Дорога к успеху

Она поставила телефон обратно на табуретку, села, провела ладонями по лицу – будто пытаясь стереть усталость вместе с кожей, – и заставила себя подняться. На кухню идти не хотелось: понимание того, что там её ждёт вчерашний чайник с накипью, пара засохших ломтиков хлеба и полное отсутствие вдохновения, почему-то казалось особенно унизительным. Но есть всё равно нужно – день обещал быть длинным, а настроение у Ильи, если судить по его сообщениям за последние дни, – непредсказуемым.

Кафе встретило её привычным запахом масляного жаркого, табака и чего-то ещё неопределимо смешанного, но уже давно въевшегося в стены. С утра здесь было тихо: пару местных пенсионеров потягивали чай у дальнего столика, водитель маршрутки, зашедший “на пять минут”, уже двадцать говорил с барменом о том, как всё в стране устроено неправильно, а повариха Галя громко шуршала на кухне, ругаясь вполголоса на поставщиков, на цены и на свою жизнь заодно.

– А, Крис, ты уже тут. – Хозяин кафе, Аркадий Палыч, вышел из подсобки, поправляя ремень на брюках, которые всё равно держались больше на его животе, чем на талии. – Давай, включай свою аппаратуру там, к вечеру народ подтянется.

Он говорил с ней без особого тепла, но и без злобы – как с частью интерьера, ценной, но заменяемой. Иногда Кристине казалось, что если однажды она просто не придёт, он вздохнёт, взъерошит свои редеющие волосы и начнёт искать другого “поющего человека” – без драм, без пафоса, просто как новую микроволновку взамен сломавшейся.

Она прошла к небольшому подиуму, где стояла её гитара – старенькая, но вычищенная до блеска, с аккуратно сменёнными струнами, единственная вещь, о которой она заботилась почти нежно. Проверила звук, провод, динамик, сняла и снова повесила ремень – движения знакомые до автоматизма, но всё равно каждый раз вызывающие странное, чуть трепетное ощущение: будто она и правда готовится к выступлению, а не к очередной музыкальной подложке для чужих разговоров.

Пока она возилась с оборудованием, мысли сами вернулись к вчерашнему – к тому дальнобойщику, записавшему её на телефон. Он долго не уходил, потом ещё подошёл ко стойке, попросил у Аркадия Палыча номер телефона “этой девочки”, Кристины, правда, при ней этого не сделали – хозяин недовольно хмыкнул и перевёл разговор, но водитель не отступал, говорил, что у него сын “в музыке”, что, может быть, пригодится.

– А мне, – пробурчал тогда Аркадий, – чтобы она мне не надоела с этими своими песнями.

Кристина только усмехнулась, пряча смешанное чувство: то ли гордость, то ли досаду. В итоге водитель, махнув рукой, сказал, что и так запишет всё, что нужно, “мы и не такое отправляли”, и ушёл – вместе с тем странным ощущением, что мир на минуту перестал быть глухим.

Интересно, – думала она сейчас, не совсем осознавая, что уже дважды проверила строй гитары, хотя всё было в порядке, – он вообще что-нибудь отправит? И даже если отправит… кому оно надо? Какому-то незнакомому пацану из города?

Внутренний голос скептика, живущий в ней уже много лет, был громким и убедительным. Но рядом с ним, как подросток, который боится выйти на сцену, но всё равно вышел, шевелилась робкая надежда: а вдруг? а если всё-таки?..

Она взяла несколько аккордов – тихо, почти неслышно, для себя – и вдруг поймала себя на том, что играет не привычную кавер-подборку, а свою песню. Ту самую, что писала ночами, когда коммуналка затихала, и слышно было только, как где-то в соседней комнате храпит сосед-алкоголик. Слова сами всплыли в памяти, лёгли на музыку:

Если мир – это трасса, где фарами машут чужие мечты,

Я иду по обочине, веря, что где-то горят огни…

Она замолчала, обрывая строку на полуслове. Слишком личным было это – как будто она вдруг начала раздеваться посреди зала. Для такой откровенности здесь не было ни пространства, ни слушателя.

– Ты там долго ещё играть сама с собой будешь? – голос Аркадия Палыча вывел её из задумчивости. – К обеду люди пойдут, давай, что-нибудь повеселее репетируй. Чтобы ноги сами в пляс.

“Чтобы мозги не включались”, – подумала Кристина, но вслух только кивнула и переключилась на более нейтральный, “удобоваримый” репертуар.

День тянулся, как резиновая лента: не рвался, но постоянно растягивался, уже почти теряя форму. Местные заходили поесть, между собой обсуждали новости, цены на бензин, чью-то очередную измену, чьи-то долги. Кристина пела то, что от неё ждали, механически улыбалась, благодарно кивала за редкие купюры в баночке для чаевых, и время от времени взгляд её падал на дверь – как будто она ждала кого-то, хотя прекрасно знала, что сейчас приход Ильи – не радость и не спасение, а скорее ещё один, тяжёлый тень.

Он появился ближе к семи, когда небо за окнами уже начинало насыщаться вечерней синевой, а салфетки на столах были испачканы соусом и жирами. Вошёл, как обычно, без стука, с тем же чуть вызывающим размахом плеч, словно входил в место, которое ему принадлежит. На нём была старая куртка, знакомая до мельчайших складок, и те же тёмные глаза, в которых теперь, помимо привычной напряжённости, горело что-то ещё – беспокойство, насторожённость, как у человека, который чувствует: почва под ногами начинает ускользать.

Кристина заметила его издалека, ещё до того, как он подошёл к стойке, и внутренне напряглась. Пальцы, перебирающие струны, чуть сбились, но она тут же поправилась, сделала вид, что не замечает его, продолжая петь.

Илья постоял у барной стойки, окинул зал долгим взглядом, словно оценивая, кто сегодня свидетели, а кто – статисты, а затем медленно двинулся к сцене, остановившись неподалёку.

Он не перебивал, не кричал, не делал привычной “шутки” вроде “ну давай, спой нам что-нибудь нормальное”, от которой у неё всегда внутри всё сжималось. Просто стоял, слушал, и в этом молчаливом внимании было больше напряжения, чем в любых словах.

Когда песня закончилась, он подошёл ближе, настолько, что она буквально почувствовала его дыхание, смешанное с запахом сигарет и дешёвой жвачки.

– Красиво, – тихо сказал он, слегка наклонив голову. – Очень… для публики.

В голосе скользнула насмешка, осторожная, но всё равно колющая.

– Спасибо, – так же тихо ответила Кристина, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – У меня ещё три песни по плану, давай потом поговорим.

– Я подожду, – Илья сел за ближайший стол, не отводя от неё взгляда. – У меня много времени. Для тебя всегда много.

Эти слова, по идее, должны были бы прозвучать ласково, но в них было что-то навязчивое, как густой духи, от которых быстро начинает болеть голова. Кристина почувствовала, как внутри поднимается лёгкая волна раздражения, но привычно подавила её – не время, не место, надо просто доиграть программу и уже потом… потом что? Разобраться? Решить? Снова всё спустить на тормозах?

Песни сменяли друг друга, люди уходили и приходили, заказывали еду, жаловались на соль, смеялись, ругались. Илья не уходил. Он сидел, то потирая руки, то уронив взгляд в стол, то вдруг поднимая его на неё так пристально, что казалось – он сейчас встанет и подойдёт, вытащит её со сцены, скажет: “хватит, поехали”.

Кристина пыталась не смотреть в его сторону, но иногда всё равно ловила его глаза – и каждый раз вздрагивала от того, сколько в них накопилось за эти месяцы: ревности, обиды, какой-то странной, болезненной любви, которая больше походила на собственничество.

Как мы вообще в это всё вляпались? – мелькнула мысль. – Когда это простое “вместе посидим после смены” превратилось в вот это – когда каждый его взгляд ощущается как проверка?

К девяти часам кафе стало шумнее – подтянулись ещё водители, парочка местных парней, которые считали своим долгом обязательно появиться “там, где поёт Крис”, чтобы потом при случае похвастаться знакомством. Аркадий Палыч довольно потирал руки: зал был наполовину занят, люди ели, пили, а значит – день не зря прошёл.

Кристина чувствовала, как голос немного устает, но привычка держаться до конца была сильнее. Она объявила ещё одну песню, улыбнулась тем, кто крикнул “браво” из дальнего угла, и мысленно начала отсчитывать: ещё десять минут – и перерыв. А там… там уже никуда не деться от Ильи.

Он словно почувствовал её мысли и снова поднялся из-за столика, встал у сцены, но не вплотную, как раньше, а чуть в стороне, опершись плечом о стену. Вид был спокойный, почти расслабленный, но глаза по-прежнему оставались настороженными.

На припеве Кристина всё-таки не выдержала и перевела на него взгляд. Илья улыбнулся – медленно, как будто что-то внутри него зараз смягчилось. Он поднял вверх большой палец, будто подбадривая, и этот жест был таким неожиданно простым и добрым, что она чуть не сбилась с текста.

Может, я сама всё накручиваю, – подумала она. – Может, он действительно просто хочет поговорить, и всё…

Но внутренний голос – тот, что редко ошибался – шепнул в ответ: Ты не первый день его знаешь. Драки здесь никогда не начинаются сразу. Сначала всегда бывает вот такая улыбка.

Она доиграла, поблагодарила зал, поставила гитару на стойку, и только тогда, наконец, позволила себе глубоко вдохнуть. Люди зааплодировали – кто лениво, кто чуть искреннее, чем обычно, – и снова вернулись к своим тарелкам и разговорам. Для них её маленькая сцена была просто частью антуража вечера, фон, который, если убрать, вызовет разве что лёгкое недоумение: чего-то не хватает.

Для Ильи это было совершенно не фоном. Она чувствовала это почти физически, когда он, оттолкнувшись от стены, двинулся к ней, медленно, но настойчиво, как человек, который очень долго ждал подходящего момента и наконец решил, что он наступил.

– Перерыв? – спросил он, хотя прекрасно видел, что да.

– Перерыв, – повторила Кристина, бережно снимая ремень с плеча и откладывая гитару, как будто гитару надо было защитить от предстоящего разговора.

Илья чуть кивнул в сторону коридора, ведущего к заднему выходу, где обычно курили сотрудники и иногда целовались те, кто думал, что их никто не заметит.

– Пошли. Тут шумно.

Тон был опять не просьбой – приглашением к приказу. Но, как это часто бывало, Кристина даже не попыталась возразить. Она только бросила короткий взгляд в сторону барной стойки – Аркадий Палыч был занят клиентами и вряд ли собирался вмешиваться в чьи-то личные дела – и пошла следом, чувствуя, как напряжение в воздухе становится плотнее, почти ощутимее кожи.

Ей казалось, что ещё можно всё развернуть в шутку, сказать что-то нейтральное, перевести разговор на бытовое, на новости, на что угодно, лишь бы не на то, что назревало уже давно. Но коридор, в который они вошли, был узким, с облупленными стенами, с тусклой лампочкой под потолком, и почему-то именно здесь всегда казалось, что все слова звучат громче, чем нужно.

Илья остановился, повернулся к ней лицом, но пока молчал, словно собирая внутри все свои претензии в один ком, который сейчас неизбежно покатится вниз.

Кристина сжала руки в кулаки – не от готовности к драке, а от желания держаться, чтобы голос не дрожал, когда она, наконец, спросит:

– Ну? О чём ты хотел поговорить?..

Ответ последовал – но не сразу, как короткая реплика, а медленно, словно он разворачивал свёрток, в котором долго копились обиды, подозрения, страхи. И хотя слова пока ещё не перешли в крик, в каждом из них уже сквозило то, что непременно приведёт к тому, чего она так боялась.

Драка, как всегда, начиналась не с ударов. Она начиналась с взгляда – и этот взгляд уже был перед ней.

Она шла домой медленно, хотя знала каждую выбоину на этой дороге до дыр в памяти, до автоматизма: вот здесь весной всегда лужа, в которой отражаются редкие фонари; вот тут зимой машины буксуют на льду; а вот этот кривой забор с отвалившейся доской она ещё в школе перепрыгивала, когда сокращала путь. Сейчас все эти детали, обычно неосознанно привычные, казались Кристине странно увеличенными, будто кто-то подложил под стекло лупу – и каждая трещина, каждая ржавая петля, каждая тень приобретала отдельный смысл.

Она задержалась на секунду у остановки, где ветхий навес с облезлой рекламой мобильного оператора жалко скрипел под налетающим ветром, и инстинктивно прикрыла гитару от порыва, прижимая чехол к себе, словно живое существо. И подумала – почти вслух, почти отморозив язык: а что, если действительно однажды просто сесть в любой автобус, идущий “до Москвы”? Не к маме, не к очередной подработке, а именно туда, где люди записывают песни не на телефон дальнобойщика, а в нормальных студиях, где у артистов есть продюсеры, контракты, где фестивали – это не районный праздник, на который привозят одного полузабытого “звёздного гостя”, а сцена, на которой твоя жизнь может в одно мгновение перевернуться.

Мысль была такой безумной и одновременно такой сладкой, что она даже позволила себе на секунду закрыть глаза и представить: огромная сцена, залитая прожекторами, где свет словно вырезает её фигуру из темноты; люди, которые действительно пришли слушать; ведущий, объявляющий: “Авторская песня Кристины Орловой”; звук, который не тонет в бряканье посуды… Но, как всегда, воображение перескочило через ступеньку и запуталось в собственном абсурде: какая Кристина Орлова, какие ведущие, когда у тебя на телефоне минус триста рублей, а завтра опять смена, и Илья, и начальник, и эта бесконечная, липкая, как сладкий чай, жизнь?

На лестничной площадке их дома она уже заранее ощутила, как тело напряжётся – по запаху. Из-под двери доносился характерный, терпкий, въедливый дух дешёвого табака, вперемежку с остатками какой-то праздничной колбасы и сладкого спиртного. Илья не курил постоянно, но, если начинал, превращал квартиру в прокуренную коробку, где стены будто желтели быстрее реального времени.

Она задержала дыхание, на секунду прижала лоб к холодной металлической двери, как будто просила у неё совета или хотя бы поддержки, а потом повернула ключ.

– О, звезда пришла, – голос Ильи показался из кухни ещё до того, как дверь полностью распахнулась. – А мы уж думали, ты там на своей сцене ночевать будешь.

“Мы” означало, что он не один. Кристина машинально сняла ботинки, поставила гитару в угол и, не раздеваясь до конца, заглянула в кухню. За столом сидел знакомый Ильин дружок, Сашка, который периодически исчезал на полгода, “уезжая на заработки”, а потом снова объявлялся с тем же вечным кепариком и потухшими глазами. На столе, разумеется, стояла недопитая бутылка, рядом – тарелка с нарезанными кружочками колбасы и две грязные рюмки.

– Привет, – сказала Кристина, пытаясь удержать голос в нейтральном регистре.

– Во, хозяйка, – Сашка поднял на неё мутноватый взгляд и как-то неловко махнул рукой. – А мы тут за тебя стакан поднимаем. За твой голос, да, Илья?

Илья сидел, откинувшись на стуле, так, будто это не маленькая кухня на шесть квадратных метров, а барная стойка где-нибудь в центре города. В одной руке у него была сигарета, в другой – телефон. При её появлении он демонстративно “поставил на паузу” невидимый разговор, перевернув аппарат экраном вниз.

– За её голос, – протянул он, глядя на неё прищуренным, тяжёлым взглядом, в котором сейчас уже не было ни намёка на ту мягкость, что иногда проскакивала, когда он забывался. – Ну, рассказывай. Как там наш дальнобойщик? Записал, довёз, передал? Может, уже в столице прослушивание назначили?

Сашка хмыкнул, а Кристина почувствовала, как сердце, ещё минуту назад разогретое мечтой, делается тяжёлым и тугим, как мокрая ткань.

– Просто человек сказал, что ему нравится, – спокойно ответила она, снимая пальто и аккуратно вешая его на спинку стула, словно этот маленький бытовой ритуал мог защитить её от надвигающейся бури. – Попросил записать. Для сына.

– Угу, для сына, конечно, – Илья скривился. – Они все сначала “для сына”, потом “для знакомого”, потом “а давай я тебя в город свожу, ты же талантливая девчонка”… Ты вообще мозги включаешь, когда с ними разговариваешь? Или сразу вся таешь, как только кто-то скажет, что тебе голос достался?

– Илья, хватит, – она устало провела рукой по волосам. – Я правда устала. Давай, если хочешь сцены ревности – завтра. Я сегодня даже спорить не в состоянии.

На секунду показалось, что это подействует – Илья шевельнул плечами, затушил сигарету в переполненной пепельнице, отвёл взгляд. Кристина уже почти повернулась, чтобы налить себе воды и, возможно, спрятаться в комнате под видом “я буду спать”, но в этот момент Сашка зачем-то вставил слово, не вовремя, не к месту:

– Да ты, братан, ревнуешь по делу, – он икнул и попытался налить себе ещё, промахнулся мимо рюмки. – Такая баба не пропадёт. Её в городе быстро найти кому надо, особенно если она петь умеет. Ты смотри, моргнёшь – и улетит. Не то что мы с тобой.

Эта фраза, сказанная без злого умысла, по-пьяной глупости, будто подлила масла в уже занявшийся внутри Ильи костёр. Он резко повернулся к Кристине, в его глазах что-то щёлкнуло.

– Улетит, значит, да? – он поднялся, отодвигая стул так, что тот противно заскрипел ножками по линолеуму. – Ты уже улетать собралась, Крис? Может, я чего-то не знаю? Может, ты мне не всё рассказываешь?

Она сделала шаг назад, чувствуя, как пространство кухни неприятно сжимается, как холодильник, стол и стена вдруг становятся не предметами, а барьерами, выстраивающимися за спиной.

– Илья, ты пьян, – негромко сказала она, стараясь говорить медленно, отчётливо, словно с ребёнком. – Давай поговорим, когда проспишься. Никаких секретов у меня от тебя нет. Я просто работала. Просто пела.

– Просто пела, – передразнил он, подойдя ближе. От него сильно пахло крепким алкоголем, табаком и ещё чем-то острым, нервным. – Ты думаешь, я не вижу, как ты там на сцене на каждого смотришь? На каждого, кто хоть раз голову повернёт? Как ты светишься, когда тебе скажут “у тебя талант”? Я, значит, годами рядом, я тебе всё уши прожужжал про то, что ты поёшь как человек, а не как магнитофон, но это так, фон, да? А вот дальнобойщик – это да, это судьба!

Её задело это “фон” – слишком точно сформулированное, как если бы он сам много раз прокручивал это в голове. Она вспомнила, как он действительно говорил ей, иногда неловко, иногда грубовато, но по-своему искренне, что голос у неё особенный, что “не надо забивать его вот этим кофейным чадом”. Вспомнила, как ему не хватало слов, и он заменял их действиями: закрутил для неё лампочку, починил розетку, принёс откуда-то старый микрофон… И вдруг этот же человек, вместо того чтобы радоваться тому, что кто-то ещё увидел её, стоял сейчас напротив и обвинял её в том, что она посмела обрадоваться.

– Я никого ни на кого не меняю, – устало выдохнула она. – Илья, честно. Я просто хочу… хоть иногда ощущать, что я не зря живу. Что всё это не только про смены и вот такие вечера.

– А я что, не жизнь, что ли? – он поднял брови. – Я не считаюсь, да? Я у тебя как мебель, как табуретка, на которой ты сидишь, пока не придёт кто-то более… – он осмотрел её с головы до ног таким взглядом, от которого захотелось обмотаться одеялом, – более подходящий твоим московским мечтам?

Сашка, чувствуя, что разговор принимает неприятный оборот, попытался тихо раствориться, поднялся и забормотал что-то вроде: “Ладно, я пойду, вы тут сами…”, но Илья его уже не слышал. Вся его фокусировка переместилась на Кристину, будто она вдруг стала центром, вокруг которого сжимался весь мир.

– Ты не мебель, – сказала она, но голос её дрогнул, и он, конечно, это услышал. – Ты – ты. Но мне недостаточно просто жить от зарплаты до зарплаты и считать, хватит ли на коммуналку. Я хочу петь. Это не против тебя, Илья. Это… за меня.

Пауза повисла минутной, хотя прошло, наверное, всего несколько секунд. Казалось, ещё одно слово – и всё может повернуть в ту или иную сторону: либо он, уставший, сядет обратно, отмахнётся, скажет своё привычное “ладно, потом разберёмся”, либо – наоборот, сорвётся окончательно.

– За тебя, значит, – тихо повторил он, глядя куда-то ей в плечо, не в глаза. – А я… Против, да? Я уже против, потому что не Москва. Не фестиваль. Потому что просто Илья из этого, блядь, города.

Она внутренне отпрянула от матёрого слова, брошенного не в её сторону, но как удар. В такие моменты она особенно ясно ощущала ту пропасть, что лежала между ними: она старалась держаться за слова, даже когда они ранили, он же бросался ими, как камнями, лишь бы хоть чем-то защищаться.

– Ты сам себе это всё додумываешь, – сказала Кристина, чувствуя, как в голосе появляется металлическая нотка, неожиданная даже для неё самой. – Я ни разу не сказала, что ты “просто Илья”. Это всё твои страхи. Твои комплексы. Я не обязана всегда всё сокращать и занижать только для того, чтобы ты не чувствовал себя… – она замялась, понимая, что оно сейчас прозвучит, – меньше.

Он вскинул голову, как будто она его ударила.

– Меньше? – переспросил он. – Вот оно как, да? Значит, если я не возил тебя в столицу, не возил по фестивалям, не обещал записать альбом, то я “меньше”? А этот вот дядя в засаленной куртке, который тебя записал на телефон, он, значит, “больше”? Потому что у него есть дальнобойный “КамАЗ”?

– Ты всё переворачиваешь, – вяло возразила она, чувствуя, как внутри всё медленно, но верно закипает. – Я так не говорила.

– Но думала! – почти крикнул Илья, и Сашка от двери вздрогнул. – Я же тебя вижу, Крис. Когда ты сегодня пела, ты на него смотрела так, будто он только что открыл тебе Америку. Будто он единственный, кто понял, какая ты… – он замялся, подбирая слово, потом вдруг сдавленно выдохнул, – живой человек. А я что? Я только мешаю, да? Мешаю тебе родиться настоящей, как ты любишь говорить.

– Хватит, – отрезала она, сама удивляясь тому, насколько твёрдо это прозвучало. – Вот сейчас хватит. Ты ревнуешь не к человеку, ты ревнуешь к факту, что кто-то посмел заметить во мне что-то, кроме твоей девушки, которая должна вовремя возвращаться домой, вовремя готовить ужин и вовремя молчать, когда тебе плохо.

Он шагнул к ней ещё ближе, и она почувствовала, как спиной упёрлась в холодильник – тот самый, на котором они когда-то вместе писали список продуктов, обсуждая, что купят, если вдруг будет больше денег.

– Ты думаешь, я тебя здесь держу? – прошипел он. – Думаешь, я кайфую от этих твоих смен, от того, что ты там голос свой убиваешь ради этих… – он махнул рукой в сторону, будто там до сих пор сидели безликие посетители кафе. – Да я тебе, может быть, больше всех хотел, чтобы ты выбралась. Но ты же не хочешь просто выбраться. Ты хочешь, чтобы тебе весь мир аплодировал. Чтобы на тебя смотрели. Чтобы тобой восхищались. А я… Я не умею так. Я могу только… – он внезапно сам осёкся, будто споткнулся о собственную мысль.

– Ты можешь только ломать всё вокруг, когда страшно, – тихо подсказала она. – Это у тебя получается идеально.

Его рука, сжимавшая телефон, дёрнулась. На секунду ей показалось, что он бросит аппарат в стену или в неё, но он неожиданно резко швырнул его на стол – тот громко ударился о стеклянную поверхность, подпрыгнул, чуть не соскользнув вниз.

– Ладно, – с каким-то странным, тяжёлым спокойствием сказал Илья, отступая на полшага. – Если я только ломаю, давай я доведу до конца. Чтоб потом не говорили, что я недоработал.

Она не сразу поняла, что он имеет в виду, но в следующую секунду он метнулся к углу кухни, где у стены стояла её гитара – та самая, старенькая, но вылизанная до блеска, с которой она была дольше, чем с ним. Время вдруг словно скрутилось в тугой жгут: она увидела его руку, тянущуюся к чехлу, услышала собственный сдавленный крик, но тело отреагировало с задержкой.

– Не трогай! – вырвалось у неё, и в этом звуке было больше ужаса, чем, возможно, если бы он замахнулся на неё саму.

Илья ухватил гитару за гриф и одним движением вытащил её из чехла, как будто это была не вещь, а какая-то палка. Она рванулась вперёд, но он поднял инструмент на уровень груди, почти как щит, и смотрел на неё с каким-то безумным, отчаянным вызовом.

– Вот твоя настоящая любовь, да? – произнёс он, слегка покачивая гитару в руках. – Вот ради кого ты готова жить, а я так, приложение? Так давай проверим, кого ты выберешь, если выбирать придётся по-настоящему.

Сашка что-то залепетал из коридора, кажется, “Илья, хорош, ты чё…”, но тот рукой отмахнулся в пустоту, не отводя взгляда от Кристины.

Она чувствовала, как внутри всё стискивается в один-единственный узел, в котором непонятно, что сильнее – страх, что он действительно сломает инструмент, или страх, что, если он этого не сделает, она всё равно останется здесь, в этой квартире, в этом городе, в этой жизни.

И вдруг поняла, что эта драка – пусть и “из ничего”, из одной случайно сказанной фразы и пьяной ревности, – на самом деле не из ничего. Она росла годами, из маленьких уступок, из проглатываемых слов, из бесконечного “потом поговорим”, из того, что она слишком долго позволяла ему быть центром, вокруг которого вращается её мир, хотя мечта о сцене, может быть, и была не меньше.