Дорога к успеху

Степан Фарбер

Дорога к успеху

Глава 1. Кафе на трассе

Вечер, который никогда не спешил уходить из этих мест, медленно оседал на землю, окрашивая придорожное кафе в тусклый, почти болезненно-желтый оттенок – словно здание устало быть частью мира и предпочло спрятаться в собственном полумраке. Окна, забрызганные дорожной пылью и следами давних дождей, отражали лишь слабые огоньки passing trucks, но и они поглощались тяжелым воздухом, пропитанным смесью пережаренного масла, растворимого кофе и какой-то неопределённой тоски, которая будто навсегда поселилась здесь, под потолком, между старыми вентиляторами и пластмассовыми растениями.

Кристина стояла на крошечной сцене – если это вообще можно было назвать сценой: доски, сколоченные неровно, скрипели под каждым её шагом, а единственная колонка, пережившая, кажется, ещё начало двухтысячных, издавала слабое фоновое потрескивание, напоминавшее дыхание уставшего человека. Она держала в руках гитару, такую же видавшую виды, как и всё вокруг; лаковое покрытие на корпусе стерлось, и струны, хоть и были натянуты правильно, всё равно время от времени звучали чуть глуховато, словно сопротивлялись.

Но несмотря на всё это несовершенство, которое могло бы сломать кого угодно, Кристина пела – тихо, но чисто, так, как пели бы те, кто давно перестал надеяться, что кто-то услышит, но всё равно продолжает, потому что иначе внутри образуется пустота, в которую страшно заглядывать. Её голос – мягкий, чуть хрипловатый на верхах, но удивительно тёплый – струился между столами, где дальнобойщики устало размазывали ложками густую подливу по тарелкам, где женщины средних лет пересказывали друг другу свои недавние семейные драмы, где подростки, забежавшие по пути откуда-то куда-то, бездумно листали телефоны.

Её никто не слушал. Или почти никто.

И всё же Кристина продолжала, чередуя аккорды в привычной последовательности, которую могла сыграть и с закрытыми глазами. Именно в такие моменты она чувствовала, что живёт. Пусть и не так, как мечтала.

– …и если завтра меня не станет, – голос дрогнул, но удержался, – я всё равно бы выбрала дорогу…

Слова, написанные когда-то ночью, под жужжание старого холодильника, неожиданно больно резанули по сердцу. Наверное, потому что в них была правда – та, в которой она боялась себе признаться: она давно выбрала дорогу мечты, но продолжала стоять на месте, будто ждет чьего-то разрешения сдвинуться.

Она закончила песню, позволив последнему аккорду медленно раствориться в тишине, которая, как назло, наступила именно в этот момент – будто весь зал на секунду решил притвориться, что слушал. Но тишина быстро распалась: заскрипели ножки стула, грохнул чей-то стакан, за стойкой хлопнула дверца холодильника.

– Кристин, – раздался грубый голос Аркадия Семёновича, хозяина кафе, человек суровый, но по-своему справедливый. – Давай что-нибудь повеселее. Мужики засыпают.

Он сказал это не злонамеренно, просто по привычке, как говорят о погоде или ценах на бензин. Но Кристина в такие моменты каждый раз чувствовала, словно кто-то на мгновение сжал её сердце – не сильно, но достаточно, чтобы напомнить: её музыка никому не нужна.

Она кивнула, хотя внутри всё протестовало, ведь эта песня была последней ниточкой, связывающей её с самой собой. Но спорить бессмысленно: спор здесь ничего не менял, кроме настроения. Она подняла гитару, переставила каподастр, уже готовясь начать очередную угодливую композицию – ту, что неизменно вызывала какое-то подобие энтузиазма у посетителей, – когда дверь, старая металлическая, скрипучая, распахнулась с таким звуком, будто протестовала против ещё одного неожиданного визита.

И в дверном проёме появился Илья.

Он всегда появлялся именно так – шумно, резко, будто мир должен был чуть дрогнуть от его присутствия. Высокий, с сильными плечами, с той особой походкой людей, которые искренне верят, что всё вокруг принадлежит им или должно принадлежать. Его густые волосы были взъерошены ветром, а на лице читалось раздражение, которое появлялось у него всякий раз, когда он предполагал, что Кристина делает что-то без его ведома. А она делала. Часто.

– Ты ещё здесь? – бросил он, даже не смотря в её сторону, и прошёл к стойке. – Кофе. Быстро.

Он стукнул пальцами по деревянной столешнице, медленно обвёл взглядом помещение, и только затем удостоил Кристину вниманием.

– Мы же договаривались поговорить.

Она чувствовала, как в груди сжимается комок.

– У меня смена, Илья. Мы поговорим после.

Он усмехнулся. Очень тихо, почти без движения губ.

– У тебя вечно “после”, Крис. Знаешь, так можно всю жизнь ждать удобного момента, который никогда не наступит.

Его слова были как финальный штрих к и так тяжелому дню. Кристина отвернулась, взяла гитару – но руки чуть задрожали. Она надеялась, что никто не заметит.

Однако заметил дальнобойщик, сидящий в дальнем углу. Он не был постоянным посетителем, но в этом месте все лица казались знакомыми. Мужчина смотрел на неё внимательно, с тем совершенно особым выражением, которое Кристина видела редко – когда люди думают не о себе, а о том, что услышали.

Она взяла новый аккорд.

Потом второй.

Потом третий.

И постепенно мелодия вытолкнула из её сознания всё – слова Ильи, полумрак, гул голосов. Она пела – сначала для себя, потом для этого незнакомого мужчины, а затем будто бы для кого-то гораздо более далёкого, стоящего за пределами видимого мира.

Когда песня закончилась, дальнобойщик медленно поднялся и подошёл ближе, осторожно, будто боялся отвлечь её. Он был крупным, с добрыми глазами, утонувшими в сеточке морщин.

– Девочка… – сказал он, и в его голосе было столько тепла, сколько она не слышала давно. – Голос у тебя… ну, редкость такая. Настоящий. Сын у меня музыку любит – можно я запишу? Пусть послушает.

Кристина улыбнулась – впервые за весь день искренне.

– Конечно, можно.

Она не знала – не могла знать, – что именно эта короткая, почти случайная запись станет первым слабым звуком того большого эха, которое однажды докатится до Москвы.

Но мир иногда любит распутывать сложнейшие судьбы именно из таких маленьких, ничем не примечательных мгновений.

И пока дальнобойщик держал телефон, и она снова пела, чувствуя, как внутри поднимается лёгкая, робкая надежда, Илья стоял у стойки и смотрел на неё с выражением, в котором смешались злость, непонимание, ревность и страх потерять контроль.

Он ещё не знал, что потеряет гораздо больше.

Глава 2. Ненастоящая жизнь

Утро в провинции наступало всегда одинаково – будто кто-то, не особенно вдохновляясь процессом, просто поднимал свет над горизонтом и вручную растягивал его до состояния дня. Кристина проснулась ещё до будильника, с тем ощущением, которое редко покидает людей, живущих в местах, где мечты не просто не поддерживаются, а считаются чем-то вроде болезни: как будто её жизнь продолжается не здесь, а где-то на параллельной полосе, тонкой, как натянутая струна, и стоит ей сделать неверный шаг – она сорвётся.

Комната была такой же тесной, как и все комнаты в старых рабочих домах этого городка: низкий потолок, побелка, местами треснувшая как пересохшая земля; маленькое окно, от которого тянуло холодом даже в тёплое время года; стол, уставленный кружками, нотными листами, огрызками карандашей; гитара, прислонённая к стене так бережно, будто она была единственной ценностью, оставшейся в этом мире.

Кристина села на кровати, провела руками по лицу и услышала, как тихо потрескивает батарея – звук, который всегда напоминал ей дыхание старого дома. Она взглянула на телефон: несколько уведомлений от Ильи, написанных поздней ночью. В одном – сухое «Ты где?», в другом – «Мы так и не поговорили, как обычно». Её рука автоматически потянулась открыть переписку, но она с усилием остановила себя.

Пусть полежат.

Пусть он подождёт.

Пусть жизнь хотя бы утром принадлежит ей.

Она встала, медленно, будто боялась неосторожным движением разрушить хрупкие остатки ночной тишины, и подошла к окну. За стеклом город казался замершим. Людей почти не было – только одинокая фигура, торопливо вышагивающая по пустой улице, и старенькая маршрутка, из которой, скорее всего, уже давно сыпались гайки.

Ненастоящая жизнь, подумала Кристина.

Словно она живёт в черновике, наброске, в котором автор так и не решился прописать полноценный сюжет.

Она включила чайник, на автомате достала овсяные хлопья – привычка, которую ей удалось сохранить в мире, где нормальная еда была почти роскошью. Пока вода нагревалась, она машинально напевала ту же мелодию, что вчера ночью – ту самую, которая не давала ей уснуть и всё время возвращалась, как будто что-то пыталась сказать. Её собственная музыка всегда приходила так: не требовала приглашения, просто входила и оставалась.

Когда чайник вскипел, она налила кипяток в кружку, но вдруг заметила, что руки у неё слегка дрожат.

От усталости? От недосказанности? От страха?

Она не была уверена.

Телефон запищал – сообщение от Зои.

«Доброе утро, звезда. Я уже посмотрела твой транзит. День сложный, но важный. Не вздумай ругаться с Ильёй. И держи глаза открытыми. Сегодня будет знак».

Кристина даже усмехнулась – слишком уж характерная для Зои смесь бытовой мудрости с нумерологическим мистицизмом. И всё же, как бы она ни отрицала это вслух, глубоко внутри ей хотелось верить, что знак действительно будет. Потому что жить в мире, где всё происходит случайно и зря, было слишком тяжело.

На улице пахло холодом и мокрым асфальтом. Кристина шла на работу, сунув руки в карманы старой куртки, и думала, что это странное чувство – ходить по городу, который знаешь слишком хорошо. Когда всё повторяется годами – одни и те же прохожие, те же вывески, тот же ветер, натирающий стены домов, – у человека неизбежно появляется ощущение, что он живёт в петле.

И всё же сегодня что-то было иначе. Может быть, из-за тихого напряжения, которое медленно поднималось внутри неё, похожего на ощущение перед важной сценой. Она сама себе не хотела в этом признаваться, но вчерашние слова того дальнобойщика… как будто кто-то впервые за долгое время сказал ей, что она существует не только здесь, в этом микро-городе, а ещё где-то – в мире, где люди умеют слышать.

Кафе встретило её привычным запахом дешёвого масла и свежего хлеба. За стойкой уже суетилась Людмила Петровна – женщина, которая знала обо всех всё и при этом никогда не делилась собственными секретами.

– Кристинка, ты чего такая бледная? – спросила она, даже не поднимая глаз. – Ночь плохо спала? Или Илья опять с характером?

– Всё нормально, – тихо ответила Кристина, хотя слово «нормально» уже давно ничего не значило.

Она переоделась, проверила микрофон, и когда сцена была готова, посмотрела на пустой зал. Раннее утро всегда было тяжёлым: люди приходили уставшими, раздражёнными, заспанными. Но иногда среди них попадались такие, которые слушали – пусть недолго, пусть случайно, но слушали. Из-за таких моментов Кристина и продолжала петь.

Она взяла гитару, провела ладонью по струнам и почувствовала, как привычное спокойствие вернулось. Музыка всегда была её бронёй, единственным пространством, где она не нуждалась в объяснениях и оправданиях. Она начала играть – мягко, неспешно, словно настраивала не инструмент, а воздух вокруг.

И вдруг дверь резко распахнулась.

Вошёл Илья.

Тот самый момент, когда привычный мир словно съеживается.

Он был в той же куртке, что и вчера, с тем же усталым лицом, но сегодня в его взгляде было что-то, что Кристина не могла сразу определить. Не злость. Не ревность. Скорее – какая-то тревога, смешанная с собственной правотой.

– Нам нужно поговорить, – сказал он, проходя мимо столиков.

Его голос звучал так же, как и всегда – уверенно, твердо, немного грубовато. Но что-то внутри Кристины сопротивлялось. Она знала этот сценарий. Он уже происходил сотни раз: сначала требование, потом давление, потом объяснения, извинения, обещания. Потом – снова по кругу.

– Илья, я работаю, – ответила она ровно, не давая себе ни тени эмоции.

– Работу ты ещё вернёшь. А вот меня можешь потерять.

Фраза, которую он повторял так часто, что она стала почти бытовой.

И всё же – в этот раз она резанула больнее.

Несколько посетителей обернулись. Людмила Петровна тяжело вздохнула, будто заранее зная, чем это всё закончится. А Кристина почувствовала, как внутри неё поднимается волна, не похожая на обычный страх – скорее на усталость, глубокую и вязкую, как туман, в котором ничего нельзя разглядеть.

Илья подошёл ближе, и в его голосе появилось настойчивое, почти требовательное тепло:

– Мне кажется, ты запуталась. Музыка музыкой, но жить-то как-то надо. Мы могли бы… – он запнулся, будто бы слова вдруг стали слишком тяжёлыми. – Мы могли бы начать всё по-нормальному. Вместе.

Слово вместе прозвучало как приговор.

Потому что в его понимании «вместе» значило – она перестаёт быть собой.

Кристина вдохнула, подняла взгляд, но, прежде чем успела ответить, её прервал звонок телефона. На экране высветилось сообщение от Зои:

«Крис. Это он. Это и есть сегодняшний знак. Не бойся сделать то, что давно назрело. Судьба сама покажет дорогу».

От самой формулировки Кристине стало не по себе – будто мир за кулисами вдруг ожил и наблюдал.

Она убрала телефон и, впервые за долгое время, посмотрела на Илью не как на того, кто был рядом слишком долго, чтобы его можно было легко отпустить, а как на человека, который не замечал, кто она есть на самом деле.

– Илья, – сказала она тихо, но твёрдо, – мы поговорим… но уже не сегодня.

Он замер.

– Это всё из-за того мужика, что тебя вчера слушал? Или потому, что кто-то сказал тебе глупость про талант?

Слова попали точно в рану.

Но они же – и заживили её.

Кристина выпрямилась, переключила гитару, и голос у неё был удивительно спокойным:

– Нет. Это из-за того, что я устала жить не своей жизнью.

В зале стало тихо. Даже посуда перестала звенеть.

Илья смотрел на неё долго, с тем выражением человека, который не знает, что сказать, потому что впервые услышал правду, не похожую на его ожидания.

Потом он развернулся и вышел, хлопнув дверью так сильно, что стекло дрогнуло.

Когда тишина вернулась, Кристина поняла, что её руки больше не дрожат.

Наоборот – в них появилось странное, приятное тепло, словно после долгой зимы внутри неё наконец-то включили свет.

Она снова взяла гитару.

И впервые за много месяцев спела не потому, что надо.

А потому что смогла.

Глава 3. Я все равно пою

Ночь в коммуналке, где жила Кристина, никогда не бывала тёмной – слишком близко проходила трасса, и фары бесконечного потока машин ложились на стены длинными белыми полосами, будто кто-то упорно закрашивал тьму непрозрачной краской, не давая ей наступить окончательно. Время от времени под окнами скрипели тормоза, гул моторов срывался на низкие вибрации, и весь дом вздрагивал, словно напоминая: «Ты ещё здесь, девочка. Ты всё ещё в этой жизни».

Комната у неё была как временный приют – четыре нелепо узкие стены, в которых не помещалась ни мечта, ни будущее, ни даже простая надежда, что завтра будет хоть чем-то отличаться от вчера. В углу стоял старый комод, на котором облезшая краска местами держалась исключительно из уважения к возрасту; кровать была жёсткой, с проваленным центром, и только электрический чайник, купленный на распродаже, казался единственным предметом, напоминающим о том, что у неё есть право на комфорт.

Кристина сидела на полу, поджав под себя ноги, и держала в руках гитару – ту самую, с которой она была рядом столько лет, что казалось, будто дерево впитало в себя её собственное дыхание. Она осторожно провела пальцами по струнам, и тихий звук, едва ощутимый, будто прошёл по комнате волной, наполнив её не музыкой, а ожиданием музыки.

Она любила этот момент – когда ещё не играешь, а только собираешься; когда песня только формируется где-то внутри, набирает плотность, как облако перед дождём, и ты чувствуешь: скоро, совсем скоро она вырвется наружу и станет чем-то отдельным от тебя, самостоятельным, как ребенок, который впервые отпускает твою руку, чтобы сделать собственные шаги.

Именно в такие минуты Кристина по-настоящему верила, что её жизнь может измениться. Пусть не сейчас, пусть не завтра, но когда-нибудь – обязательно.

Она написала немало мелодий, но мало кто их слышал. Её музыка была слишком честной, слишком личной, чтобы с лёгкостью показывать её тем, кто привык слушать лишь фон, а не смысл. Кристина не пела для того, чтобы нравиться – она пела, чтобы не исчезнуть. Чтобы остаться собой хоть в чём-то, когда всё вокруг пыталось сделать её частью рутинной, безликой массы.

Тем вечером, вернувшись из кафе, она чувствовала странное тепло – не радость, нет, а скорее отголосок того, что кто-то, пусть даже один человек, услышал её. Тот дальнобойщик с умными глазами. Этот маленький миг внимания лёг на сердце как тихий свет.

Она поставила чайник, и пока он шипел, втягивая воду в себя, как будто набирая энергию для кипения, Кристина открыла блокнот. Он был исчеркан, переполнен строчками, в которых она пыталась зафиксировать самое главное – то, что нельзя сказать вслух, потому что слов слишком мало, чтобы вместить пережитое.

Но сегодня ей хотелось писать.

Не про то, что болит – а про то, что ещё держит её в мире.

Она вспоминала, как стояла на сцене, как слушала собственный голос, который отражался от пустых стен, словно пытался найти путь наружу, хотя публика, казалось, была равнодушна. Но ведь не вся. Один человек – это уже кто-то. Один взгляд – это уже знак.

«Если кто-то услышал меня сегодня, – подумала Кристина, – значит, я всё ещё могу петь».

Она взяла гитару, снова коснулась струн – и музыка пошла сама собой, плавная, мягкая, как вода, которая сначала едва касается берега, а потом начинает подмывать его всё сильнее, пока не меняет очертания земли.

Пальцы двигались уверенно, будто давно ждали момента, когда можно перестать играть то, что нужно, и начать играть то, что хочется. Её голос зазвучал тише обычного, почти шёпотом – чтобы не разбудить соседей, но и чтобы услышать саму себя по-настоящему.

– Если бы дорога знала, куда ведёт меня…

– Если бы ночь могла сказать, когда закончится тьма…

Слова рождались на лету – неровные, как дыхание после долгого бега, но искренние до боли. Она немного смеялась над собой: «Что за лиричная чушь – но пусть». Иногда нужно позволить себе быть неправильной, чтобы стать настоящей.

Песня получалась простой, но в этой простоте было то, что редко удаётся поймать – живое, неотредактированное чувство, которое нельзя спланировать. Она пела о том, как хочется уйти далеко-далеко, так далеко, чтобы больше не слышать ни чьих голосов, кроме собственного; о том, как страшно бывает делать шаг в неизвестность, но ещё страшнее – не сделать его вообще.

Каждый аккорд складывался в картину, которую она видела перед собой так ясно, будто бы завтра всё в её жизни и правда изменится. Будто она действительно встанет утром, соберёт рюкзак и уедет – не важно куда, лишь бы к тому месту, где её песни будут кому-то нужны.

Когда музыка стихла, Кристина осталась сидеть, склонившись над гитарой, словно боялась разорвать тонкую нить, что связывала её с этим моментом. В комнате было тихо, только трасса шумела как далёкое море, и вдруг ей показалось, что она стоит на берегу собственной судьбы и слышит зов волн.

«Я всё равно пою», – подумала она.

Не потому, что должна. А потому, что иначе – никак.

Она посмотрела на телефон. Никаких сообщений. Никаких знаков. Ничего.

Но интуитивно – глубоко, почти иррационально – она чувствовала: та песня, которую сегодня услышал дальнобойщик, не исчезнет бесследно. Что-то в ней было… не то чтобы особенное, нет, а скорее – предназначенное.

И пусть она пока живёт в комнате размером с кладовку, пусть работает в кафе, где никто не смотрит в её сторону, пусть Илья давит своим раздражением, а мать давно перестала верить, что музыка может быть профессией – есть внутри что-то большее, что-то, что не позволяет ей сдаться.

Она тихо закрыла глаза.

Гитара стояла рядом, как верная спутница.

А мир – где-то впереди, всё ещё закрытый, но, возможно, готовый распахнуться.

После ужина дом медленно выдыхал: телевизор в комнате матери бубнил всё тише, соседи за стеной закончились спорить, в коридоре стукнула дверь – кто-то из жильцов поздно вернулся, шаркая ногами в старых тапках. Кристина, как обычно, мыла посуду, согнувшись над раковиной так, будто пыталась уменьшиться, стать невидимой – не столько для людей, сколько для своих собственных мыслей, которые сегодня почему-то особенно громко шептали о том, что так дальше жить нельзя.

Вода текла тонкой ледяной струёй, скользила по тарелкам, оставляя разводы на уже замученном кафеле, но Кристина, вместо того чтобы раздражаться из-за вечной коммунальной сырости, странным образом ловила в этом процессе успокоение: механические движения рук, шуршание губки, глухой стук тарелки о тарелку создавали свой собственный небольшой ритм, почти музыкальный, если позволить себе его услышать. Иногда ей казалось, что если прислушаться достаточно внимательно, можно различить мотив в любом шуме – в гуле трассы, в свисте сквозняка, в каплях, падающих с прохудившегося крана, – и этот мотив, тихий, упрямый, будет напоминать ей, кто она есть на самом деле, когда не застряла между сменами, обязательствами и чужими ожиданиями.

– Опять задержалась, – голос матери, хрипловатый от вечных сигарет, донёсся из комнаты, где, судя по мелькающему свету, продолжали идти какие-то бесконечные новости. – Всё поёшь и поёшь. До добра это не доведёт, Крис. Девушке надо подумать о будущем, а не о песнях.

Кристина устало улыбнулась, хотя мать её не видела. Этот диалог за последние несколько лет повторился столько раз, что превратился в своего рода ритуал.

– Мам, – тихо сказала она, споласкивая последнюю тарелку, – да я и думаю. Просто одновременно приходится и песни писать, и картошку в кафе жарить. Удобно: два в одном.

Мать фыркнула – было не понятно, то ли от смеха, то ли от раздражения.

– Ты всё шутишь. А годы идут. Нормальные женщины уже замуж выходят, детей рожают, ипотеку берут…

– Великолепная перспектива, – пробормотала Кристина, вытирая руки о старое кухонное полотенце. – Замуж, дети, ипотека, кредиты и та самая стиральная машинка в рассрочку, о которой ты мечтаешь.

– Не иронизируй, – отрезала мать. – У каждого своя жизнь. Но твоя, по-моему, застряла в переходном возрасте.

Эти слова больно кольнули, потому что в них было гораздо больше правды, чем ей хотелось бы признавать. В двадцать восемь она действительно ощущала себя человеком, который застрял где-то между «вчера» и «никогда»: подружки детства разбежались кто в семьи, кто в другие города, кто в офисы с корпоративным кофе; кто-то из одноклассниц уже выкладывал в соцсети фотографии детей на фоне новых кухонь, и только она, Кристина, всё ещё бегала в одном и том же старом пальто от дома до кафе и обратно, таскала гитару, как подросток, и цеплялась за свои песни так, будто именно они были её единственным оправданием на этой земле.

– Мам, – она заглянула в комнату, прислонившись к косяку, – я потом ещё немного поиграю у себя. Не буду мешать.

– Только не до ночи, – буркнула мать, не отрываясь от экрана. – И не надо вот этих твоих страданий. Спой что-нибудь повеселей. А то слушать невозможно, честное слово.

Кристина не ответила. В какой-то момент она перестала спорить, поняв, что объяснять человеку, который всю жизнь прожил в рамках одной и той же схемы – работа, дом, телевизор, сон, – что такое искусство, внутренний голод и потребность выражаться, – всё равно что рассказывать слепому про оттенки заката. Не потому, что человек плохой, а потому, что он живёт в другом измерении, где чужие мечты воспринимаются как каприз.

У себя в комнате она аккуратно прикрыла дверь, поставила гитару на кровать, затем на минуту замерла, вглядываясь в тёмное окно, сквозь которое трасса продолжала тянуться куда-то в глубину ночи. Огни машин, проходящие редкими вспышками, казались ей маленькими возможностями, которые промчались мимо, даже не сбавляя скорости; каждый такой свет – чья-то чужая жизнь, в которой, возможно, есть движение, риск, перемены, а у неё – одна и та же точка на карте, один и тот же кружок ежедневных маршрутов.

Она села на край кровати, притянула гитару к себе и, прежде чем коснуться струн, долго смотрела на собственные руки. Пальцы были не такими ухоженными, как у тех девушек из клипов, которые, судя по всему, никогда ничего не поднимали тяжелее микрофона: ногти коротко острижены, на правой руке мозоли от работы, на левой – от струн. Интересно, думала она, если бы кто-нибудь посмотрел на её ладони, он смог бы угадать по ним, кто она – официантка или музыкант?