Гордыня

А тепла не было. Не было уже давно. И, похоже, не предвиделось.

Глава 7: Сжигание мостов

Обратный путь из офиса домой был похож на перемещение сквозь плотный, звуконепроницаемый туман. Адриан сидел в такси, но не видел улиц, не слышал шума города. Внутри него бушевала странная, противоестественная тишина – не покой, а пустота после взрыва. Слова, сказанные Максиму, еще горели на языке, как химический ожог. «Твое место – считать чужие цифры. Мое – создавать реальность». И его собственный ответ, холодный и окончательный: «Заткнись. Ты не имеешь права».

Он заперся в своем лофте, отключил телефон, отключил умные устройства, погасил весь свет, кроме одной настольной лампы над письменным столом из черного дерева, который стоял в нише у окна. Этот стол он почти не использовал – для работы был компьютерный. Этот был для другого. Для писем, которые требовали осанки, ритуала, веса.

Он сел. Перед ним лежал блокнот для записей, но не простой. Это был скетчбук из мастерской флорентийского переплетчика, с толстыми, шероховатыми листами цвета слоновой кости. Он купил его когда-то в порыве эстетского настроения, но так ни разу и не открыл. Слишком «артистично», слишком не для деловых целей. Идеально подходило для сегодняшнего жеста.

Он достал из верхнего ящика перьевую ручку. Не ту, фирменную, с логотипом «Капитал Стратегий», которую он использовал каждый день. Ту он оставит. Это была другая – «Монблан», подарок от отца на защиту диплома. Матово-черный корпус, платиновое перо. Он нажал на поршень, впуская в резервуар чернила из тяжелого стеклянного флакона – «Перманентный черный». Цвет, не оставляющий вариантов для исправлений.

Он развернул блокнот, положил ладонь на шершавую страницу. Нужно было не писать. Нужно было высекать. Выжигать.

Он начал. Первые буквы выходили угловатыми, с сильным нажимом, прорезавшим бумагу.

«Уважаемый Аркадий Петрович.»

Звук пера, царапающего плотную бумагу, был единственным звуком во вселенной. Он выводил каждую букву с неестественной тщательностью. Это не было письмо. Это был акт вандализма. Вандализма против собственной карьеры, против системы, которая осмелилась потребовать от него смирения.

«Настоящим письмом я сообщаю о своем решении уволиться из компании «Капитал Стратегий» по собственному желанию.»

Слово «решении» он вывел с особой твердостью. Решение. Не побег. Не капитуляция. Стратегический отход. Перегруппировка сил.

«Благодарю Вас за бесценный опыт и возможности, предоставленные мне за годы работы. Особенно – за последний урок.»

«Последний урок». Он чуть не разорвал бумагу на этом словосочетании. Урок? Да, урок в том, что нельзя доверять никому. Ни боссу, который не способен оценить гения. Ни коллегам, которые завидуют и подставляют. Ни друзьям… бывшим друзьям, которые тычут в тебя пальцем, обнажая твои самые потаенные страхи.

«Однако я пришел к выводу, что наши пути расходятся. Мои профессиональные амбиции и видение будущего больше не соответствуют текущей стратегии и, что важнее, культуре компании.»

«Культуре». Он вложил в это слово всю свою ярость, все презрение. Культура трусости. Культура компромиссов. Культура, где «осторожный бухгалтер» важнее смелого визионера.

«Я покидаю «Капитал Стратегий» с чувством сожаления о нереализованном потенциале совместной работы, но с твердой уверенностью в правильности своего выбора.»

Ложь. Он не чувствовал сожаления. Он чувствовал жгучую, сладкую ненависть. Ненависть к стенам этого офиса, к дубовым дверям кабинетов, к надменным взглядам секретарш, к усталым глазам Аркадия Петровича. Ненависть, которая была единственным топливом, способным заглушить тот холод, что поселился внутри после разговора с Максимом.

Он подписался: «С уважением, Адриан Серегин.» Поставил дату. Время – ровно полночь.

Он откинулся на спинку стула и долго смотрел на написанное. Черные, почти злые буквы на кремовой бумаге выглядели как шрам. Ритуальный надрез на собственной судьбе.

Вот и все. Точка. Не они меня уволили. Это я ухожу. Я не позволю им диктовать мне условия. Я не позволю им заставить меня извиняться. Я ухожу первым. Всегда уходи первым – так сказал кто-то из великих. Так поступают победители, а не жертвы.

Он перечитал письмо еще раз, ища огрехи. Их не было. Форма безупречна. Содержание – дерзко и неоспоримо. Он сложил лист ровно пополам, вложил в плотный конверт из той же бумаги, что и блокнот. Не стал подписывать. Просто положил на стол. Он отнесет его лично. Не бросит в почтовый ящик, не отправит с курьером. Он посмотрит в глаза Аркадию Петровичу и вручит этот ультиматум.

Сон в эту ночь был поверхностным и тревожным. Ему снился Максим, но не тот, что был сегодня на кухне. Тот, что смеялся, поперхнувшись газировкой в университетской столовой. Снилась его собственная рука, тянущаяся к нему, и Максим, отворачивающийся, растворяющийся в толпе. Снился голос: «Надеюсь, там тепло» – и ледяной ветер, завывающий в абсолютной пустоте.

Адриан проснулся до рассвета, в холодном поту. Он снова принял ледяной душ, оделся с особой тщательностью – черный костюм, белая рубашка без галстука. Галстук означал бы принадлежность. Сейчас ему нужно было выглядеть нейтрально, выше правил. Он причесал волосы, но не уложил их привычным образом, позволив одной непокорной прядке упасть на лоб. Легкая небрежность как знак свободы.

В офисе он появился раньше всех. Дежуривший охранник, обычно кивавший ему с уважением, на этот раз лишь молча пропустил его, уловив что-то в его походке, в его взгляде. Адриан прошел по пустынным, слабо освещенным коридорам. Его шаги гулко отдавались в тишине. Он не шел к своему кабинету. Он направился прямиком к лифту, ведущему на верхний этаж, в святая святых – к кабинету управляющего партнера.

Секретарша Аркадия Петровича, Валентина Михайловна, женщина-дроид с седым пучком и нестареющим, холодным лицом, уже была на месте. Она подняла на него глаза, когда он подошел к ее стойке. В ее взгляде не было удивления. Было понимание. Она все знала. Возможно, знала даже раньше, чем он сам.

– Аркадий Петрович уже здесь, – сказала она, не задавая вопросов. – Вы к нему?

– Да, – ответил Адриан, протягивая конверт. – Лично.

Она не взяла конверт. Она посмотрела на него, и в ее стальных глазах на мгновение мелькнуло нечто, что можно было принять за сожаление. Но лишь на мгновение.

– Он вас ждет. Проходите.

Адриан слегка кивнул и направился к массивной дубовой двери. Его рука, прежде чем постучать, на секунду замерла. Последний шанс передумать. Последний мост, еще не охваченный огнем. Он мысленно отступил на шаг, увидел себя со стороны: молодой, талантливый, но ослепленный гордыней мальчик, готовый сжечь все, что у него есть, лишь бы не произнести слова «я был неправ». И этот образ вызвал в нем не сомнение, а новую волну презрения – к своей же мимолетной слабости.

Он постучал. Три четких, твердых удара.

– Войдите.

Голос за дверью был таким же, как всегда – низким, усталым, не терпящим суеты.

Адриан вошел. Кабинет был погружен в полумрак, лишь настольная лампа на столе Аркадия Петровича отбрасывала желтый круг света на разложенные бумаги. Сам Громов сидел, не работая. Он смотрел в окно, где над городом медленно поднималось багровое зимнее солнце. Он ждал. Знал, что придет.

– Садись, – сказал он, не оборачиваясь.

Адриан остался стоять посреди ковра, в нескольких шагах от стола. Он не хотел садиться. Сидячая позиция – позиция просителя, подчиненного. Он стоял, как равный. Как тот, кто пришел объявить о своем решении, а не просить совета.

– Я принес вам это, – произнес Адриан и шагнул вперед, положив плотный кремовый конверт на край стола, рядом с бронзовой статуэткой быка – символом биржевого роста.

Аркадий Петрович медленно повернул кресло. Его глаза скользнули по конверту, затем поднялись на Адриана. Он не стал его открывать. Он и так знал, что внутри.

– Рукописно, – заметил он. В его голосе не было ни гнева, ни разочарования. Была тяжелая, почти физически ощутимая усталость. – Драматизируешь. Всегда любил эффектные жесты.

– Это не жест, – холодно возразил Адриан. – Это формальность. Я считаю нужным завершить наши отношения должным образом.

– Отношения, – повторил Громов, и в его голосе прозвучала едва уловимая горечь. – Интересное слово. Деловые отношения можно завершить письмом по электронной почте. А то, что было между нами… – он махнул рукой, словно отгоняя ненужную сентиментальность, – …ну, что было, то прошло. И ты это сжег. Осознанно.

Он отодвинул конверт в сторону, сложил руки на столе.

– Это ошибка, сынок, – сказал он тихо. И в слове «сынок» не было панибратства. Была та самая усталая, почти отеческая грусть, которая ранила сильнее крика. – Ты не уходишь. Ты бежишь. Бежишь от единственного урока, который тебе жизненно необходим.

– Урока смирения? – ядовито парировал Адриан. – Урока того, как нужно ползать на брюхе и просить прощения у тех, кто тебя предал? Нет, спасибо. Такому я не научусь. Не хочу.

Аркадий Петрович покачал головой.

– Не смирения. Себя. Урока самого себя. Урока того, что ты не Бог. Что ты можешь ошибаться. Что тебе нужны другие люди. Не как слуги. Как… зеркала. Которые показывают тебе твои слепые пятна. Максим был таким зеркалом. Я пытался быть им. Ты разбил первое и отвернулся от второго. И теперь идешь по миру, уверенный, что идешь прямо, а на самом деле – движешься на ощупь, и следующая стена может оказаться для тебя последней.

Его слова были тихими, но каждое било в намеченную цель. Адриан чувствовал, как внутри все сжимается от ярости. Он все еще пытается меня поучать! Все еще считает, что я мальчишка, который не знает, что делает!

– Вы ошибаетесь, – сказал Адриан, и его голос зазвучал металлически, обезличенно. – Я не бегу. Я просто выхожу из игры, правила которой устарели. Игры, где побеждает не самый умный и смелый, а самый осторожный и угодливый. Я не хочу в ней больше участвовать. Я создам свою игру. Свои правила. И тогда посмотрим, кто был прав.

Он произнес это с ледяной убежденностью. Это была не бравада. Это было кредо. План. Цель. Его «Алмаз». Его собственная реальность, где не будет места Максимам, Громовым и их жалкой, трусливой «правде».

Аркадий Петрович долго смотрел на него. В его глазах погасла последняя искра надежды. Осталась лишь констатация факта.

– Свою игру, – повторил он без выражения. – Ну что ж. Дерзай. Мир ломает таких, как ты, каждый день. Но иногда… изредка… кому-то из вас удается его переломить. Шансы – один на миллион. Но ты всегда верил в исключения, верно?

Он потянулся к внутреннему телефону.

– Валентина Михайловна, подготовьте все документы для увольнения Адриана Серегина по собственному желанию. Полный расчет. И передайте в отдел кадров.

Он положил трубку. Дело было сделано.

– Две недели отработки по закону… – начал он деловым тоном.

– Я не буду их отрабатывать, – перебил Адриан. – Я ухожу сегодня. Сейчас. Рассчитайте меня как положено.

Громов кивнул, как будто ожидал этого.

– Как знаешь. Выходное пособие получишь. Оформят в течение недели.

Больше говорить было не о чем. Профессиональные отношения были разорваны. Личные – уничтожены ранее. Они смотрели друг на друга через стол, как два командира с разных сторон поля боя после того, как битва проиграна и выиграна одновременно.

– Удачи, Адриан, – наконец сказал Аркадий Петрович. И это была не формальная вежливость. В этих словах было прощание. Прощание с той частью Адриана, которую он, возможно, ценил. С его талантом, с его огнем. С тем, что теперь будет потрачено впустую или, что еще хуже, обратится против него самого.

– Спасибо, – сухо ответил Адриан. Он развернулся и пошел к двери. Его шаги были твердыми, ровными. Он не оглядывался. Он сжег мост и не имел права смотреть на огонь.

Выйдя из кабинета, он снова оказался в тихом, сверхъярко освещенном коридоре. Валентина Михайловна молча протянула ему несколько бумаг на подпись – формальности. Он подписал, не глядя. Его рука не дрогнула.

И тут он увидел ее. В дальнем конце коридора, у лифтов, стояла Алиса. Девушка-стажерка, чей восхищенный взгляд еще так недавно питал его эго. Она только что пришла, в руках у нее был бумажный стаканчик с кофе и папка. Увидев его, она замерла.

Их взгляды встретились. Адриан ожидал увидеть в ее глазах то же обожание, смешанное с любопытством к «герою», переживающему драму. Но он увидел нечто иное.

Он увидел испуг.

Чистый, немой, животный испуг. Она смотрела на него не как на кумира, а как на опасность. Как на того, кто внезапно сорвался с пьедестала и теперь, хрупкий и грозный одновременно, шел по коридору, неся на себе печать саморазрушения. Он был падающим идолом, и она инстинктивно отпрянула, прижав папку к груди, как щит.

Этот взгляд пронзил его острее любых слов Аркадия Петровича. Она боится меня. Не уважает. Не восхищается. Боится. Потому что он стал непредсказуемым. Потому что он сжег все, к чему прикасался. И теперь от него несло не теплом успеха, а холодом пустоты и пеплом сгоревших мостов.

Он прошел мимо нее, не сбавляя шага. Не кивнул. Не улыбнулся. Он просто прошел, оставив ее стоять в коридоре с круглыми от ужаса глазами.

Пусть боится. Все они скоро будут бояться. Или завидовать.

Он спустился на свой этаж. Дверь в его кабинет была приоткрыта. Он зашел внутрь. Утром здесь еще пахло им – его парфюмом, его уверенностью. Теперь это было просто помещение. Клетка, из которой он себя выпустил.

На полках стояли награды – «Сотрудник года», кубки за победы в корпоративных конкурсах, благодарственные письма от клиентов. На столе – фотография в серебряной рамке, где он с командой (с Максимом) после успешного закрытия первого крупного дела. Все они улыбались.

Он подошел к столу, взял в руки ту самую фирменную ручку «Капитал Стратегий». Дешевую, но стильную, с логотипом. Его орудие труда на протяжении пяти лет. Он повертел ее в пальцах, затем бросил обратно на стол. Пусть остается.

Но потом его взгляд упал на другую ручку – простую, черную, шариковую, без опознавательных знаков. Ту, которой он делал пометки в блокнотах, которую терял и находил. Ничего особенного. Но она была его. Не компании. Его.

Он взял ее и положил во внутренний карман пиджака. Единственный трофей. Единственная вещь, которую он заберет из этого места.

Он окинул взглядом кабинет в последний раз. Полки с наградами, фото, книги, которые он никогда не читал, но которые создавали образ. Все это было частью маски. Маски успешного аналитика «Капитал Стратегий». Маски, которую он теперь сжигал.

Он развернулся и вышел, не закрывая за собой дверь. Пусть все видят – здесь больше ничего нет. Ничего ценного.

Его последний путь по коридору к лифтам был шествием по пустыне. Люди в офисе уже были в курсе. Они не подходили, не прощались. Они отворачивались, делая вид, что заняты чем-то невероятно важным. Они давали ему уйти в одиночестве, как прокаженному. Как носителю дурной энергии, от которой нужно держаться подальше.

Лифт приехал пустой. Он зашел. Нажал кнопку первого этажа. Двери закрылись, отрезав его от мира, в котором он был королем всего несколько дней назад.

Свою игру. Свои правила.

Слова звучали в его голове громко, но пусто. Как лозунг, выкрикнутый в безлюдном ущелье.

Лифт тронулся вниз. Адриан стоял, глядя на свое отражение в полированных стенках. Оно было безупречным. Холодным. Одиноким. И в глубине этих глаз, если бы он посмотрел достаточно пристально, он мог бы разглядеть не начало великого пути, а конец чего-то человеческого. Он сжег мосты к людям, которые его знали, к системе, которая его растила, к другу, который его помнил. Остался только он. И его гордыня, пылающая ярким, холодным, беспощадным пламенем.

Он вышел из здания в промозглое зимнее утро, не оглянувшись ни разу. Конверт с заявлением остался лежать на столе у Аркадия Петровича. Ручка – в его кармане. Все остальное – награды, фотографии, уважение, дружба – осталось там, на двадцать восьмом этаже, как прах от сгоревших мостов. Он зашагал по улице, и ветер, свистящий между небоскребами, гнал перед ним этот невидимый пепел, заметая следы человека, которым он был. И открывая дорогу тому, кем он решил стать – одинокому богу своей собственной, еще не созданной реальности.

Глава 8: Пир во время чумы

Вечер опустился над Москвой густой, зеркальной чернотой, в которой тонули не только улицы, но и мысли. Адриан стоял у панорамного окна своего лофта, уже переодетый, и смотрел на город, который сегодня казался ему не ареной возможностей, а гигантским, равнодушным механизмом, перемалывающим амбиции в труху. В руке он сжимал смартфон, где в приглашении на вечер сияли лаконичные слова: «Rooftop Lab. Закрытая премьера. 21:00». Приглашение пришло две недели назад, когда он был на пике, когда его имя в определенных кругах произносили с почтительным придыханием. Тогда это был еще один знак признания. Сегодня – вызов. Испытание.

Он не мог не пойти. Остаться в этой стерильной тишине лофта, наедине с эхом собственных шагов и призраком только что сожженных мостов, было равносильно признанию поражения. Он должен был выйти в свет. Показать лицо. Доказать им – всем этим призракам из «Капитал Стратегий», самому себе, – что он не сломлен. Что его уход – не бегство затравленного зверя, а триумфальный марш освободителя.

Им нужно видеть, что я не сожалею. Что я выше их мелких интриг. Что мой мир – больше, чем их офисные кабинки.

Он оделся тщательно, но без прежней небрежной легкости. Черная водолазка из тончайшей шерсти, черные же шерстяные брюки, поверх – пиджак из неопреновой ткани с едва уловимым металлическим отливом, похожий на кожу робота или скафандр. Это был не костюм для работы. Это был костюм для битвы другого рода – битвы за восприятие. На ногах – кроссовки от нишевого итальянского бренда, стоившие как хороший мотоцикл. Никаких часов. Только обручальное кольцо из белого золота на безымянном пальце правой руки – наследие короткого, давно распавшегося брака в университете, которое он носил как талисман независимости.

Он оценил свое отражение в зеркале-купе. Образ был безупречен: технократичный, немного футуристичный, отстраненный. Он выглядел не как уволенный аналитик, а как основатель стартапа на стадии между seed и А-round. Как человек, у которого завтрак со венчурными капиталистами важнее вчерашних корпоративных драм.

Именно так.

Он вызвал такси. Пока машина, черный электрический седан, бесшумно скользила по ночным улицам к центру, Адриан пролистывал ленту «Фотосферы». Он зашел в аккаунт «Капитал Стратегий» – тишина. Никаких прощальных постов, никаких упоминаний о его уходе. Как будто его и не было. Это было даже хуже, чем публичный скандал. Это было стирание. Он почувствовал укол ярости и тут же подавил его. Неважно. Когда-нибудт они будут просить у меня интервью.

Он переключился на профили знакомых с вечеринки. Фотографии с предыдущих мероприятий Rooftop Lab: люди с бокалами в руках на фоне ночного неба, идеальные ракурсы, безупречные улыбки, подписи на английском – цитаты из Ницше, Курта Воннегута или безличные «Vibes». Мир, живущий по законам эстетики и полезных связей. Его мир. По крайней мере, тот, в который он так отчаянно хотел верить.

Машина остановилась у неприметного входа в реконструированное здание бывшей фабрики. Вывески не было, лишь маленькая неоновая надпись «LAB» у двери из матового стекла. Он назвал свое имя охраннику со списком в планшете, тот кивнул, и дверь беззвучно отъехала в сторону.

Лифт поднимался на крышу, и с каждым этажом привычный мир оставался где-то там, внизу. Когда двери открылись, его встретил не шум, а низкочастотный гул басов, смешанный с приглушенным гомоном голосов и шипением коктейль-шейкера. Воздух был прохладным, но его согревали многочисленные переносные тепловые пушки, замаскированные под арт-объекты из ржавой стали. Вечеринка происходила под открытым небом, на огромной плоской крыше, превращенной в ландшафт из светящихся геометрических платформ, барных стоек из цельного льда и прозрачных куполов-иглу с диванами внутри. Над всем этим парила, мерцая, световая инсталляция – облако из тысяч светодиодов, плывущее в такт музыке.

Людей было около сотни. Молодые, красивые, одетые в ту самую «тихую роскошь» или в смелые дизайнерские эксперименты. Здесь были знакомые лица из мира моды, арт-дилеры, парни из крипто-стартапов с горящими фанатичным блеском глазами, несколько наследников крупных состояний, пытающихся выглядеть как творческие бунтари. И девушки. Много девушек. Совершенных, как фарфоровые куклы, с безупречным макияжем «no makeup» и взглядами, скользящими по тебе, оценивающими твой костюм, часы, осанку, прежде чем задержаться на лице.

Адриан сделал шаг в этот аквариум света и звука. Он почувствовал на себе десятки взглядов. Не такие, как утром в офисе – испуганные, осуждающие. Здесь взгляды были иными: сканирующими, заинтересованными, конкурентными. Кто это? Новый? Откуда? Стоит ли с ним говорить? Его пиджак и отсутствие часов работали как идеальная загадка. Он не вписывался в привычные категории.

Он взял у бармена бокал минеральной воды с ломтиком лайма – алкоголь был сейчас опасен, нужна была абсолютная ясность. И начал движение по периметру, как акула, выискивая знакомые лица или точки входа в беседу.

Первые полчаса были ритуалом вливания. Легкие кивки знакомым, короткие, ничего не значащие диалоги: «Привет, как дела?» – «В движении, как обычно. Ты?» – «Работаю над новым проектом, детали пока не разглашаю». Он ловил на себе вопросы в глазах, когда упоминал «новый проект», но не давал ответов. Загадочность была его броней.

Он видел, как некоторые перешептывались, кивая в его сторону. Новость, видимо, уже добралась и сюда. «Слышал, его вчера выставили с позором с презентации» – «Нет, говорят, он сам уволился, послав всех» – «Интересно, что будет делать». Шепот был частью фона, как шипение динамиков.

Именно в этот момент, когда он стоял у перил, глядя на море огней Москвы-Сити, к нему подошла она.

Сначала он почувствовал легкий, почти неуловимый аромат – не парфюм, а смесь дорогого мыла, чистых волос и чего-то холодного, мятного. Затем услышал голос. Низкий, немного хрипловатый, поставленный – голос, привыкший быть услышанным.

– Простите, у вас не найдется огня?

Он обернулся. Она стояла в метре от него, держа тонкую длинную сигарету без фильтра в пальцах с идеальным маникюром цвета пыльной розы. Она была высокая, почти вровень с ним, в простом черном платье-футляре из тяжелого трикотажа, которое обрисовывало каждую линию тела без тени вульгарности. На ногах – балетки, не туфли. Ее светлые волосы были собраны в тугой, низкий пучок, открывающий длинную, лебединую шею и идеальные черты лица: высокие скулы, прямой нос, чуть полноватые губы естественного цвета. Но главное – глаза. Большие, серо-голубые, как лед на рассвете. В них не было ни кокетства, ни наигранного интереса. Был только холодный, аналитический расчет и глубокая, почти физическая усталость, тщательно замаскированная.

Он узнал ее. Не лично. По «Фотосфере». София Лазарева. Два с половиной миллиона подписчиков. Аккаунт «sofia.perfect» – история о том, как девочка из Перми с двумя чемоданами и мечтой приехала в Москву и «сделала себя сама». Ее контент – это не просто фото с вечеринок. Это исследование «эстетики успеха»: как обставить квартиру, чтобы она выглядела на миллион, не потратив и половины; как составить капсульный гардероб из вещей, которые «говорят»; какие книги читать (и показывать в кадре), чтобы слыть интеллектуалкой; как вести себя на собеседовании, на свидании, на светском рауте. Она продавала не товары, а образ жизни. Или, точнее, образ себя, живущего идеальной жизнью.

– К сожалению, нет, – ответил Адриан, не отводя взгляда. – Не курю.

– И правильно, – она улыбнулась, но улыбка не дошла до глаз. Она сунула сигарету обратно в маленькую серебряную сумочку. – Я тоже не курю. Это просто… реквизит для разговора. Работает безотказно. Особенно когда нужно подойти к тому, на кого все шепчутся.

Она сказала это прямо, без предисловий. И в этом было что-то освобождающее. Она играла в игру, знала все ее правила и не стеснялась в этом признаваться.

– И на кого же все шепчутся? – спросил Адриан, слегка склонив голову набок.

– На вас, конечно, – она сделала глоток из своего бокала – тоже, судя по цвету, вода. – Адриан Серегин. Вчера – золотой мальчик «Капитал Стратегий», сегодня – персона non grata с рукописным заявлением об увольнении. Говорят, ты сегодня устроил маленькую революцию в их уютном мирок.