Дорога к успеху

То, что произойдёт в следующую минуту, она запомнит на всю жизнь – не потому, что это будет физическая боль или материальная потеря, а потому, что именно в этот момент она впервые по-настоящему увидит, до какой черты дошёл не только он, но и она сама, соглашаясь, терпя, молча надеясь, что “как-нибудь всё образуется”.

Именно в этот момент драка, которая начиналась как очередная бытовая ссора, перестанет быть “ничем” и превратится в ту самую точку невозврата, с которой начнётся другая жизнь – хотя тогда она ещё не будет готова это признать.

Когда Кристина вернулась в зал, время будто успело сгуститься, и воздух стал тяжелее, чем был ещё полчаса назад. Далеко в углу, за привычным столиком, сидел тот самый дальнобойщик – допивал свой чай, задумчиво вертя в пальцах телефон. Иногда он косился в её сторону, словно хотел что-то сказать, но не решался, боясь вмешаться в чужую жизнь.

Илья тем временем ходил туда-сюда между столами, как зверь по клетке, время от времени останавливаясь, чтобы сказать пару слов каким-то знакомым – те в ответ ухмылялись, пожимали плечами или сочувственно кивали, но в их глазах читалось одно и то же: опять сцена будет. Все привыкли. Здесь ко всему привыкают значительно быстрее, чем к изменениям.

– Ну что, песня для поклонников закончилась? – услышала она его голос почти у самого уха, когда наклонялась, чтобы убрать со сцены микрофонную стойку.

Он стоял слишком близко, от него пахло дешёвым пивом и уставшим днём. Илья при этом держался так, словно у него есть право говорить подобным тоном. Впрочем, он был уверен, что имеет.

– Рабочий день закончился, – тихо ответила Кристина, не поднимая глаз. – Я сейчас отнесу гитару и пойду домой.

– Вместе пойдём, – отрезал он. – Мы ещё не договорили.

Она вздохнула – глубоко, так, как вздыхают люди, много раз пытавшиеся объяснить, и каждый раз упиравшиеся в бетонную стену.

– Илюш, давай без сцен. Здесь народ, – она чуть заметно повела плечом, показывая на посетителей.

– Да ты их больше любишь, чем меня, – он усмехнулся, скривив губы. – Ты вообще кого-нибудь слышишь, кроме своей песни?

Внутри у неё что-то болезненно дёрнулось. Было бы проще, если бы он орал. С криком она ещё могла спорить, защищаться, даже ругаться в ответ. Но когда он переходил на этот тихий, жалящий голос – в котором обида смешивалась с привычной жёсткостью, – спорить становилось гораздо сложнее.

Хозяин кафе, Сергей Петрович, окинул их тяжёлым взглядом, почесал затылок, но вмешиваться не стал. Всем было удобно, чтобы всё оставалось как есть: Кристина поёт, привлекает посетителей, Илья ревнует, но не слишком, в пределах нормы, а если и переходит границы – ну подумаешь, молодые, разберутся.

– Ладно, – тихо сказала она, – дай мне пять минут. Я отнесу гитару в подсобку и выйду.

– В подсобку… – протянул он, словно пробуя слово на вкус. – Замечательно. Отнеси. Только, Крис, ты не думай, я всё вижу. Как он на тебя смотрел.

Она чуть не рассмеялась – от абсурдности происходящего.

– Кто? – спросила она искренне, потому что в голове промелькнуло сразу несколько лиц – Сергей Петрович, дальнобойщик, парни у автомата.

– Этот… с телефоном, – Илья кивнул на дальнобойщика. – Записывал тебя. Как будто ты уже звезда. Засветишься где-нибудь – он будет хвастаться, что первым тебя увидел.

Кристина промолчала, просто поправила ремень гитары на плече. Удивительно, как быстро добрые маленькие моменты – вроде того, когда тебя попросили спеть «для сына» – превращаются в поводы для подозрений, стоит только рядом оказаться человеку, который привык всё мерить через собственную уязвлённую гордость.

– Ты же сам хотел, – осторожно напомнила она. – Ты же говорил: “пусть слышат, как ты поёшь, может, кто-нибудь заметит”. Помнишь?

– Я говорил много всего, – отмахнулся он, – но точно не это, чтобы на тебя любой мужик глазел, как на товар на витрине.

Последнее слово болезненно резануло. В висках у неё закололо.

– Всё, хватит, – тихо, но твёрдо сказала Кристина, и сама удивилась, насколько уверенно прозвучал её голос. – Пять минут. Подсобка. Потом поговорим на улице. Если тебе обязательно нужен зрительный зал, можешь позвать кого-нибудь ещё.

Она не дала ему ответить и ушла в узкий коридор за барной стойкой, где шёл тёплый, влажный воздух, смешанный с парами от кухни и запахом сырых ящиков. Подсобка была небольшая: стеллаж с напитками, ящики с овощами, старый холодильник, над которым висел календари на прошлый год с полуголой девушкой, забытый кем-то из постояльцев.

Она аккуратно поставила гитару в угол, как всегда проверила замочек чехла, словно спасая инструмент от возможной беды, и прислонилась спиной к стене. Минуту она просто стояла, закрыв глаза, прислушиваясь к собственному дыханию.

Зоя бы сейчас что сказала? – неожиданно промелькнуло в голове. Наверное, что «твой Марс вошёл в конфликт с Венерой, и всё, что у тебя внутри копилось, требует выхода». Зоя всегда находила способ облечь в слова то, что Кристина лишь смутно чувствовала. И добавила бы, с хохотом: «Ну вот, у тебя, по ходу, кризис восьмого дома, готовься резать по живому».

Ей даже стало странно легче от этой мысли. Нервный смешок сам собой вырвался из груди.

– Чего ты там? – послышалось из-за двери. – Долго ещё?

Илья. Он уже перешёл из раздражённого ожидания к нетерпению, и это означало только одно: разговор будет тяжёлым.

Кристина ещё раз вдохнула – глубоко, до боли в рёбрах, – и поспешно вытерла ладонью влажную от пота шею.

Если не сейчас, то когда? – повторила она про себя фразу, которую в последнее время часто слышала от Зои. И, собравшись, повернула ручку двери.

На улицу они вышли почти одновременно – будто боялись, что кто-то окажется там первым и за это получит преимущество. Весенний ветер был ещё колючим, с остатками ночного холода, но небо уже не казалось абсолютно чёрным – в нём проступала какая-то серая глубина, обещавшая рассвет когда-нибудь, позже.

За кафе стояла тёмная полоса посадки – редкие деревья, сбившиеся в кривую линию вдоль трассы. Вдалеке гудели редкие фуры, чьи фары вырезали из темноты куски дороги. Здесь, за зданием, обычно курили повара или расставались пары, не желающие выяснять отношения на глазах у всех.

– Ну? – Илья остановился, развернувшись к ней. – Говори.

Он стоял, широко расставив ноги, руки сунув в карманы куртки, и всё его тело излучало ту едва сдерживаемую злость, которая особо страшна именно тем, что пока ещё сдерживается.

– Ты сам хотел поговорить, – напомнила она. – Я тебя не тянула.

– Отлично, – он усмехнулся. – Тогда я начну.

Он немного помолчал, будто примеряясь к словам, и вдруг заговорил быстро, с нарастающим напором:

– Я устал, Крис. Устал от этой твоей… мечты. От вечного “когда-нибудь”, “может быть”, “вдруг получится”. Тебе почти тридцать, а ты живёшь, как подросток, который думает, что его вот-вот позовут на кастинг в Москву.

Что-то внутри у неё болезненно сжалось.

– Мне двадцать восемь, – машинально поправила она, хотя понимала, что в этом споре число не имеет значения.

– Да хоть сорок восемь! – вспылил он. – Суть-то не меняется. Ты работаешь за копейки, поёшь этим… – он резко махнул рукой в сторону кафе, – …этим людям, которым наплевать. Посмотри на себя. Что ты здесь делаешь? Кого ты ждёшь?

Она открыла рот, чтобы ответить, но он не дал ей слова.

– Ты думаешь, я не вижу? Каждый раз, когда ты выходишь на сцену, у тебя в глазах такое… – он замолчал, подбирая слово, – …как будто ты уже не здесь. Да, ты красиво поёшь, чёрт возьми, – он сказал это с такой интонацией, будто признавался во врагу в его достоинствах, – но что дальше? Сколько лет ты будешь тешить себя этими “вдруг заметят”, “вдруг позовут”?

– Илья, – тихо сказала Кристина, – если тебя так раздражает то, как я живу, ты можешь…

– Могу уйти? – подхватил он. – Могу. Но объясни мне, – он сделал шаг ближе, и между ними осталось слишком мало воздуха, – зачем мне уходить, если я единственный, кто вообще пытается вернуть тебя в реальность? Твоя Зоя со своими картами чисел только поддакивает: “У тебя великий путь, ты особенная”. А я вижу, как ты по ночам не спишь, считаешь мелочь, чтобы хватило на новый комплект струн. Я вижу, как ты зажимаешь горло, когда понимаешь, что завтра опять в кафе. Это что, путь к славе?

Она почувствовала, как к глазам подступают слёзы, но истерики не было – было только тяжёлое ощущение, будто тебя медленно, методично раздевают на морозе, называя это заботой.

– Я не прошу тебя верить вместе со мной, – сказала она, пытаясь удержать голос ровным. – Я прошу хотя бы не топтаться по тому, что для меня важно.

– Для тебя важно, – он резко передразнил, – чтобы тебя записывали на телефоны всякие левые мужики? Чтобы втыкались глазами в тебя, пока ты поёшь?

– Ты сейчас ревнуешь к человеку, который мне даже имени своего не назвал, – устало ответила она. – Он просто хотел показать песню сыну.

– Да конечно, – фыркнул Илья. – Всё ради “сына”. И фото ради “портфолио”, и приглашения в Москву “ради дела”. Знаю я этих.

Слово “Москва” прозвучало неожиданно резко, словно выстрел. Оно будто разрезало воздух между ними.

– Какие ещё приглашения? – нахмурилась Кристина.

– Не сейчас, – отмахнулся он, – вообще. Ты же живёшь этим. Ты же уверена: стоит кому-то услышать тебя поближе, и всё – тебя сразу позовут в столицу, дадут сцену, свет, фанатов. Ты хоть раз подумала, что этого может не случиться никогда?

Она подумала. И не раз. Ночами, когда лежала, уставившись в потолок, и слушала, как за стеной сосед матерится во сне. Утром, когда смотрела в зеркало и замечала новые мелкие морщинки у глаз. В тот миг, когда шла на сцену в этом кафешном зале, и внутри всё сжималось от мыслей: а вдруг голос садится? вдруг это последняя удачная нота, а дальше будет только хуже?

Она думала. Но никогда не смела говорить это вслух, потому что тогда мир прижался бы к ней всей своей тяжестью, и дышать стало бы окончательно нечем.

– Я знаю, что может не случиться, – наконец произнесла она. – Но я знаю и другое: если я вообще перестану пытаться, не случится точно.

Илья хмыкнул, и в этом звуке чувствовалась такая бессильная злость, что Кристине стало не по себе. Он обернулся, посмотрел на тёмное поле за кафе, на маленький огонёк сигареты, тлеющий у кухни – кто-то из поваров всё же вышел покурить, – и, как будто приняв решение, снова повернулся к ней.

– Знаешь, чего я боюсь больше всего? – неожиданно тихо спросил он.

Она смотрела на него молча.

– Что однажды ты действительно уедешь, – сказал он. – Не на этой своей маршрутке до дома, не в соседний район на подработку. А по-настоящему. И тогда… – он запнулся, но всё-таки договорил: – …тогда окажется, что я вообще не нужен был. Никогда.

Он выдал это с такой горькой честностью, что на мгновение Кристина увидела не привычного раздраженного мужчину, а того Илью, с которым они когда-то впервые встретились: смешного, остроумного, с немного растерянными глазами, которые тогда казались ей удивительно честными.

– Ты мне нужен, – автоматически начала она, но тут же поймала себя на том, что говорит это больше по инерции, как когда говорят «здравствуй» человеку, с которым уже давно нечего обсуждать.

Илья уловил паузу. Ему не нужно было знать язык музыки, чтобы прочитать её неверный такт.

– Нет, – медленно сказал он, словно подтверждая собственную догадку. – Уже нет. Тебе нужна сцена. Нужны эти… – он скривился, – …фестивали. Москва твоя эта грёбаная. А я…

Он не договорил, но этого и не требовалось.

Между ними повисла тишина, нарушаемая только далёким гулом трассы. Кристина вдруг отчётливо поняла, что они оба стоят на каком-то внутреннем обрыве: и либо сейчас кто-то сделает шаг назад, спасая хоть то, что осталось, либо они оба полетят вниз – отдельно, но с осознанием, что другого пути уже не будет.

– Илья, – тихо сказала она, – давай не будем сейчас решать всё сразу. Я просто хочу петь. Здесь, не здесь – не знаю. Но я хочу попробовать. Неужели это так страшно?

– Страшно? – он неожиданно рассмеялся, сухо, почти беззвучно. – Это смешно, Крис. Потому что ты не понимаешь простую вещь: пока ты “пробуешь”, жизнь идёт. А потом ты очнёшься и поймёшь, что уже всё. Слишком поздно.

Он развернулся к стене кафе, словно собираясь уйти, но взгляд его зацепился за окно, в котором ещё отражался тусклый свет. Проём, в котором она только что стояла с гитарой. И этот вид, похоже, беспощадно подкинул ему новую мысль.

– Знаешь, – сказал он, резко меняя интонацию, – может, дело не в тебе. Может, дело в этом твоём… друге, который тебя так любит – в этой деревянной штуке.

Он подошёл к двери подсобки, распахнул её, не спрашивая, и заглянул внутрь. Кристина поняла, что он ищет, ещё до того, как он вытащил из угла её гитару – небрежно, хватая за гриф, как берут вещь, которая не вызывает в тебе никакого уважения.

– Илья, оставь, – голос её дрогнул, но она постаралась говорить спокойно. – Пожалуйста.

– Отставить? – переспросил он, и глаза его блеснули чем-то нехорошим. – Надо было раньше “отставить”. До того, как ты решила, что эта фанера важнее меня.

Он поднял гитару чуть выше, как будто собирался просто рассмотреть её повнимательнее, но в следующую секунду Кристина увидела по напряжению его плеч, что он собирается сделать. Для него это был, возможно, всего лишь жест отчаяния, желание ударить по самому больному месту, но для неё…

Время словно дёрнулось, превратившись из реки в сгусток.

Она не помнила, как оказалась рядом. Не помнила, как вскрикнула, схватившись за гриф. Всё, что она ощутила – напряжение его рук и собственный отчаянный рывок.

– Не смей! – закричала она так, как не кричала ещё никогда. Голос сорвался, превратился в хрип, но ей было всё равно. – Не смей её трогать!

Он, кажется, не ожидал, что она кинется на него с такой силой. На мгновение гитара зависла между ними, общее усилие тянуло её в разные стороны.

– Отпусти, – процедил Илья.

– Нет, – так же упрямо ответила она.

И вот в этой нелепой борьбе, такой же неуклюжей, как всё, что происходило между ними в последние месяцы, произошло неизбежное: его локоть скользнул, нога задела край ступеньки у входа, он потерял равновесие. Чтобы не упасть, Илья резко дёрнул руки на себя.

Гитара вывернулась из пальцев Кристины и с глухим треском ударилась об угол бетонной ступеньки. Звук был такой, будто ломалось что-то живое.

На несколько секунд всё стихло. Даже ветер, казалось, перестал дуть.

Кристина смотрела, как её гитара – та самая, с которой она прошла концерты во дворах, выступления на школьных праздниках, первые ночные поездки электричкой в соседний город – лежит на бетоне. Корпус треснул, лак разошёлся белыми линиями, как по стеклу после удара. Одной струной уже не существовало: она оборвалась и бессильно свисала в сторону, почти касаясь земли.

– Ну вот, – хрипло сказал Илья, сам, похоже, ошарашенный произошедшим. – Порыв у тебя… как у артистки.

Он хотел, может быть, пошутить, сгладить, но слова прозвучали так нелепо и жестоко, что их невозможно было воспринимать иначе, чем оскорбление.

Кристина опустилась на корточки, осторожно дотронулась до треснувшего корпуса. Дерево под пальцами было холодным и чужим, как тело, из которого уже ушла жизнь.

– Убирайся, – тихо сказала она.

– Что? – не понял он.

– Убирайся, – повторила она, поднимая на него взгляд. В нём уже не было ни слёз, ни злости – только странная, ледяная ясность. – Сейчас. Просто… уходи.

Он открыл рот, видимо, желая возмутиться, оправдаться, сказать, что «это случайно», что «ты же сама потянула», что «ничего страшного, купим новую». Но замолчал. Возможно, что-то в её лице наконец убедило его: его слова больше не имеют никакой цены.

Илья выдохнул, бросил короткое ругательство себе под нос, толкнул дверцу кафе и исчез в ярком, жёлтом прямоугольнике света.

Дверь захлопнулась.

Кристина осталась одна – на заднем дворе придорожного кафе, с разбитой гитарой в руках.

Она сидела так ещё долго, не пытаясь её поднять. Просто слушала, как бьётся сердце где-то в горле, как шумит дорога, как по ночному небу тихо ползут невидимые облака.

Где-то в зале за стеной кто-то включил музыку из старого магнитофона – какой-то попсовый трек, который она знала наизусть, но сейчас не могла даже различить слова.

Через несколько минут дверь вновь приоткрылась, и на пороге показался тот самый дальнобойщик. Он держал в руках куртку и телефон.

– Девочка, – осторожно сказал он, не делая ни шага вперёд, чтобы не спугнуть её. – Я тут ухожу уже… хотел сказать: я правда отправлю запись сыну. У него группа своя. Может, и не выйдет ничего, но… знаешь, я в дороге давно, чую людей. Ты не отсюда. Тебе бы дальше.

Он не стал заходить, не стал спрашивать, почему она сидит на бетонной плите с разбитым инструментом. Просто чуть кивнул – ей и её молчащей гитаре – и ушёл в темноту, откуда через минуту донёсся звук заводимого мотора.

Она смотрела ему вслед и вдруг почувствовала странную, почти абсурдную мысль: мой голос уже уехал вперёд меня.

Гитара была разбита. Отношения, кажется, тоже. Но где-то там, в ночи, телефон с её песней ехал по трассе в сторону, о которой она ещё даже не думала как о возможной дороге.

Это было похоже на шрам, который только начинает проступать на коже: ещё болит, но уже даёт понять, что кожа больше никогда не будет прежней.

Кристина аккуратно подняла гитару, прижала к себе, как ребёнка, которого не смогла уберечь, и тихо прошептала, не замечая, как слова превращаются в почти мелодию:

– Если завтра меня не станет… я всё равно бы выбрала дорогу…

И сама не поняла, обращается ли она к себе, к ночи или к тому будущему, которое пока ещё существовало только в чьём-то чужом телефоне – и где-то там, далеко, балансировало между случайностью и судьбой.

Глава 7. Письмо из Москвы

К середине недели кафе на трассе напоминало больного, который никак не решится умереть: то затихнет, то вдруг оживёт, затрясётся посудой, заскрипит дверью, выплюнет очередную партию людей, которым совершенно всё равно, что здесь кто-то живёт, работает, мечтает. Снаружи шёл мокрый снег – тот самый липкий, злой, мартовский, который не умеет быть красивым, а только превращает дорогу в серую кашу. Машины тянулись цепочкой, фары по очереди врезались в дождливо-снежную муть, и Кристине иногда казалось, что она смотрит на них из аквариума: вот проплыла одна жизнь, вот другая, вот третья, а она всё стоит за стеклом и поёт.

День выдался длинным. Хозяин, как всегда, был на взводе: повара подвели с поставкой, кофе закончился ещё к обеду, один из местных подвыпивших «постоянных клиентов» затеял скандал из-за недолива в рюмке. Илья с утра заглянул, бросив тяжёлый взгляд через зал, но, увидев, что Кристина нарочито занята, промолчал. От того, что он промолчал, было даже хуже, чем от его обычных колкостей: молчание Ильи всегда означало, что внутри него что-то копится, сжимается в тугой узел, который позже обязательно сорвётся.

Кристина пела сегодня на автомате. Губы знали слова, пальцы помнили аккорды, тело привычно держало гитару, но мысли были далеко. В редкие секунды, когда ей удавалось просто смотреть в зал и не думать о тексте, её взгляд сам находил пустой стол в углу, где ещё недавно сидел дальнобойщик с мягкими глазами, тот самый, который записывал её на телефон.

С тех пор прошло всего несколько дней, но ощущения были такие, словно это приключилось в другой жизни – настолько непривычно было осознавать, что где-то там, за пределами этого облезлого зала, кто-то мог всерьёз включить запись, услышать её голос и… что? Улыбнуться? Перемотать? Удалить, даже не дослушав?

– Крис, – рявкнул хозяин из-за стойки, – давай живее, ну что ты как на похоронах! Люди жрать пришли, а не хандрить.

Она дёрнулась, обрывая красивую фразу на полслове, и тут же перешла в привычную, выстраданную за годы, но от того не менее фальшивую жизнерадостность. Песня про любовь, какая-то бестолковая, с простыми рифмами и припевом, который можно подпевать, даже если ты наполовину пьян. Пара водителей обернулась, кто-то попытался хлопать в ладоши в такт, один даже крикнул: «Во, нормально!», и хозяин довольно хмыкнул.

Кристина поймала себя на том, что устала ненавидеть этот репертуар. Ненависть тоже требует сил, а их будто становилось меньше с каждым днём. Иногда казалось, что если так и дальше пойдёт, в какой-то момент она просто перестанет чувствовать разницу между тем, что поёт для себя ночами на кухне, и тем, что изображает здесь для чаевых. Исчезнет тонкая граница между настоящей Кристиной и той, которая живёт в «Транзит-кафе».

Она доиграла сет, извинилась глазами перед гитарой, аккуратно сняла ремень, как будто извинялась и перед собой тоже. В зале было шумно – кто-то ругался в телефоне на поставщиков, кто-то обсуждал, как обойти пробки, кто-то спорил про футбол. Ни одного разговора о музыке, ни одного слова, которое могло бы зацепиться за её мир.

– На кухне помоги, – бросил хозяин мимоходом. – И передохни пять минут, вид у тебя… будто в гробу переночевала.

Она хотела ответить, что в гробу, возможно, было бы даже спокойнее, но промолчала. Вышла на задний двор – маленькую закопчённую площадку, где дым от кухонной вытяжки смешивался с запахом бензина и табачного дыма от сотрудников. Достала из кармана телефон – старенький, с треснувшим углом экрана, который всё равно никак не доходили руки поменять. Сигнал был слабый, интернет еле тянул, но этого хватало, чтобы проверить мессенджер и ленту.

Обычно её экран представлял собой унылое сочетание: сообщения от Зои с голосовыми про «ретроградный Меркурий» и «опасные транзиты», напоминания от банка о задолженности и какое-нибудь дежурное «как ты?» от однокурсницы, с которой они когда-то вместе учились в музыкалке, а теперь жили так, словно и не были знакомы.

Сегодня же первым делом высветилось странное уведомление:

«Новое сообщение. Запрос на переписку».

Кристина нахмурилась. Ник у отправителя был ей не знаком:

Maxim S. / звук.

Она некоторое время просто смотрела на него, не решаясь открыть – то ли боялась спама с нелепым предложением «раскрутки артиста за 4999 рублей», то ли просто настолько привыкла к тому, что хорошее ей не пишут, что любое необычное событие казалось потенциальной проблемой.

Телефон в руках дрогнул от повторной вибрации – уведомление мигнуло ещё раз.

Кристина всё-таки нажала.

Сообщение было коротким, без лишних украшений, но от каждой строчки у неё побежали мурашки по спине, будто кто-то невидимый только что провёл холодным пальцем по позвоночнику.

«Здравствуйте, Кристина.

Мне переслали видео, где вы поёте в кафе (записано, судя по всему, на телефон, звук неважный, но голос слышно).

Я работаю в небольшой студии в Москве. Занимаюсь аранжировками и живой записью, иногда помогаю молодым авторам.

У вас есть что-то… настоящее. Это редкость.

Если у вас есть свои песни, мы могли бы попробовать записать демо.

Возможно, получится подать вас на один фестиваль в Москве для молодых авторов – отбор скоро.

Если интересно, напишите.

Максим».

Она перечитала раз, другой, третий, каждый раз спотыкаясь на словах «ФЕСТИВАЛЬ В МОСКВЕ» так, будто глаза натыкались на них физически. Внутри всё сжалось – не от радости даже, а от какого-то панического неверия. Показалось, что воздух вокруг стал гуще – дышать стало трудно, как бывает, когда слишком быстро поднимаешься по лестнице и неожиданно вспоминаешь, сколько тебе лет.

– Крис! – заорали изнутри. – Ты там что, уснула?

Она едва слышала. Пальцы дрожали, телефон стал вдруг тяжёлым, как кирпич. Она машинально прижала его к груди, будто пыталась спрятать от всего мира эту хрупкую, невероятную возможность – словно одно неосторожное движение, и всё исчезнет, как плохая шутка.

Максим. Студия. Демо. Фестиваль.

Где-то очень глубоко, в том месте, которое она давно пыталась не трогать, потому что больно, словно ожог, поднялось и расправило плечи то самое чувство, которое она в детстве называла «надежда», а последние годы – «наивность».

Она заставила себя сделать вдох, потом выдох, затем ещё один, медленный, счёт до четырёх. Телефон пискнул – второе сообщение.

«Если я написал не туда, заранее извините. Видео прислал знакомый – дальнобойщик, сказал, что вы в кафе на трассе поёте.

Просто в этом голосе что-то зацепило.

Максим».

Теперь стало ясно, как та запись вообще попала к этому человеку. Дальнобойщик с добрыми глазами, его фраза «сыну покажу», телефон, поднятый в воздух – всё это вдруг сложилось в чёткую линию, как ноты на строчке нотного стана. Иногда нужно всего одно нечаянное движение, чтобы мелодия, которую ты годами хранил в себе, наконец-то прозвучала дальше твоей маленькой комнаты.