Дорога к успеху

Кристина хотела что-то ответить – съязвить, отмахнуться, сказать, что всё это похоже на смутные предсказания из дешёвых телепередач, – но не смогла. Слова застряли где-то в горле, потому что в глубине души она уже давно жила с ощущением, что «могла, но испугалась» – это её жизненный девиз.

И от одной мысли, что кто-то там, наверху, или где там расположена эта странная, непонятная Зое и ей системе координат, готовит ещё одну развилку, становилось тошно и страшно одновременно.

За стойкой резко грянул смех – Илья о чём-то громко пошутил с барменом, нарочито не глядя в их сторону, но Кристина чувствовала, как его обида ходит вокруг них, как невидимый зверь, выжидающий удобного момента.

– Ладно, – Зоя убрала блокнот в сумку, как будто тщательно запаковала всё сказанное. – Я ещё кое-что тебе скажу, но не здесь и не сейчас.

Она бросила быстрый взгляд в сторону стойки и многозначительно поджала губы.

– Не хочу, чтобы твой ревнивый товарищ потом выписывал мне проклятия в личку.

– Он не такой, – по привычке попыталась возразить Кристина и тут же осеклась: сама не поверила в собственные слова.

– Конечно, – спокойно согласилась Зоя. – Он «не такой». Просто вечно злой, вечно недовольный и вечно считающий, что за тобой нужно приглядывать, как за ребёнком. Но мы же не будем спорить по мелочам, правда?

Она встала, снимая с рядом стоящего стула пальто, и, наклонившись к Кристине, тихо добавила:

– Я ещё не всё сказала про эти три месяца. Договорим, когда он не будет смотреть так, будто я тебя в секту вербую.

Кристина подняла глаза и поймала тяжёлый, цепкий взгляд Ильи, который действительно был направлен на них. Он пытался скрыть это, делая вид, что просто осматривает зал, но она-то знала эти тёмные, чуть прищуренные глаза слишком хорошо, чтобы не отличить обычное любопытство от растущей злости.

– Позвони мне вечером, ладно? – сказала Зоя уже почти у двери. – Или я сама тебе напишу. И, Крис…

Она чуть улыбнулась, без привычного артистизма, по-дружески, почти по-сестрински.

– Не бойся смотреть дальше, чем до следующей смены. Ты сильно себе уступаешь.

И ушла, оставив после себя запах зимнего воздуха и чего-то цветочного, лёгкого, больше подходящего к весне, чем к этому вечеру, вязкому от копоти и уставших голосов.

Кристина ещё несколько секунд смотрела ей вслед, пока дверь не закрылась, отрезав последний кусочек свежести, принесённый с улицы. В груди у неё было странное чувство: словно кто-то поставил внутри неё аккуратную закладку, тонкую полоску бумаги между страницами, на которых было написано: «это важно, сюда надо будет вернуться».

Она машинально повернулась к сцене – очередной блок песен ждал своего часа, да и хозяин кафе уже косился в её сторону, напоминая, что платит он всё-таки не за философские беседы, а за музыку.

И где-то на самом краю сознания, под шум тарелок, под глухие удары ножей о разделочные доски, под невнятный гул голосов, медленно, осторожно начинала формироваться мысль, от которой ей становилось одновременно холодно и немного… легко.

Мысль о том, что если у неё действительно есть эти самые три месяца, о которых говорит Зоя, то, возможно, хуже, чем сейчас, уже не станет.

А значит, можно хотя бы раз попробовать сделать не так, как всегда.

Кристина проводила пальцами по исписанным от руки строчкам в блокноте так, будто гладила кого-то живого, упрямо не желающего просыпаться, – и, наверное, в этом было что-то почти болезненно интимное, потому что Зоя смотрела на неё с тем вниманием, с каким обычно влюблённые смотрят друг на друга в фильмах, где всё кончается хорошо. Только здесь фильма не было, и хорошо ничем не заканчивалось – смены в кафе шли одна за другой, строки песен множились, а жизнь стояла на месте, как ржавая цистерна за забором.

– Ты же понимаешь, – Зоя пододвинула к себе блокнот, – что вот это, – она легонько постучала ногтем по строчке, где неуверенным, чуть наклонённым почерком было выведено: «Если завтра меня не станет», – не просто слова?

– Что это тогда? – устало улыбнулась Кристина, опуская плечи. – Привет из мира депрессии? Ещё один повод сказать психотерапевту, которого у меня нет, что мне срочно надо в отпуск?

Зоя фыркнула, но глаза у неё оставались серьёзными.

– Это формула. Вход в период трансформации, если хочешь. Ты всё время пишешь о дороге, о том, что тебя как будто нет, о том, что ты стоишь где-то на краю. Это не просто так. Это всегда так – сначала текст, потом события. Слова прибывают раньше.

Кристина смотрела на неё, не зная – смеяться или раздражаться. Они сидели за дальним столиком, куда обычно никто не садился: там сквозило из плохо заклеенного окна и постоянно капало с батареи, но сейчас именно это место казалось странно уединённым. В зале гремела посуда, кто-то уже просил счёт, кто-то спорил о чём-то политическом, дальнобойщики переговаривались через ползала, а здесь, в этом углу, будто образовался отдельный карман воздуха – чуть более плотного, чем остальной, и оттого тихого.

– Зой, – осторожно сказала Кристина, подбирая слова, – ну ты же сама понимаешь… Ты столько раз говорила мне: «Вот этот год – твой, вот эти месяцы – твои». И что? Я как работала в этом гадючнике, так и работаю. Как пела каверы за чай и спасибо, так и пою. Может, звёзды меня просто не любят? Или у меня там в натальной карте чёрная дыра, в которую проваливаются все прогнозы.

Зоя усмехнулась, чуть склонив голову набок.

– Во-первых, – подняла она палец, – я тебе никогда не говорила, что год. Я тебе говорила, что у тебя проявлен потенциал. А это, знаешь ли, совсем не одно и то же. Некоторые и с выигрышем в лотерею умудряются остаться ни с чем.

Во-вторых, – она потянулась к бумажной салфетке и, вытащив из сумки ручку, стала быстрыми движениями наносить на неё ряд цифр, – всё, что было раньше, – подготовка. Сейчас у тебя другая история. Я уже смотрела.

Кристина скептически повела бровью.

– Конечно, смотрела, – пробормотала она. – И что там, опять? “Тебя ждут перемены, но нужно не бояться принимать решения”?

– Не иронизируй, – мягко, но жёстко оборвала Зоя. – Ты же знаешь, я тебя за это по голове стукнуть могу.

Она дописала что-то в углу салфетки, на секунду задумалась, прикусив губу, потом выложила перед Кристиной уже знакомую схему – даты, цифры, странные квадраты, которые для чужого взгляда были чистым хаосом, но для Зои, казалось, складывались в картину.

– Смотри. Вот твоя дата рождения, вот твой нынешний возраст, вот цикл, в который ты входишь, – она говорила спокойно, почти ровно, но в голосе угадывалось то особое напряжение, которое у неё всегда появлялось, когда она была уверена, что видит что-то важное. – У тебя сейчас узловая точка. Три месяца. Понимаешь? Не год, не пять лет, а три месяца – концентрат, карман, в который может уместиться всё, что ты себе там настрочила в блокнотах за последние десять лет.

– И если я ничего не сделаю? – спросила Кристина тихо.

– Тогда, – Зоя чуть пожала плечами, – мир с чистой совестью решит, что тебе твои желания не так уж и нужны. И свернёт дорогу. Потом ждать следующего периода будешь долго.

Слова её прозвучали почти жестоко, но при этом без нажима – как диагноз, а не приговор. Кристина слушала и чувствовала, как где-то глубоко внутри поднимается знакомое раздражение: это было раздражение на себя, маскируемое как недовольство подругой, потому что так удобнее, чем признать, что всё-таки страшно; страшно признать, что если ночь провести не за мытьём полов и пересчётом чаевых, а, к примеру, за попыткой что-то изменить, – то можно не просто устать, но и провалиться.

– Ты будто нарочно говоришь так, чтобы меня добить, – выдохнула она. – Три месяца… Откуда я вообще возьму за три месяца возможность что-то изменить? Не могу же я взять и… – она махнула рукой, оглядывая зал, – бросить работу и уехать в никуда.

Зоя помолчала, разглядывая Кристину так внимательно, что той стало не по себе.

– Никто тебе не говорит «бросить и уехать в никуда», – медленно произнесла подруга. – Но ты хотя бы смотри в сторону, куда тебе тянет. Не в тарелки гостей и не в список заказов, а дальше. Ты же сама говорила мне про этот фестиваль в Москве… как там его…

– “Голос города”, – машинально подсказала Кристина и почувствовала, как внутри что-то болезненно дёрнулось: название, которое она повторяла мысленно уже, наверное, сотни раз, прозвучало вслух, и от этого вдруг стало как-то невыносимо реально.

– Вот, – кивнула Зоя. – Он же будет опять в начале лета?

– Будет, – глухо ответила Кристина. – Если верить интернету. Только он каждый год «будет», а я каждый год – здесь. Обливаю полы жирной водой и слушаю, как пьяные голоса хором требуют “Владимирский централ”.

Зоя чуть наклонилась к ней, опираясь локтями на стол так, что их лица оказались близко, почти на расстоянии шёпота.

– Я смотрела даты, – прошептала она, будто говорила не о фестивале, а о чём-то запретном, что нельзя произносить в голос. – Предварительный отбор у них как раз попадает в твой коридор. Понимаешь? По всем цифрам у тебя сейчас дорога и город. Причём город не наш, не этот. Город, который больше. И мужчина там есть, кстати, – она улыбнулась краем губ. – Тоже не местный. Буква «М» у тебя выпадает настойчиво, как дурная карта.

– М – это «маразм», – буркнула Кристина, но улыбка всё-таки прорезала её лицо, очень усталая, но настоящая. – Или «мясной цех», где я буду подрабатывать, когда меня выкинут из этого кафе.

Она посмотрела в окно – за стеклом стояла вязкая, уже почти ночная темнота, и в ней, как маленькие островки, плавали жёлтые пятна фонарей и редких фар. Мир казался нескладным и рваным, как старый свитер – тёплым, но давно потерявшим форму. И в этом мире где-то там, далеко, действительно существовал фестиваль под названием «Голос города», и сцена, и свет, и люди, которые слушают, – но всё это было как будто не про неё.

– Чтобы подать заявку, – продолжала Зоя, не спуская с подруги глаз, – надо, кажется, просто запись. Пусть даже демо. У тебя она есть?

Кристина закусила губу.

– Нет, – призналась она. – Кроме этих моих живых выступлений и того, что я на диктофон себе напеваю. Но это не запись. А студия – это деньги. А деньги… – она обвела рукой зал. – Вот они. Тут.

– Сейчас был тот момент, когда ты могла сказать: «Деньги – это дело наживное», – заметила Зоя. – И я бы сказала, что у тебя включается позитивное мышление. Но ты решила обвести рукой зал, и это тоже честно.

Они замолчали. Где-то у стойки громко рассмеялись, кто-то уронил вилку – она прозвенела о кафельный пол нервным металлическим звуком, от которого у Кристины по спине пробежали мурашки. В зале снова заиграл автоматический плейлист – какая-то попса, которую хозяин кафе считал «современной», хотя большинству песен было уже лет по десять.

– Послушай, – вдруг сказала Зоя, выпрямляясь. – Допустим, я всё это выкидываю, – она демонстративно смяла салфетку с цифрами и бросила её в пепельницу, – никакой нумерологии, никаких гороскопов. Тогда остаётся факты. Факт первый: ты ненавидишь это место, но продолжаешь сюда ходить, потому что не видишь альтернатив. Факт второй: у тебя есть талант, который даже тут, – она кивнула в сторону дальнобойщика, с интересом поглядывающего на них из-под тяжёлых век, – люди чувствуют. Факт третий: есть фестиваль, на котором нужны такие, как ты. И единственное, чего у тебя нет, – записи. Так?

Кристина молча кивнула.

– Значит, всё, что нам надо, – найти способ сделать эту запись, – спокойно заключила Зоя. – Всё остальное – уже следующий уровень. А три месяца – это не про “всё успеть”, – она снова чуть улыбнулась, – это про “хотя бы начать”.

– А Илья? – вырвалось у Кристины неожиданно даже для неё самой. – Ты же понимаешь, что он…

Она запнулась, подбирая формулировку, которая не звучала бы ни жалобно, ни, наоборот, высокомерно.

– Он не отпустит? – подсказала Зоя. – Или он будет говорить, что это всё блажь, и что “в Москве тебя используют и выбросят”? Мне для прогноза нужна формулировка.

– Он… – Кристина чуть сжала пальцы в кулак под столом, – он считает, что я должна радоваться тому, что у меня есть. Что это нормальная жизнь, нормальная работа, нормальные люди, и что мечты – это то, от чего пора отказаться. Он говорит, что я веду себя как подросток. Что в моём возрасте надо думать о том, как мы будем жить дальше, а не о каких-то там песенках.

– Тридцать ему самому ещё нет, а говорит как пенсионер, – сухо заметила Зоя. – Я бы посмотрела на его карту, кстати.

– Зоя… – устало протянула Кристина, – не начинай, пожалуйста. Ты же знаешь, у него аллергия на всё, что не укладывается в рамки “поработал – выпил – лёг спать”.

– У многих аллергия, – пожала плечами Зоя. – Это не повод отказываться от того, кто ты есть.

Она наклонилась вперёд ещё чуть ближе. – Давай так. Я не буду тебе обещать, что всё сложится. Я не буду говорить, что ты точно поедешь в Москву, выйдешь на сцену и тебя там на руках понесут. Никто этого не знает. Но я тебе точно скажу вот что: если ты сейчас продолжишь делать вид, что у тебя нет этой мечты, она тебя сожрёт изнутри. И тогда никакой Илья, никакая стабильность тебя не спасут. Потому что жить с собой, когда предал сам себя, гораздо тяжелее, чем жить без мужика.

Слова её упали между ними тяжёлыми камнями. Кристина отвела взгляд, вдруг с неожиданной силой ощутив, насколько устала удерживать этот внутренний баланс – между “надо” и “хочу”, между “правильно” и “живу”.

Где-то в зале закашляли, кто-то позвал официантку. Хозяин кафе, заметив, что Кристина уже давно не поёт, бросил на неё недовольный взгляд, но, увидев рядом Зою, лишь раздражённо махнул рукой: мол, ладно уж, один раз можно.

– Ты говоришь так, будто всё просто, – тихо сказала Кристина. – А мне не просто. Мне страшно. Я не знаю, что делать, если всё рухнет. Я и так… – она задумалась, подбирая слово, – живу на границе. На обочине. Ничего своего нет.

– Это не потому, что у тебя нет денег, – мягко ответила Зоя. – Это потому, что ты живёшь не свою жизнь.

Она вздохнула, посмотрела на часы и, заметив, что время позднее, подняла брови: – Давай так. Я ненадолго приехала, ты знаешь. Но у нас ещё есть завтра. Завтра днём я зайду к тебе домой, мы сядем нормально, без этого всего, – она обвела рукой зал, – и я покажу тебе один вариант. Не “волшебную таблетку”, не “схему успеха”, а просто план. Если захочешь – попробуем. Если нет – я заткнусь и буду просто приезжать к тебе раз в полгода с пирогами и слушать, как ты жалуешься на жизнь. Но, честно говоря, это мне уже надоело.

Кристина хмыкнула, но на глаза неожиданно навернулись слёзы – не от обиды, а от какого-то странного облегчения. Слушать правду было больно, но легче, чем продолжать делать вид, что всё “и так нормально”.

– Ладно, – выдохнула она. – Приходи. Только не в девять утра, пожалуйста. Мне хотя бы пару часов поспать после смены.

– Договорились, – кивнула Зоя и вдруг, совершенно по-детски, накрыла ладонь Кристины своей. – И для протокола: три месяца – это не срок казни. Это срок надежды. Просто у него, как у любого срока, есть начало и конец.

Она встала, накинула на плечи тонкую куртку и, уже отходя от столика, обернулась:

– И да, Крис… – в голосе её прозвучала лёгкая, почти шутливая нотка. – Если в ближайшее время появится мужчина на букву “М” – не прогоняй сразу. Посмотри сначала, что он вообще за фрукт. У тебя и так в жизни слишком много букв “И”.

Кристина фыркнула, не удержавшись, но внутри что-то отозвалось – странным, почти суеверным трепетом. Буква “М” ничем не отличалась от других букв алфавита, но Зоя умела произносить такие вещи так, что потом от них нельзя было полностью отмахнуться.

Когда Зоя вышла, дверь громко хлопнула, пропустив в зал порыв холодного воздуха. Кристина ещё некоторое время сидела, глядя на смятую салфетку в пепельнице. Та успела немного расправиться, и сквозь сгибы проступали цифры – кривые, перебитые, но всё ещё читаемые. Три месяца. Дорога. Город.

Она медленно вытянула салфетку, разгладила её на столе и вдруг поймала себя на том, что не выбрасывает, а аккуратно складывает и прячет в карман джинсов.

– Так, Кристина, – пробормотала она себе под нос, поднимаясь. – Вернись на землю. Песни сами себя не споют.

Она взяла гитару, снова поднялась на маленькую сцену, почувствовала под подошвами знакомый скрип деревянного подиума. Взяла первые аккорды – на этот раз что-то из привычных, знакомых песен, которые ждали от неё здесь. Зал отозвался лёгким оживлением: кто-то подтянулся ближе, кто-то поднял рюмку.

Но где-то на самом краю сознания, как тихий фоновый шум, продолжали звучать слова Зои: “Три месяца. Не для того, чтобы всё успеть. Для того, чтобы хотя бы начать”.

И Кристина поймала себя на мысли, что впервые за долгое время поёт не только для того, чтобы отработать смену. Будто внутри неё, под привычной усталостью, действительно чуть-чуть сместился какой-то застарелый камень, открыв под собой узкую, но всё-таки настоящую трещину – туда, где могло начаться что-то другое.

Снаружи по трассе протянулся сигнал грузовика – тот самый дальнобойщик, видимо, выезжал обратно в ночь. Ей показалось, что сигнал прозвучал особенно протяжно, почти музыкально, и от этого по коже побежали мурашки.

Она взяла следующий аккорд, и в этот момент дальнобойщик, уже откатив машину чуть дальше, поднял телефон и нажав на экран, отправил кому-то только что сделанную запись: девичий голос под гитару, немного неуверенный, но удивительно живой.

Кристина об этом не знала. Она просто пела, как умела, не подозревая, что где-то очень далеко, за пределами этого города и этого вечера, уже начали складываться звенья цепочки, которая через какое-то время выведет её к тому самому городу, о котором Зоя говорила так, будто видела его в цифрах.

А пока – была ночь, придорожное кафе и её голос, который, несмотря ни на что, продолжал звучать.

Глава 5. Дорога, которая слушает

Утро начиналось так, как начинались сотни её утр до этого, – с противного звука будильника на старом телефоне, который иногда зависал, не показывая время, но с упорством живучего таракана продолжал служить, – и с ощущением, что где-то там, за пределами этого захолустного мира, кто-то живёт совершенно другую жизнь: просыпается не от будильника, а от запаха свежесваренного кофе, идёт не по разбитому асфальту, а по ухоженным улицам большого города, и, самое обидное, занимается не тем, что приходится, а тем, о чём когда-то мечтал.

Кристина некоторое время лежала неподвижно, глядя в потолок, в котором в одном месте краска вздулась и потрескалась так, что напоминала ей старую географическую карту: материки, заливы, маленькие острова сомнительных надежд. Она вдруг поймала себя на том, что отмечает взглядом: вот здесь могла бы быть Москва, вот тут – фестиваль, а тут, на краю, маленький пунктир – «кафе на трассе», место, где она почему-то застряла.

Вчерашние слова Зои – смешные, яркие, как всегда чуть чрезмерные – всё ещё всплывали в голове, будто маленькие разноцветные пузырьки в лимонаде:

«Ты понимаешь, Крис, у тебя сейчас период, когда, условно говоря, всё, что ты делаешь, будет либо в плюс, либо в минус, никаких “как-нибудь” не останется. Это как перекрёсток, только ты его пока не видишь. Но он есть. Я тебе это по датам говорю».

Тогда Кристина отшутилась, сказала, что перекрёстков в их посёлке два с половиной, и оба ведут в никуда, но глубоко внутри ей всё же запомнился другой фрагмент фразы: «никаких как-нибудь не останется». Она слишком хорошо знала эту вязкую, болотообразную категорию «как-нибудь», в которой жила последние годы: как-нибудь дотянем до аванса, как-нибудь помиримся с Ильёй, как-нибудь ещё один вечер отработаю, а там посмотрим.

Она выдохнула, скинула с себя тонкое одеяло и, немного посидев на краю кровати, так и не решаясь встать, подумала о том, что, по сути, её день заранее прописан: утренний автобус, кафе, обеденный запах подгоревшего мяса, вечёрние песни для тех, кому давно всё равно, что звучит в колонках, – и редкие, почти ворованные минуты, когда удаётся открывать старую тетрадь с текстами и чувствовать себя кем-то другим, не официанткой и не «этой, которая поёт», а человеком, у которого есть голос, а не только голосовые связки.

– Подъём, певица, – услышала она из коридора голос соседки, тётки Лиды, вечно спешащей и вечно всем недовольной. – Автобус не спросит, как ты там, с гороскопом или без.

Кристина скривилась, но всё-таки поднялась. На кухне было душно, пахло вчерашней жареной картошкой и стиральным порошком. За окном прилипший к стеклу мартовский снег, серый и тяжёлый, как невыспавшаяся голова. Этот март вообще был странным: вроде и весна «по календарю», а по ощущениям – продолжение бесконечной зимы, из которой никто не знает, где выход.

Она налила в чашку чай, тот самый, который выдавали в пакетиках на работе, и запила сухую овсянку, не имея ни сил, ни желания что-то придумывать. На стене висели старые часы с кукушкой, когда-то давно сломавшейся: дверца открывалась, но птица так и не появлялась изнутри, будто окончательно отказавшись объявлять кому-то время. Оно наступает само, хочешь ты этого или нет.

Дорога до кафе была всё той же: автобус, битком набитый людьми в тёмных куртках и одинаковых лицах, которым предстояло ещё одно долгий день в тех же мастерских, магазинах, конторах с облезающей вывеской. Кристина поймала себя на том, что считает столбы за окном – когда-то, в детстве, она так убивала дорогу до музыкальной школы, и ей кажется, что тогда столбы были какими-то другими, более оптимистичными, что ли. Теперь они просто делили пространство на отрезки, которые всё равно никуда не вели.

Она сидела у окна, обнимая чехол от гитары, как ребёнка, и думала о фестивале, о том, что Зоя вчера, листая свои таблицы и раскладывая бумажки по столу, сказала странную фразу:

– А ещё у тебя в этом году, где-то ближе к лету, стоит очень сильный показатель – как будто большой шанс, но вдали от дома. Прям сильно вдали. Про Москву сама додумалась, да? – и подмигнула.

«Про Москву» Кристина додумалась давным-давно, ещё в те школьные времена, когда их класс возили на экскурсию, и она впервые увидела огромный город не в телевизоре, а из окна настоящего автобуса, в котором сидела сама. Тогда, глядя на многоэтажки и эти бесконечные полосы дорог, она внезапно сказала себе: когда-нибудь я сюда вернусь не как туристка, а как человек, у которого здесь есть сцена. Но потом были экзамены, семья, работа, Илья, долг за телефон, потом кто-то заболел, кто-то ушёл, и «когда-нибудь» превратилось в ту самую безнадёжную категорию «как-нибудь».

– Ты хоть слушала меня? – вдруг всплыло в голове недавнее, уже почти стершееся выражение лица Ильи, перекошенное от раздражения. – Или ты в своих песнях живёшь?

Да, она часто жила «в своих песнях», потому что в них было проще, в них она могла сама выбирать слова, интонацию, даже финал. В реальной жизни финалы чаще оказывались не теми, что представлялись.

Автобус резко дёрнулся, кто-то выругался у двери, кто-то взялся за поручень, не удержался, наступил ей на ногу. Кристина не среагировала – не потому, что была такая терпеливая, а потому что в этот момент мысленно уже шла по сцене, очень далёкой, но удивительно ясной: там тоже были прожекторы, но свет у них был не тускло-жёлтый, как в кафе, а чистый, белый, собранный. Она пела не «что все просят», а то, что хотела сама.

– Конечная! – крикнул водитель, и автобус будто вздохнул, выпуская из себя людей.

Кафе в утренние часы напоминало старого, не до конца проснувшегося зверя: в углу гудел холодильник, на кухне, за перегородкой, что-то гремело – это Степаныч, хозяин заведения, уже с шести утра колдовал над полуфабрикатами, изображая «домашнюю кухню», при этом не забывая экономить на каждом грамме. В зале ещё было пусто, только одна постоянная посетительница, тётка с местного рынка, пила свой обычный кофе «три сахара» и смотрела в телефон.

– А, пришла, – бросил Степаныч, даже не поднимая глаз, – через полчаса начнут подтягиваться. Столики протри, а потом свой микрофон настраивай, – он всегда говорил «свой», будто делал ей одолжение, позволяя пользоваться потрёпанной, дешёвой аппаратурой.

Кристина привычно взяла тряпку, прошлась по столам, пару раз остановилась у окна, глядя, как на трассе нехотя ползут первые фуры. В этот момент внутри у неё неожиданно кольнуло: где-то там, за стеклом, ехал тот самый дальнобойщик, который вчера записывал её на телефон, – она запомнила, как он долго стоял у выхода, будто собираясь что-то сказать, но так и не сказав.

– Сыну отправлю. Уговорю, пусть попробует тебя куда-нибудь продвинуть, – обронил он тогда на прощание. – Он в этих ваших интернетах живёт, умеет.

Кристина тогда только кивнула, не придавая особого значения словам: слишком много в её жизни было разговоров «ни о чём», обещаний «когда-нибудь», которые так и оставались воздухом. Но сейчас, вытирая круговыми движениями липкую поверхность столешницы, она вдруг вспомнила его взгляд – внимательный, уважительный, очень человеческий. И ей на секунду стало легче: может быть, всё-таки не совсем в пустоту она поёт.