах мелькнуло нечто – не жалость, скорее холодное любопытство. Еще одна карьера, разбитая о скалы его высокомерия, – вероятно, подумала она.

Я сделал правильно. Единственно возможное. Они хотели сломать меня. Заставить ползать. Этого не будет. Никогда.

Он повторял эту мантру про себя, но сегодня она звучала глухо, как будто эхом в пустой пещере. Не было приподнятости, адреналинового подъема от дерзкого шага. Была тяжесть. Словно он оставил не просто работу, а часть собственной кожи, приросшую к креслу в его кабинете, к виду из окна, к уважению (или страху) в глазах коллег.

Кухня была пуста. Час пик – с девяти до десяти – прошел. Теперь здесь изредка появлялись кто-то за вторым кофе или водой. Адриану нужно было это одиночество. Он боялся встречи с кем-либо из команды. Не потому что стыдился – нет. Просто он не хотел видеть в их глазах то, что уже видел у секретаря: холодное любопытство, смешанное с облегчением. Наконец-то этот выскочка убирается.

Он поставил чашку в посудомойку – автоматический, воспитанный жест. Повернулся, чтобы уйти, и столкнулся взглядом с Максимом.

Тот стоял в дверном проеме, прислонившись к косяку. Он не выглядел злым. Он выглядел… изношенным. Его лицо, обычно оживленное умной иронией, теперь было серым, под глазами – темные, засаленные тени. На нем был тот же немодный пиджак, та же простая рубашка. Он смотрел на Адриана не как на врага, а как на сложную, неприятную задачу, которую все-таки нужно решить.

– Привет, – тихо сказал Максим.

Адриан почувствовал, как внутри у него все сжалось в тугой, болезненный комок. Вот он. Пришел добить. Пришел сказать «я же тебя предупреждал». Пришел посмотреть на поверженного врага.

– Привет, – отозвался он, и его голос прозвучал неестественно глухо.

Он хотел пройти мимо, но Максим не отходил от проема. Он просто стоял, блокируя выход своим немым, усталым присутствием.

– Я слышал, ты подал заявление, – сказал Максим. В его голосе не было ни торжества, ни осуждения.

– Ага. Новости разносятся быстро, – Адриан попытался ввернуть в тон легкую, безразличную иронию, но получилось плохо.

– Давай поговорим, – внезапно произнес Максим. Он сделал шаг внутрь кухни, и дверь за ним медленно закрылась, оставив их в небольшом, звукоизолированном пространстве, пахнущем кофе и чистящим средством для столешниц. – Как раньше. Без этих… – он с трудом подбирал слово, – …масок.

Слово «маски» прозвучало для Адриана как удар хлыстом. Он вспомнил свой «Алмаз», свою концепцию «идеальной профессиональной маски». Это было слишком личное, слишком точное попадание.

О чем с ним говорить? О том, как он выставил меня дураком перед инвесторами? О том, как он своим пессимизмом тянул нас всех на дно?

– О чем говорить, Макс? – Адриан не оборачивался, снова уставившись в мутное окно. Голос его стал плоским, металлическим. – О том, как твои «точные данные» похоронили многомиллионную сделку? Или о том, как ты своим консерватизмом душишь любую свежую идею в зародыше? Кажется, мы уже все обсудили. В том зале.

Он ждал ответной атаки. Ожидал, что Максим начнет оправдываться, защищаться, может, даже извинится. Это было бы знаком слабости, и Адриан мог бы почувствовать свое превосходство. Хоть какое-то.

Но Максим не нападал. Он взорвался. Тихим, сдавленным, от этого еще более страшным взрывом отчаяния.

– Да прекрати! – его голос сорвался, стал хриплым. Он не кричал, но каждое слово было выдавлено через силу, будто из самой глубины. – Ты похоронил её своим высокомерием! Своим… богоподобным самомнением! Ты думаешь, я не видел, как ты смотришь на всех свысока? Как ты перестал слушать, потому что решил, что твое мнение – единственно верное? Ты похоронил не сделку, Адь. Ты похоронил… нас.

Он сделал паузу, переводя дух. Его руки дрожали. Он сжал их в кулаки, пытаясь взять себя в руки.

– Я покрывал тебя годами. Ты знаешь это. Когда ты влетал с полусырыми идеями, я доделывал за тобой расчеты. Когда ты грубил клиентам, я извинялся. Когда ты писал в своем резюме, что «в одиночку» вытянул «Сибирь-Телеком», я молчал. Почему? Потому что я верил! Верил, что где-то там, внутри, ты всё еще тот парень, с которым мы сидели на крыше общаги и мечтали изменить мир. Не просто купить его, не просто стать самым богатым. А изменить! Сделать что-то важное, настоящее! Я верил, что твой талант, твоя бешеная энергия – они для чего-то большего, чем для самолюбования!

Максим подошел ближе. Адриан чувствовал его присутствие за спиной, как физическое давление.

– А ты знаешь, что было самым страшным? – голос Максима снова стал тихим, почти шепотом, но от этого каждое слово врезалось в сознание острее. – Я помню, как ты боялся. Да, боялся. После той «тройки» у Петрова. Помнишь? Ты бился головой о стену не потому что был зол. Ты был в ужасе. Ты боялся оказаться обычным. Никому не нужным. Провалиться. И я… я тогда тебя пожалел. Я подумал: «Боже, он так боится, что ему больно». И я решил быть рядом. Помогать. Подстраховывать. Чтобы твой страх не съел тебя живьем.

Адриан стоял неподвижно. Слова Максима, как раскаленные иглы, вонзались сквозь его броню. Они добирались до того самого, глубоко запрятанного, темного ядра, до той самой раны, которую он годами пытался прикрыть позолотой успеха и высокомерия. Его страх. Его самая большая, самая постыдная тайна. Тот самый страх, который двигал им всегда, который заставлял быть «лучшим», «исключением», который не давал ему остановиться и просто быть.

И теперь этот страх, этот его скелет в шкафу, был вытащен на свет и выставлен на всеобщее обозрение. Тем, кто знал его лучше всех.

Чувство, которое охватило Адриана, было не яростью. Оно было паническим, животным ужасом. Ужасом разоблачения. Ужасом того, что его увидят не сияющим, бесстрашным лидером, а тем самым перепуганным мальчишкой с окровавленными костяшками.

И этот ужас мгновенно, по закону психической самозащиты, трансформировался в самую черную, самую ледяную ярость. Ярость, направленную не на врага, а на того, кто посмел увидеть его наготу.

Он резко, почти с нечеловеческой силой, развернулся. Его лицо было искажено не гневом, а чем-то более страшным – абсолютным, непробиваемым презрением. Глаза, обычно такие яркие и живые, стали плоскими, как у змеи, лишенными всякой теплоты.

– Заткнись, – прошипел он. Голос его был тихим, но в нем звенела сталь, готовая перерезать горло. – Ты не имеешь права. Не имеешь права говорить о моих страхах. Ты ничего не понимаешь.

Он сделал шаг навстречу Максиму, и тот, инстинктивно, отступил. Адриан был выше, физически сильнее, и в этот момент он использовал это как оружие.

– Ты здесь, – продолжил Адриан, все так же тихо и мертвенно, – лишь потому, что я когда-то позволил тебе быть рядом. Сжалился. Дал тебе возможность прикоснуться к чему-то большему, чем твои жалкие расчеты. Я думал, ты можешь быть полезен. Как инструмент. Твое место – считать чужие цифры. Сидеть в своем углу и бояться собственной тени. Мое – создавать реальность. Видеть то, чего не видят другие. Идти туда, куда другие боятся ступить. Мы никогда не были равны, Макс. Не путай участие в моем успехе с соавторством. И уж тем более – с дружбой. Дружба предполагает равенство. А его не было. Никогда.

Он произнес это. Выложил на стол последний, самый страшный аргумент. Он не просто отрицал вклад Максима. Он отрицал саму основу их отношений – человеческую связь, взаимное уважение, годы поддержки. Он свел все к холодной, меркантильной сделке: «я – творец, ты – инструмент».

Максим не покраснел. Он побелел. Так побелел, что казалось, кровь отлила от каждого сосуда в его теле. Он стоял, глядя на Адриана, и в его глазах что-то окончательно потухло. Исчезла последняя искорка надежды, последний отблеск того парня, которого он когда-то знал. Перед ним стоял незнакомец. Чудовище, облаченное в дорогой костюм и собственную непробиваемую мифологию.

Наступила тишина. Такой глубокой, звенящей тишины не было даже в кабинете у Громова. Слышно было только тихое гудение холодильника и отдаленный гул офиса за дверью.

Максим не кричал. Он не бросился в драку. Он даже не заплакал. Он просто очень медленно, очень осознанно кивнул. Как будто ставя последнюю точку в длинном, сложном и очень печальном уравнении.

– Хорошо, – сказал он. Его голос был ровным, чистым, без единой эмоциональной вибрации. Звучало это страшнее любого крика. – Я все понял. Ошибался. Думал, что где-то там еще есть человек. Его нет. Есть только… конструкция. Очень красивая и очень пустая.

Он посмотрел Адриану прямо в глаза. Взгляд его был прозрачным и бездонным.

– С сегодняшнего дня, – произнес Максим четко, отчеканивая каждое слово, как приговор, – я перестаю тебя знать. Ты для меня больше не существуешь. Не звони. Не пиши. Не подходи. Если мы случайно встретимся на улице – я пройду мимо, как мимо фонарного столба. Наша история закончена. Она, похоже, никогда и не была той, за которую я ее принимал.

Он замолчал, делая последнюю, мучительную паузу.

– Удачи в твоей реальности, Адриан. Надеюсь, там тепло.

С этими словами он развернулся, открыл дверь и вышел. Дверь за ним медленно, со вздохом, закрылась.

Адриан остался стоять один посреди сияющей чистотой, бездушной кухни. Слова Максима висели в воздухе, как ядовитый газ. «Надеюсь, там тепло». Что это? Проклятие? Сожаление? Констатация факта?

Он подошел к стойке, схватился за край гранитной столешницы. Руки его дрожали. Внутри все было вывернуто наизнанку. Он ожидал облегчения. Ожидал, что, отрезав эту «слабость», эту «привязку к прошлому», он почувствует себя свободным, легким, готовым к новым свершениям.

Но он чувствовал только холод. Пронизывающий, костный холод, который шел из самой глубины его существа. Холод пустоты. Той самой пустоты, о которой сказал Максим.

Он не прав. Он просто обижен. Он не смог подняться на мою высоту и теперь пытается меня опустить. Так всегда бывает. Когда ты обгоняешь кого-то, он начинает кричать тебе вслед.

Он пытался зацепиться за старые, привычные формулы самооправдания. Но сегодня они не работали. Они скользили, как по льду, не находя точки опоры. Потому что в словах Максима была не злоба. Была правда. Та самая, неудобная, негероическая, человеческая правда, которую Адриан изгнал из своей жизни.

Он вспомнил их смех в университетской столовой. Вспомнил, как Максим тащил его, пьяного, после первой успешной сделки. Вспомнил бессонные ночи над проектами, когда они, уставшие и счастливые, заказывали пиццу в четыре утра и спорили о будущем мира. «Мы изменим мир», – сказал тогда Максим. «Мы будем править миром», – поправил его Адриан.

Он с силой тряхнул головой, как бы отгоняя эти образы. Слабость. Сентиментальная слабость. Прошлое мертво. Нужно смотреть вперед.

Он выпрямился, снова приняв свою безупречную осанку. Подошел к зеркалу над раковиной, поправил идеально лежащий галстук, сгладил ладонью непослушную прядь волос. Его отражение было безукоризненным. Ни следа волнения, ни тени сомнения. Только холодная, красивая маска.

«Надеюсь, там тепло».

Фраза снова всплыла в памяти, и по его спине пробежал ледяной озноб. Он резко отвернулся от зеркала.

Он вышел из кухни в коридор. Офис жил своей обычной жизнью. Кто-то спешил на встречу, кто-то о чем-то спорил у монитора, кто-то смеялся у кофемашины. Никто не смотрел на него. Он был уже призраком здесь. Человеком, который подал заявление. Который сжег мосты.

Он прошел к лифтам, нажал кнопку. Ждал, глядя на цифры над дверью, отсчитывающие этажи. Его пальцы снова потянулись к карману, к телефону. Старая, глупая привычка – отправить Максиму смешной мем или язвительный комментарий о происходящем в офисе. Он остановил себя на полпути. Больше некому.

Лифт приехал. Двери открылись. Он зашел в пустую кабину. Повернулся лицом к закрывающимся дверям. В последний раз увидел знакомый коридор, стеклянные стены кабинетов, безликий офисный ландшафт, который когда-то был ареной его триумфов.

Двери закрылись. Лифт плавно поехал вниз. Адриан стоял, глядя на свое отражение в полированных стенках. Один. В полной, абсолютной тишине, нарушаемой лишь легким гулом механизма.

Он сделал это. Он отрезал все. Работу. Карьеру. Единственного друга. Остался только он. И его мечта. Его «Алмаз».

Этого и хотел, верно? Быть свободным. Быть исключением. Не обремененным ничем и никем.

Почему же тогда в этой тишине и свободе было так невыносимо холодно? Почему его идеальное отражение в зеркале лифта казалось таким бесконечно одиноким?

Лифт остановился на первом этаже. Двери открылись, впустив шум лобби, голоса, жизнь.

Адриан вышел. Он не оглянулся. Он направился к выходу, к новому будущему, которое теперь зависело только от него.

Но глубоко внутри, в том самом месте, куда он только что не пустил Максима, поселился крошечный, неумолимый холодок. Холодок правды. Правды, которую он так яростно отверг. Правды о том, что, уничтожив последнего человека, который видел его настоящим, он, возможно, уничтожил и последний шанс когда-либо самому стать настоящим.

Он вышел на улицу. Ветер рвал с деревьев последние листья и бросал ему в лицо. Он натянул кашемировое пальто и зашагал прочь от башни «Капитал Стратегий». Впереди была неизвестность. И он шел ей навстречу один, неся в себе не только мечту о величии, но и ледяное, безмолвное эхо только что произнесенных слов: «Надеюсь, там тепло».