Такая простая и такая сложная жизнь

Как бы хорошо или плохо здесь ни было, а помнилась прежняя спокойная жизнь в своей хате, мечталось вырваться из современного хаоса: страха нищеты, голода, смерти; мать плакала: «Хочу до дому, до хаты». «Решено. Возвращаемся!». Константин при каждой приезде в Харьков обращался в «Губпленбеж». Успокаивало то, что летом с голоду не помрёшь, а ближе к осени надо собрать, что посадили. Так семья и сделала. А с середины октября перебрались в Харьков.

Немного истории

Харьковская губерния по количеству принятых беженцев была второй среди украинских губерний и пятой среди остальных. Большинство беженцев (80%) жили в деревнях, потому что в основном это были крестьяне (около 75%). А в городах больше всего беженцев приняли промышленные и культурные центры: Харьков, Екатеринослав, Киев и Одесса. Среди беженцев были русские, украинцы, белорусы, поляки, латыши, евреи, чехи, словаки, молдаване, румыны и другие. В Харьковской губернии 32% беженцев были из Польши, 29% – из Беларуси и Литвы, 26,3% – из Прибалтики, 11,2% – из Волыни и Подолья. Тут тоже не всё просто, потому что всех беженцев называли русскими и туда записывали и русских, и украинцев, и белорусов. Надо помнить, что с 19 декабря 1919 года Харьков стал столицей УССР.

Как вернуться на Родину? Тем, кто уехал с территорий, отошедших от России по Брестскому договору, нужно было за месяц подать заявление в НКВД о выходе из российского гражданства. Правила выхода из российского гражданства появились только в сентябре 1918 года. А в марте 1919 года НКВД перестал принимать заявления о выходе из гражданства от всех, кроме поляков и финнов, и аннулировал выданные удостоверения. 31 июля 1919 года НКВД вообще прекратил приём заявлений и аннулировал все старые дела. В 1919 году Центропленбеж прямо сказал, что с реэвакуацией беженцев всё очень плохо, и на скорую отправку домой надежды нет.

В Губэвак уже ходили мать и отчим, плакались о горькой стариковской жизни на чужбине. Ссылались на то, что не имели своего дома и земли, лишились и не могли найти работы. Но в просителях были семьи и с большими проблемами, тем перепадал иногда продпаёк. И всех «кормили» обещаниями. Летом 1920 г. были, наконец, заключены договоры о реэвакуации беженцев с Прибалтийскими государствами, и относительно плановой отправки начальники Губэваков в июле получили секретную инструкцию, согласно которой без разрешения Центрэвака всякая отправка, в том числе одиночным порядком или группами, строго воспрещалась. Разъяснялось, что беженцы являются гражданами России, пока они не оптировали соответствующее иностранное гражданство; что на их отправку на родину надо устанавливать очередь, причем исключительно в интересах Советской России. Беженцев, состоящих в Красной армии, не регистрировали до увольнения. Мужчин призывного возраста от 18 до 40 лет, рабочих и служащих, вообще относитли к «последующим очередям», мотивируя это необходимостью отправки в первую очередь стариков, детей, нетрудоспособных, даже если эшелон (около 1 тыс. человек) останется «малочисленным».

Немного истории

В мае 1920 года советско-польский фронт трещал по швам и двигался на восток. В марте поляки взяли Мозырь и Калинковичи. Перешли Днепр, но под Гомелем их остановили курсанты 23-х Минских пехотных курсов (размещались они тогда всё в том-же здании бывшего Духовного училища, где до революции учился племянник Константина Николай). В Гомеле и Речице войска проверял сам Троцкий. Гомельские власти уже собирались бежать в Клинцы, но фронт удержали. К июлю Красная Армия отвоевала территорию до реки Птичь, а 1 августа, несмотря на приказы Пилсудского, поляки сдали Брест. В августе 1920 года РККА потерпела неожиданное поражение в Варшавском сражении и была с большими потерями опять отброшена далеко на восток. 18 октября 1920 года —очередное перемирие между Советской Россией и Польшей.

В этих условиях Гомельский эвакопункт продолжал отправлять домой беженцев, военнопленных и прочее население. После преобразования Гомельского пленбежа в губэвак ему отдали бараки беженского врачебно-питательного пункта и японские бараки, оставшиеся со времён войны. В основном реэвакуировали беженцев Первой мировой. Губэвак кормил стариков, детей и инвалидов. Остальных отправляли работать. За 8 месяцев 1920 года беженцы получили 127 тысяч порций горячей еды и 44 тысячи сухих пайков, а также 109,6 тысяч порций детского питания.

И Миклашевичам повезло! Нормальный, неперегруженный состав шёл в Гомель уже по знакомой дороге. Пришлось, правда, Константину в Гомеле поработать на восстановлении железнодорожного пути. Неопределённости и тревожности ситуации добавляло то, что у Кости не было документов, подтверждавших беженский статус, которые требовала польская сторона. Но статус беженца был у родителей и сестёр, гомельские товарищи и Константина внесли в общий семейный список.

Паровоз вёз вагоны измотанных, истерзанных страхом, неопределённостью, бесконечной войной, голодом людей на запад. Часть пути прикрывали силы Красной 16-й армии Западного фронта и 12-й армии Юго-Западного фронта, хотя были измотаны последними неудачными боями советско-польской войны. (Советское командование не рассчитывало на скорое начало наступления и держало большую часть войск в тылу, охраняя демаркационную линию слабыми силами. Линию разграничения в районе предстоящих боёв прикрывала 29-я бригада 10 стрелковой дивизии, в самом Мозыре и севернее располагались части 28-й и 30-й бригад той же дивизии). Люди, возвращавшиеся в эшелоне на родину или, точнее сказать, «до хаты», уже ничего не хотели знать о фронте, о белых, о красных, о поляках, но были набожными православными и только молили Бога за смелость и здоровье машинистов. После Житковичей обстановка по ту сторону стен вагона становилась спокойнее, а после станции Лунинец в вагоне воцарилась тревожная тишина, через несколько часов всё чаще и чаще стали раздаваться причитания, всхлипывания, шарканье. Паровоз прибыл в Пинск. Люди с ожесточёнными тупыми лицами выпрыгивали из вагонов и разбегались кто куда. Константин проглотил слюну: «Что нас ждёт?»

На улочках Кобрина было пусто, ни души, изумляло то, что большинство дворов заросло высокой травой и палками-кустами высотой с дома. Эту картину одичавшего города Константин видел год назад. Мать еле переставляла ноги, призналась, что полетела бы, побежала бы к родной хате, да ноги, как колоды стали, не пускают. Константин буквально приказал всем идти к хате брата. Смеркалось, когда чёрные тени то ли людей, то ли приведений заметила Черкасыха. И брат уже бежал навстречу. Радость прорывалась сквозь замерзающие на ветру слёзы. Печь ещё была горячей, наварили целый чугун картошки. Всех накормили да спать уложили. О том, что творилось на душе у Черкасыхи нельзя было догадаться: злорадно вспоминались старые раздоры в их семействах, и то, что не послушались её совета остаться, были и добрые чувства от встречи своих в этом страшном воюющем мире, радость, что живы. На лице её виделась и скорбь от никогда не уходящей из сердца матери тревоги за детей, принимаемая гостями за равнодушие: «Сынок Коленька. С благими мыслями упросился далеко поехать учиться. Выучился на священослужителя – и не весточки больше. В смуте этой людской безбожной пропал. Об одном думаю, что Господь принял его во царствие своём». А брат до глубокой ночи, пока Константин не уснул, разъяснял политическую обстановку. «Что ваш Харьков, и тут не тихо было. Одно слово – война». Свежо ещё в памяти, как всё было, и базарные словечки нового времени легко летели в общем потоке новостей: красные, ревком, компартия, милиция, продотдел и прочие. Начал брат издалека, что Польша стала независимой лишь в ноябре 1918 г. и сразу Юзеф Пилсудский объявил о создании второй Речи Посполитой в границах до раздельных прошлого века и войну с русскими начал. Сразу, как прогнали поляков31 июля в Кобрине образовался Временный военно-революционный комитет. Главой его стал командир одной из воинских частей Павел Ефремович Хорошилов с помощником его ближайшим Кулиевым (так же военным) и местным кобринским жителем-подпольщиком от большевиков Бартенбаумом. Секретарем у них стал местный учитель Владимир Карлович Карлицкий. Ревком занял, конечно, лучшее здание в городе бывшего казначейства. При ревкоме том создались отделы, подотделы и управления разные. Вообще все местные, что прятались от властей за народные идеи вокруг ревкомовцев объединились, чтоб новую власть организовывать. Комендантом города выбран был совсем пацан ещё из городских подпольщиков, кобринец Павел Никонович Куреша. За порядком следить образовали милицию, человек 30. Начальствовал там стал Федосюк, что из деревни Легаты. Своих, деревенских, много с ним пришло. Помню Иванюка, Конюха, Евдосюка. В милиции, для важности что-ли, ещё и вывеску повесили: «Политбюро для борьбы с контрреволюцией и шпионажем». Вроде, сам Федосюк и там главенствовал, а ещё кобринец Гершко Пантель и из Лепесов Дмитрий Левчук. Первым делом народ подняли на восстановление железной дороги до Городца под старую колею. Вскорости и первый поезд прибыл из Пинска в Кобрин. В сёлах собирали сельские и батрацкие комитеты, чтобы урожай не пропал, те. организовали уборку. Вся заготовка шла в продотдел для направления в воинские части и для населения. Все мельницы-ветряки и хлебопекарни обязали работать круглосуточно. Однако те первые советы удержались недолго. Скоро началось сплошное отступление. Уже 19 августа Красной Армии оставила Брест, а 12 сентября после тяжелых боев был оставлен и Кобрин. Говорят, на кладбище в Тевлях, Болотах, Полятичах захороненно в братских могилах множество красноармейцев. Опять пришли поляки, а с ними и местные, что против большевиков. Набирали служить в некую 3-ю русскую армию из антисоветских военных отрядов под командованием Станислава Булак-Балаховича. Балаховцы эти – чистые бандиты – вместе с польскими белогвардейцами воевали против РККА. Осенью, отряд Балаховича так расширился, пополнился оружием, что переименовался в Русскую народную добровольческую армию. У балаховича и «Дивизия смерти» из бывших солдат Юденича, и кавалерийская дивизия генерала Ярославцева, что собралась ещё в августе 1920 г. в Иваново, около Кобрина. Балахович даже в концлагерях вербовал народ для похода на Россию. Идти в его войско охотников-добровольцев было мало, но всё же они находились. Это – и бывшие пленные красноармейцы, и дезертиры. Когда всё дозволено, а у тебя ружьё, чего не пограбить? Каждый знал, что и в своём, и в еврейском местечке никто не запретит ему присвоить чужое, насиловать, требовать выпивку, пожрать, одежду, лошадь или телегу. Сейчас, продолжал рассказ брат, балаховцы самостоятельно наступают против красных. Говорили, что красные со всеми, кто от империи отделиться хочет, будут в мире жить. И Балахович перед началом похода своего объявил свою политическую программу об образовании независимой Белорусской Республики. Чего тогда воевать?

На следующий день вся семья принялась возрождать старое селище. Первым делом чистили дымоход, приводили в рабочее состояние печь и всё остальное, почти забытое и такое родное. Когда занялись сумерки долго смотрели на дым из трубы, проверяли работу печи и дымохода. Ужинали вместе в той самой хате на берегу Муховца.

«От Врангеля ушли, от батьки Махно сбежали. А к кому пришли? – размышлял Костя, – гражданская война бушует в России. Отбирай да дели, а когда и кто руками что делать будет? Опять никакого порядка. Какая власть сейчас в Кобрине?» «Не любят бывших беженцев. Каждый ′′с той стороны′′ у них – красный большевик и враг, место его в тюрьме. Только попадись где. Уж у кого все права, так это у полиции», – с сожалением отвечал брат.

В политику и философию Константин сильно не углублялся: «Я жив и хочу дальше жить». Заканчивался 1920 год. Год крушения многих надежд. Большевики не увидели пожара мировой революции в Европе, белые окончательно потеряли былую Российскую империю, Великобритании не удалось раздробить всю Россию, а поляки так и не смогли воссоздать великую Польшу «од можа до можа» (от моря до моря).

Холодно, особой работы нет. Привели в порядок хату. Почти ежедневно Костя стал уходить из дома и бродить по родному городу. Ноги сами несли на рынок к мясной лавке, где он работал в той другой, довоенной жизни. От пустой рыночной площади пошёл дальше к берегу Муховца. В невзрачном деревянном домике в свое время была кустарная мастерская по изготовлению папиросных гильз, официально именуемая «фабрикой гильз». В конце Пинской улицы до 1915 года высились огромные воинские продовольственные склады, а чуть ближе, недалеко от Петропавловской церкви, 10–20–30 числа каждого месяца разворачивалась обширная скотская ярмарка, на которую съезжались скототорговцы из многих отдалённых мест, даже из Варшавы. Велась торговля волами, коровами, лошадьми и, особенно, свиньями. Вот где действовал, «шевелился»: осматривал скотину, торговался Константин с товарищами. В городе Кобрине и уезде когда-то во времена Российской империи проводилось 25 годовых ярмарок. Правда, среди местных купцов не было ни одного богатого купца первой гильдии, да и второй числилось всего пять. На рынке многие места сдавались государством в аренду. Собственных торговых мест было тоже предостаточно: от «Фарфор-хрусталь» до «Мебель и ткани», фотографии, парикмахерские и, конечно, кондитерские и чайные. Больше всего было питейно-закусочных заведений на самой Рыночной площади и от неё по улицам Брестской и Бобруйской (нынче Пилсуцкого). На улице Пинской были дома евреев и синагога. Похоже сильно их не притесняли ни русские, ни поляки, ни немцы. После войн и революций торговые места закрылись, а что осталось – разве ж то базар? Медленно бредя по старым улочкам, Константин чувствовал отупение и беспросветность. Лавки-то в большинстве закрыты, но всё ещё продолжал радовать гостей и жителей большой трактир при заведении «Отель Абрамовича» аккурат за его книжно-печатным и промышленным магазинами. Оказывается, и при поляках у людей водились деньги, а на крестьянских дворах для малого заработка иногда было что продать из мелкой живности и продуктов своего хозяйства. Не успел Константин подойти к двери трактира, как за его спиной послышалось: «Здравствуй, Костя». Это был знакомый еврей-торгаш из той далёкой прошлой жизни. Сразу взял Костю в оборот: «Есть ли у него деньги для выпивки и закуски в трактире? И есть ли современные польские марки? А если нет, то зачем туда заходить? Или у Кости есть, что продать или поменять? Таки, да или нет?» Чёрные красивые умные глаза замерли на бледном еврейском лице. Константин устал всего бояться, решил довериться Ёсе и, наконец, отдохнуть; достал из кармана серебряную десертную ложечку. Ёся отвёл Костю в сторону: «Клеймо «ХЛЕБНИКОВЪ СЪ СЫНми и К°», дорогая вещь. Не бойся, не обману». Убежал. Холодно. Костя зашёл в трактир и сразу попал под пристальные взгляды немногочисленных посетителей и трактирщика: гнать неизвестного посетителя или погодить? Медленно прошёл к ближайшему столу и присел на лавку. На его счастье, скоро вбежал и Ёся. Якобы тайно, под столом передал Косте большую кипу мятых бумажек – польских марок. С этого дня покатилась по Кобрину слава Константина Черкасевича, как человека достойного. В трактире, где Костю ждали каждый день, Ёся, продолжая обещать свести его с нужными людьми, славно подкреплялся за его счёт. Многие клялись ему в старой дружбе, только он никого не помнил. Ни работы, ни даже совета, как жить. В один из вечеров к нему подсел незнакомец: глаза голубые, нос тонкий прямой, лоб высокий, волосы рыжие. «Поляк, не поляк, скорей всего, полукровка-еврей», – подумал Костя. Как водится, выпили, закусили, и начались задушевные разговоры о жизни, о политике, о службе в армии, о плене, о русских, о поляках, о том, что трудолюбивому, сильному, и даже умному человеку в польских восточных кресах не подняться. Но есть верный способ, совершенно новый – поехать (поплыть) на заработки в Америку! Затем несколько вечеров следовал рассказ о прелестях тамошней жизни, возможности работать и заработать огромное количество грошей. Если потом вернуться в Кобрин, то будешь богачом. «Но нужна некоторая сумма на покупку билета на пароход до Америки, на «правку» паспорта и на первое время…», – заключил рассказ новоявленный друг. Мать и отчим Устин отговаривали (пугала неизвестность, да и таким трудом заработанные деньги уплывали из дома). В один из вечеров, будучи в хорошем подпитии, Константин выпалил другу: «Деньги есть». «Друг» заверял Костю, что сам собирается плыть в Америку, знает, как всё организовано, что может в Варшаве сделать паспорт, купить билет в пароходной компании, доехать до курлянской, совсем ещё недавно русской военной крепости Либава. А уж оттуда на большом пароходе плыть в Америку целый месяц…

– Сейчас-то ты вспомнил всю историю? Друга помнишь? – почти кричала сестра Вера. Константин с трудом вспоминал новоявленного «друга». Парень оказался не просто мошенником, а преступником. Он намеривался убить и ограбить Константина. Ограбить-то он его ограбил, но, к счастью, не убил. Мать и отчим взяли оставшиеся деньги и водили Костю к врачам. Полицейский чиновник за мелкую монету разъяснил, как правильно подать прошение о грабеже; «В полицию при Гминном правлении Кобринского повета Полесского округа…» Похоже, не собиралась полиция искать грабителя без хорошего вознаграждения. Может он уже плывёт в Америку? Намекали, что дороги поиски. Но ничего не было предложено, или ещё хуже: нечего предложить? И ради кого стараться, ради русского полесского мужика, который совсем не пан? Лечение тянулось долго. Следствие тянулось ещё дольше. 19 марта 1921 года уголовное дело об ограблении и нанесении тяжких увечий Константину Устиновичу Черкасевичу было закрыто.

«Теперь мы – Польша? А с 1772 года, со времён царицы Екатерины II, были Россией, и прадеды и деды испокон веков были русскими и православными. А теперь у власти католики, требуют, чтобы все говорили на польском! Опять бежать в поисках лучшей жизни? Хоть и кружится голова, хватит лежать. Надо жить дальше. И не важно кто ты русский, поляк, белорус… Ошибки – наука, трудности – закалка. Надо жить и работать, работать и жить». Трудолюбие и уверенность в своей силе, энергии, давали надежду, что ты всё сможешь, у тебя всё получится, всего добьёшься, будешь сыт и обут сам, и будешь видеть счастливые, весёлые и благодарные глаза своих близких. Новый план возник неожиданно. Константин воспрял духом, одел лучшее и пошёл в Губернию.

Немного истории

В 1795 году Екатерина II подарила усадьбу Губерния, часть имения Кобринский ключ, самому Александру Суворову в вечное владение за его подвиги в бою. Но в 1808 году сын полководца, Аркадий, продал главное здание с парком майору Густаву Гельвигу. В 1852 году Гельвиги продали всё Шатильским, а те почти сразу перепродали профессору права Александру Мицкевичу, брату поэта Адама Мицкевича.

Когда Александр умер, имение досталось его единственному сыну, Франтишку. Но после смерти Франтишка, его жена, Антонина, продала часть земли майору в отставке, Зелинскому, который был женат на Скавронской – свояченице Александра Мицкевича. В 1890 году большая часть имения принадлежала Марии Сковронской (Зелинской) – 245 десятин, а меньшая – Генриху Мицкевичу – 196 десятин.

Константин пошёл к Зелинским с надеждой, что его примут и поймут в усадьбе офицера Глуховского драгунского полка. Действительно, его приняли доброжелательно и, как бывшему кавалеристу, предложили ухаживать за лошадьми; и с тех пор Костя стал Константином Устиновичем, возившем пана Зелинского в бричке.

Тэвли

А земля-то наша какая! Лучше нет. С севера – густые леса, где водится дичь, ягоды, грибы. На юге – болото и множество речек и озёр с изобилием рыбы. И земля плодородная, лёгкая в обработке. Рассказывают, что с незапамятных времён в окрестностях поселились племена бужан (славян, расселившихся вдоль реки Буг), родственников волынян (жителей гористой Волыни). Несмотря на владения литовских князей, народ был православным и трудолюбивым: пахали, сеяли, выращивали рожь, пшеницу и лён. В каждом хозяйстве были коровы, волы, лошади, козы, а в лесу – борти с мёдом. Рядом пролегала древняя дорога Кобрин-Каменец-Высокое-Брест. По этой-то дороге и пришло примерно двести или триста лет назад племя с чужестранной (арабской) внешностью, называемое иудеями (евреями). Народ мастеровой, умеющий приспосабливаться к любым жизненным обстоятельствам, освоил ремёсла и наладил торговлю! Выходец из еврейской общины, торговец по имени Теваль, оказался наиболее удачливым и быстро разбогател. Если случались неурожаи или у православных была другая острая нужда, шли «до Тевля», который с радостью одалживал зерно до нового урожая или ссуживал деньги, конечно «в рост»… Так еврей с французской фамилией Теваль ознаменовал в окрестностях новую деревню Тевли. Потомки Теваля, лавочники близлежащей деревни Залесье, стали носить фамилию, на местный лад, Тевелевичи.

Где-то в 1890-ых годах по Тевлям прошла первая ветка железной дороги и была построена железнодорожная станция. В Тевельском православном приходе тогда насчитывалось более 1500 прихожан. Напротив Свято-Успенской церкви стояла начальная школа. В селе была корчма, рядом хутор, хозяином которого был некто Деконский, владевший 390 десятинами земли. Столько же земли было и во владении крестьян, что составляло примерно 10 десятин на семью. В 1900 году в селе было уже 42 двора, хлебозапасный магазин, две ветряные мельницы, постоялый двор (гостиница рядом с корчмой), железнодорожная станция, две церкви, почтовая станция, народное училище и почти 500 жителей. Так к началу девяностых годов девятнадцатого века к названию близлежащего села Девятки присоединилось местное уточнение Девятки Тэвельские.

Наше село, нынешние Девятки, ещё более древнее. Известно оно с 1563 года и называлось встарь Дашковичи, по имени русских дворянских родов литовского происхождения. Церковь находилась на местном кладбище, носила имя Трисвятительская. А когда в Тевлях и по окрестным деревням расселились евреи, то деревню стали называть Девятки по имени Лазаря Девятича из села Залесье. Ещё в Дашковичах появилось среди крестьян прозвище Басюк. Произносилось оно на южном говоре мягко и тепло Бася. Так на Житомирщине или Полтавщине уменьшительно-ласкательно называли Василия. «Басом» в древности обозначался старинный музыкальный инструмент – струнный бас. Можно предположить, что первые носители фамилии могли быть связаны с музыкальной сферой или игрой на этом инструменте. Вероятней всего фамилия произошла от старинного имени Баса, которое имели даже купцы и вельможи во времена Киевской Руси. Младшие наследники Баса именовались Басюками, а в наших, относительно северных землях, фамилия зазвучала как Байсюк. Дашковичи можно было переименовать не в Девятки, а в Байсюки, настолько часто встречается эта фамилия в метрических книгах Тевельской Успенской церкви (Тевельский православный приход Успения Пресвятой Богородицы, Пружанское благочиние). (НИАБГр, Фонд 1039, опись 2, дело 25). В этих старинных книгах оживают давние страницы истории, судьбы людей далёких и незнакомых, но родных.

По записям тем известно, что в 1813 году у некого крестьянина-собственника Григория Байсюка родилась дочь, которая в метрических книгах записана как Елисавета, позже упомянута уже как Елисавета Григориева Байсюкова. Конечно, у Григория были ещё дети. Так, в 1845 году родился сын – Диомид Григориев Байсюк. В том же 1845 году записано рождение дочери Пелагеи у крестьянина Власия Кузьмичова. И как же им было не встретиться! О том знаменательном в жизни их событии вещает следующая запись в книге «Браком сочетавшихся» – венчание 24 октября 1865 года. Фамилия жениха – Диомид Григориев Байсюк, 20-ти лет; невесты – Пелагея Власовна Кузьмичова, 20 лет. Оба православные, первым браком. А дальше – всё, как у людей: запись о рождении 5 октября 1867 года Фомы Байсюка, 1 октября 1869 года – Романа Байсюка. «Дiомидъ Григогiевъ Байсюкъ и законная жена его Пелагiя Власiя дочь, православные. Восприемники: Самсон Власов Кузьмич… и Ксения Ивана жена Петра Ясинского; Таинство крещения совершал Тевлевской Церкви Священник Иосиф Арсениев Сакович и дьячок Антоноий Лаврентиев Скабалланович». Далее записано, что 20 сентября 1872 года у молодых родителей крестили дочь Софию. Даты рождения прерываются датами смерти. София умерла 7 февраля 1874 года в возрасте двух лет. У Диомида и Пелагеи родились: сын Митрофан (5 июня 1875 года), дочь Анна (1 сентября 1877 года), сын Конон (4 марта 1880 года, умер 22 декабря 1882 года в возрасте трёх лет), сын Григорий (19 ноября 1882 года). В каждом доме, в каждой семье было много детей. Жизнь кипела! Кипела, когда в 1569 году королевство Польское объединилось с Великим княжеством Литовским, и теперь крестьяне жили в I Речи Посполитой. Жили! И практически никто ничего не знали о Северной войне (1700-1721 г.г.) между Российской империй и Швецией, в результате которой в начале XVIII века Речь Посполитая пережила процесс распада на два государства. Жили! Ничего не знали о разделах, о том, что в период между 1772 и 1795 годами Россия вместе с Пруссией и Австрией участвовала в разделах Речи Посполитой.