Такая простая и такая сложная жизнь

Как-то осенью посоветовала подруга пойти в богатый еврейский дом, мол услышала от хозяйки, что у Саула Олейника служанка ушла, вроде бы, вышла замуж. «А что сказать нынешним хозяевам?» «Не переживай, скажи, что уходишь. Они только рады будут». Так Акулина стала прислугой у очередного еврея. Это была совсем другая семья, хозяева были добрыми людьми. Хозяин владел старой маслобойкой. В доме всегда было льняное масло. Но самым вкусным маслом было конопляное. Если свежевыжатое масло растирать в ступке, то оно становится густым и почти белым, похожим на сметану. Продовольственный достаток семьи мерялся куриным жиром. В холодном подвале стояло ведро с куриным жиром! Хозяйка владела магазинчиком «шматес», по-русски говоря – тряпки, местные называли магазинчик «крамой шмотья». Магазин был полон тканей, одежды, обуви из Англии, Франции, Чехословакии и даже Японии, не говоря уж о Польше. Семья хоть и была еврейской, но все хорошо знали русский язык и каждый член семьи имел русское имя. Имя матери Хана менялось на Анну, главу семьи Саула по православному обычаю звали Павлом, а дочерей: Хибу – Любой, Матанью – Таней, Фрида всегда была Фридой. Старый еврей сетовал, что у него не было сына. Дочерей любил, все были грамотными. Самой умной была Таня, училась в кобринской гимназии, в так называемую, женскую смену, отлично знала стихи Александра Сергеевича Пушкина, но была очень близорукой. Как-то напевала песенку:

Город Николаев, французский завод.

Там работал мальчик, двадцать первый год.

Работал, работал, потом перестал:

Из-за одной девчоночки жизнь потерял.

Ой, не плачь, Маруся, ты будешь моя,

Призыв я отбуду, женюся на тебя,

Заживем, Маруська, счастливо с тобой,

Буду я трудиться для тебя одной…

Прежде ничего подобного Акулина не слыхала, у них в деревне и в России так не пели. Да и Таня не пела, а как будто в такт рассказывала о несчастной любви и мести нескладные стихи. Что-то их связывало с далёким южным городом Николаевым, наверное, родственники там жили.

Сёстры были высокими и красивыми. Какая бы не была власть в Кобрине, а в синагогу ходили регулярно. Однажды в жару Люба решила не надевать чулки, отец ничего не объяснял взрослой дочери (сама должна уже всё понимать), взял вожжи и «перенятул» ей по спине. Люба проглотила обиду, «как шёлковая» оделась и пошла в синагогу. По традиции, в синагоге строго соблюдалось обособление мужчин от женщин (в молитве мужчины благодарили Бога за то, что он не создал их женщинами), которым отводились второстепенные места.

К Акулине относились по-дружески: кормили с семьёй, хозяин давал деньги, работой не очень утруждал, девушка поправилась, расцвела, стала красавицей. Она не была похожа на большинство полесских круглолицых русоволосых девушек. Лицо было правильной овальной формы, глаза синие, умные, нос слегка курносый, рот маленький с пышными рельефно очерченными алыми губами; головку девушки украшали волнистые с лёгкими кудрями чёрные волосы. Никакие платочки не могли скрыть длинной лебединой шеи, покатых плеч, осиной талии. А под пышной юбкой угадывались крепкие ножки. Она была невысокой, можно сказать миниатюрной. Напоминала фарфоровую статуэтку на камине в панском доме. Именно такой увидел Акулину Константин. Светило тёплое весеннее солнце. Прихожане вышли из Петро-Павловской церкви после праздничной пасхальной службы. Подружки мило улыбались друг другу, и показались Косте девочками.

Беженцы продолжали возвращаться из эвакуации, из России. Но встретить крепкого, здорового молодого мужчину было большой редкостью. Бабы «впрягались» в крестьянскую заботу-работу сами. Продукты крестьянского труда стоили «дэшево, дэшево».

Спустя несколько дней, Костя на бричке догнал идущую по улице Пинской (правда, поляки переименовали её в улицу «Третьего мая») Акулину. Взгляды молодых людей встретились, парень улыбнулся. Познакомились. Он по-деловому расспрашивал девушку откуда она, кто родители, где живёт, где работает, и ещё много других вопросов. Потом встрепенулся и предложил довести Акулину до дома хозяина. К своему удивлению, Акулина ничуть не смутилась и не испугалась, села в роскошную панскую бричку и доехала до дома хозяина-еврея. Вошла в дом, у дверей, как будто построенные по приказу, в ряд стояли сёстры. Перебивая друг друга, восторгались бричкой пана Зелинского, молодым красавцем-извозчиком, смеясь предполагали, что Акулина скоро уйдёт их дома.

Зачем долго говорить о чувствах настрадавшихся и «хлебнувших горя» людей? Но они были молодыми и хотели жить, просто жить и радоваться жизни. Горячее солнце пробудило нежные чувства в Косте и растеребило душу Акулине. Константин объявил родителям о своём решении жениться! Мать обрадовалась: «Наконец-то сын её остепениться, обзаведётся своей семьёй». Для сестёр-евреек Акулина-невеста была как игрушка. Они для Акулины и платье подобрали, и тюлевую фату, деньги на покупку туфель дал Костя.

В воскресенье спокойно, торжественно и радостно прошёл престольный праздник кобринской Петропавловской церкви День святых первоверховных мучеников Петра и Павла. Праздник завершил Петров пост (Апостольский). То день окончания «купальских празднований» и начала летних свадеб, прощание с весной, первая прополка и подготовка к сенокосу. В этот день существовал обычай устраивать «гулянки-Петровки», водить хороводы и качаться на качелях. Раньше считали, что в петровское утро солнце играет на небе, при этом переливается различными цветами. В канун Петрова дня люди в ожидании восхода солнца шли на возвышенность. На этом месте на протяжении всей ночи жгли костры, варили кашу, пели и веселились. Это называлось "караулить солнце". В праздник природа окончательно расцветает, называется "верхушкой лета", поэтому люди молились апостолам и просили приумножить урожай. Через неделю 19 июня любимейший, близкий сердцу православных жителей – праздник Троица: день рождения Церкви, освящения мира Духом Святым. В церковном уставе Троица называется Пятидесятницей. Иконой этого праздника является образ Пятидесятницы: 12 апостолов, на которых сходит Святой Дух. Служба на праздник Троицу – одна из самых торжественных и красивых в православном богослужении.

Александро-Невский Собор украсили зелеными ветками, цветами и травой как символами обновления. Зеленый цвет использовался также в одеждах священнослужителей. На Божественной литургии молились Акулина и Константин.

Несмотря на все происходящие события, великие и судьбоносные, и одновременно, катастрофические и страшные: войны и революции, частые смены власти в стране и даже крах самой страны – всё это перенесла православная церковь. Кобринский Александро-Невский собор именовался собором Кобринского повета Полесского воеводства и не был закрыт польскими властями. Люди по-прежнему шли сюда получить покой и утешение, помянуть убитых и умерших родичей. Шли в храм, чтобы вернуться в старое и доброе прошлое, шли с радостью для свершения таинства брака и крещения. Церковь перестала быть обязательной частью государственной системы, но неизменно в веках вела свои «Метрические книги». При отсутствии форменных книг, их вычерчивали вручную. Уже можно было не упоминать в записи социальный статус или место работы жениха и невесты, но аккуратно заполнялись священником графы даты события, имён, фамилий и возраста молодых.

В последнее воскресение июня 1921 года в Александро-Невском Соборе венчались Константин и Акулина. В «Метрической книге о родившихся, бракомъ сочетавшихся и умершихъ», во второй части появились записи: «Июль, 13; Константин Устинов Черкасевич г. Кобрина, православный, 36 лет; Акулина Романова Байсюк г. Кобрина, православная, 28 лет».

Вот Акулина и замужем

Закончилось полное смятения и радостного предвкушения время невесты. Акулина замужем. Никто не будет дразнить «старой девой», честно говоря, никто и не дразнил. После многих лет войн, скитаний, эпидемий не многие мужчины вернулись на родину, и родины прежней нет, теперь эти земли польские. Мужчин было мало, вдов, одиноких женщин – много. Сироте Акулине повезло не просто выйти замуж, а иметь в мужьях красавца трудолюбивого и расторопного, взрослого, «самостоятельного»; теперь она могла считать себя пристроенной, а жизнь свою удавшейся и ненапрасной. Мать Константина умом понимала, что сыну нужна и жена, и семья. Но свои дочери на выданье. А в доме «ох как необходимы работники». Мать сетовала на то, что взял не молодую крепкую, а худую, невысокую, вряд ли она сама поле скосит и копну набросает; сирота, бесприданница. Из еврейского дома Акулину, конечно, уволили. Константин подыскал молодой жене «достойную» работу – при скотном дворе, ухаживать за овцами, коровами и прочей живностью (дояркой) в том же имение пана Зелинского. (Польская власть сохранила за польским дворянством их имения). В имении работало всего около десятка батраков, как их называли – ординариев, и получить работу было очень непросто. Работа дояркой тяжелая: вставай ни свет ни заря, беги в имение к коровкам на утреннюю дойку, не успеешь распрямить спину, как наступает время вечерней дойки до темноты. Акулину охватило знакомое с детства чувство: она опять батрачка. Свекровь была недовольна: в своём личном хозяйстве от Акульки никакой помощи (не полола, не жала, не молотила, не варила, не мыла). В сознании Акулины росло недовольство и обида; в замужестве она видела хоть какую-то свободу, хотела иметь, пусть не многое, но своё: своё селище, свою коровку, свой огород; её муж, оказывается, принадлежал не только ей, а был сыном своей матери и отчима, братом сёстрам, причём единственным. Обзавестись своей даже маленькой усадьбой в Кобрине пока не представлялось возможным. Платили работникам больше натурой, да и те небольшие деньги, что получали, скопить при быстром их обесценивании было довольно сложно. Цена же земли зависела от многих причин и составляла от тысячи до трёх тысяч польских злотых за десятину, а ведь «ничейной» земли ни при какой власти не было.

Немного истории

К лету 1919 года поляки захватили большую часть Белоруссии. Вместе с ними пришли и новые деньги. Было их два вида. Первые – монеты и бумажные деньги Королевства Польского, которое создала Германия на оккупированных польских землях. Монеты делали из железа и цинка. Бумажные деньги были разноцветными, но плохого качества. Их называли боны Варшавского генерал-губернаторства и начали выпускать ещё при немцах, а потом они вошли в обиход и при Пилсудском. Вторые деньги – собственно польские. С 1919 по 1920 год польское правительство печатало бумажные деньги в марках (от 1 до 5000) и в злотых (от 1 до 500). Рабочий должен был работать больше месяца, чтобы купить себе костюм. 10-часовой день стоил 2-4 злотых, а метр ткани – 33 злотых. Кило хлеба – 0,45 злотого, сахара – 1,4, масла – 6,3. Да ещё как заработать? На «кресах всходних», (а это почти четверть всей территории Речи Посполитой) было меньше 3% предприятий. Отсюда и безработица, нищета. Жили бедно. Большая часть того, что давало крестьянское хозяйство, уходила на налоги. Ели в основном затирку – молочный суп с мукой. Мясо – только по праздникам. Безземельные крестьяне нанимались к помещикам или уезжали в города. У кого были накопления, могли переехать в более благополучные районы.

В молодой женщине проснулся независимый сильный характер. Акулина вспомнила, что отец её не был нищим, и она является наследницей земли в Девятках. Думалось, только в официальных документах польские власти называли Западную Беларусь «крэсы всходне» – восточные окраины, и польское панство ещё не запустило на полную катушку свои буржуазные порядки на земле. Акулина надеялась, что в сгоревших во время войны Девятках живёт мало людей, паны-осадники не успели забрать себе и распахать многострадальную землю, и «свою», её землю, никто не имеет права забрать; к тому же в Девятках как-то живёт-мается мачеха и младшая сестра. Акулина была тверда, немногословна в своём требовании, уехать в Девятки. Костя ничего другого не мог предложить молодой жене, да и дело об ограблении было закрыто: «Не уехал в Америку, поеду в Девятки». Благо, Костя смог купить кобылку и возок. Девятки встретили их застывшим временем, замшелой ветхостью, травяной зеленью на пожарищах, несколькими новыми домами. Мачеха по-прежнему жила с дочерью в землянке. Долго всматривалась в лицо Акулины, слёзы тихо крупными каплями стекали по щекам к подбородку: «Жива! Здорова!» Когда Акулина распрямила спину, развернула плечи, подняла маленькую головку и торжественно произнесла: «Мой муж. Константин», у мачехи глаза превратились в лупатые и перехватило дыхание. «Какой «добренный» мужик, какое счастье! Может и мне какая-нибудь помощь перепадёт?» – подумала подрастающая сестрёнка-Младшенькая.

На родовом участке покойного Романа Байсюка расторопный, трудолюбивый и имеющий «капитал» Константин (вместе с местными тремя мужиками) поставил дом! В доме сразу забурлила семейная жизнь: в дом из землянки перебралась и мачеха. «В тесноте, да не в обиде, – думали Акулина и Костя, – ведь они нам родные, СВОИ». В родных Девятках Акулина родила своего первенца – сына. Довольны были все: в селище есть хозяин, мужик! Сестрёнка, как зачарованная, смотрела на Константина, наклонившегося над сохой и частенько хваталась помочь, повести впереди лошадь; а «земелька» чёрными волнами ложилась в стороны, давая надежду на хороший урожай. Чем дальше, тем больше. Мачеха относилась к Константину, если и не как к собственному мужу, то как к своему должнику. Не стесняясь, брала зерно для своих кур и кабана, муку. Если Акулина или Костя заставали её за воровством, кричала: «А мне надо». Между тем Акулина родила второго сына, который вскоре умер. Константин изо всех сил старался обеспечить достаток семье, твёрдо усвоил несправедливое, но верное правило: «Хочешь разбогатеть – торгуй». Поставил цель – развести свиней. Сам кормил, ухаживал за поросятами. Акулина тоже крутилась, как белка в колесе. А уж как сильно Костя любил лошадей! Как за ребёнком ухаживал за жеребёнком. Не только в Девятках и Тевлях знали, что Костя торгует хорошим товаром: поросята здоровые, свинина вкусная, а лошади сильные. Но мачеха не давала спокойно отдохнуть дома, придиралась и была постоянно недовольна. Дошло до того, что Константину пришлось недалеко поставить ещё хатку – тёщину, чтобы та с дочерью жила своим хозяйством. Акулина каждый год рожала ребёнка. Уже умерло четверо младенцев. В 1927 году Акулина опять была на сносях, когда умер пятилетний первенец, сынок. Но тужить было некогда. Горе матери, горе семье. Невинная душа, что поделаешь: «Бог дал – Бог взял». Вскоре родилась дочь, назвали Верой. Акулине был уже 31 год. Верочка была похожа на неё, Акулину. Девочка оказалась крепкой, и никакая зараза к ней не прицепилась. Слава Богу! Когда двухлетняя Верочка уже бегала по двору, Акулина подарила миру сына Владимира. Мальчик тоже был похож на Акулину. Красивые дети.

Жили! Жизнь шла своим чередом. Вышла замуж Младшенькая. Никто не судил мачеху за то, что она растила свою единственную родную дочь одна, старалась для неё изо всех сил. И замуж отдала. Но от себя не отпустила. Молодой муж был крепким, круглолицым, «хорошим на лицо». Но пришёл в примаки. Работал, но такой деловой хватки, как у Константина, у него не было. Младшенькая родила детей-погодок: Герасима, Ивана, Анну. Чем старше становилась мачеха, тем меньше сил было у неё физических и всё больше возрастала властность. Завидовала Акульке: «Её бы дочери такого же сильного, трудолюбивого, хитрого, ловкого мужа. Молодой зять не управляется в хозяйстве на столько, чтобы разбогатеть. А у Кости сейчас не часто что-то выпросишь». Зависть и злость разрушали всё лучшее в женщине. Мачеха «гребла» всё в дом для дочери и внуков, не контролируя себя, командовала Константином. Он морщился, молчал, пытался пропустить крики злой мачехи мимо ушей, продолжал заниматься своим делом.

Во дворе лужи, очень сыро. С небес светит яркое солнце. Радость от прихода весны портит сильный ледяной ветер. Акулина в тот день уже протопила печь, в печи стояли чугунки с борщом, кашей. Ближе к вечеру из Тевель на подводе приехал Костя, да и дети на улице промокли. Чтобы спасти озябшую семью, Акулина, не жалея дров, затопила печь. Ночью спохватилась от запаха дыма: «Хотя бы не угорели!» Когда выбежали во двор, из чердачного окошка валил чёрный дым и занималась огнём крыша. Акулина заголосила и кинулась к дому мачехи. В деревне страшней напасти, чем пожар, нет. «Вор придет, дак стены хоть оставит, а этот вор все с собой унесет» – говорили крестьяне про пожар. В мановение ока и зять, и Младшенькая, и мачеха вылетели на помощь тушить пожар. Все понимали, чего стоит один сильный порыв ветра – загорится хатка мачехи. А там и вся деревня может сгореть. На шум прибежали ещё мужики. Быстро потушили пожар. Крыша, чердак по большей части сгорели. Как это часто бывало, загорелась сажа в дымоходе, разогрелось деревянное перекрытие, за ним занялся чердак и крыша. Дом не сгорел, но сильно пахло дымом. Какое-то время, жили все вместе в хате мачехи. Константин замкнулся, по полдня ходил вокруг полусгоревшей хаты, заходил внутрь. Как-то завёл Акулину за хату, так чтобы их не видели и не слышали, и сквозь зубы стал выговаривать всё, что накипело у него на душе за годы жизни в Девятках. За каким счастьем Акулина потащила его жить в Девятки? Что они здесь нашли? Помощь? Наоборот, помощи ждали от него, Константина. Всё, что вырастили и продали – в общий котёл! А котлом владела мачеха! Нет, больше нет причины терпеть унижение от чужих людей (мачехи). «Хочу быть сам себе хозяином», – решил Костя и объявил жене о своём решении вернуться в Кобрин. Акулина молчала, но душа её не сопротивлялась этому решению. Вспомнились ей поездки на праздники в Кобрин. Вспомнила, как бабушка, мать Кости, любила внуков; как повела как-то утром Вовку к знакомой бабе, как заговорились во дворе и забыли о ребёнке. А он сидел смирно, ждал. Вспомнила о нём, как стали собирать подводу к отъезду домой в деревню и не могли найти сына; как свекровь «ветром сдуло со двора» и на обратном пути она бежала быстрее внука.

Константин продал всё, что не сгорело в селище. В один из дней посадил жену и детишек на подводу, и покатились колёса в сторону Кобрина.

Переезд

Почти ничего не изменилась на земле Кобринщины за почти 10-летнее отсутствия Константина и пребывание на ней поляков. Население её к 1935 году насчитывало около 10 тысяч человек. Взамен сгоревших в годы первой мировой войны деревянных торговых рядов были построены кирпичные на кооперативных началах. По-прежнему в центре города был рынок. По-прежнему первые этажи домов являлись мелкими лавками, где торговали одним или двумя наименованиями товаров. По-прежнему горожане жили доходами от земли, а у кого её было мало, всё также искали счастья по заграницам. Население сначала века приросло незначительно. Многие мужчины боялись жениться и обзаводиться детьми, так как были не в состоянии прокормить их. Поэтому среди кобринчан было очень много старых холостяков и бобылей. Промышленность почти не развивалась, а в центральных районах Польши Кобрин был известен как дешевый рынок свиней и хлеба.

Земля в польском государстве тоже продавалась и, как и все товары, имела свою цену. В 1928 году гектар земли в Полесском воеводстве стоил в среднем 1250 злотых. Это было дешевле, чем в других воеводствах (где цена доходила до 3000). Крестьянин за год зарабатывал около 2 тысяч злотых. На 1 злотый можно было купить полкило сахара, литр молока, кило муки, 5 кг картофеля или 300 г свинины. К середине 30-х годов, когда кризис пошёл на спад, земля подешевела: гектар стоил уже около 700-800 злотых. Земля для участков под усадьбу для городского строительства была подороже. Редкие строившиеся жилые здания на центральных улицах города Кобрина предназначались только для польских госслужащих, докторов, учителей, которые приезжали работать в «восточные кресы» из центральных районов Польши. Новое строительство для простого люда велось на окраинах, в основном вдоль шоссейных дорог на Брест и Слуцк, и на его восточной окраине: по дорогам на Пинск и Магдалин. Земля была помещичьей и государственной, поветовой. Придорожные земли, как и сами дороги за городом тоже были государственные: воеводские, поветовые и гминные, в зависимости от того, на чьём содержании они находились. Ещё в декабре 1920 года, Законодательный Сейм принял закон о выделении земельных наделов «на кресах» на льготных условиях для поляков – ветеранов советско-польской войны. Бывало, что обосноваться на выделенной усадьбе им не хватало средств. В зале заседаний городского суда периодически проходили аукционы по продаже имущества должников. Иногда продавалась часть, а могла и целая усадьба. Умевший немного читать и говорить по-польски мог понять условия и сумму и участвовать в торгах. «Powyższa nieruchomość została oszacowana na sumę zł. 7000. Sprzedaż zaś rozpocznie się od ceny wy, wołania tj. od kwoty zł. 5.250», – понятно, что вся недвижимость была оценена в сумму 7000 злотых, а торги начнутся с суммы в 5200. Но покупку готового дома семье Черкасевичей было не потянуть. Константин никаких льгот не имел, да и денег больших тоже. Куда экономнее построиться самому. Участки на востоке города были дешевле: земли низинные, часто заболоченные, трудные для земледелия, больше пригодные разве что для выпаса скота. Но ведь и полностью жить крестьянским хозяйством, распахивать 5-10 гектаров не было в планах Константина. Получилось у него выгодно приобрести земли там, где улица Пинская уже выходила из города, вблизи Мухавца.

Константин привёз семью в дом к Устину Миклашевичу, к матери. Мать с горечью смотрела на Акулину: «Больше десяти лет прожили Костя и Акулина, а деток только двое, да и те маленькие. Видать остальные – ангелочки». Бабушка прониклась к внукам не то жалостью, не то любовью смешанной с горечью. Горечи в жизни было много: хоть руками разводи, хоть лопатой греби. Вспоминая свою жизнь, мать всегда думает больше о детях. О старшей дочери Вере, что замуж пошла ещё в эвакуации за солдата-железнодорожника Савочкина Андрея Яковлевича и ничего доселе о ней не известно. Вера и Анна были очень похожи друг на друга своей красотой. Анна вышла замуж в 1925 году за поляка. Что говорить, отдали за католика. Главное, жених оказался человеком хорошим, хотя и настоял, чтобы Анна перешла в «польскую» веру. И фамилия у Анны теперь стала – Ветлицкая. Жила она в доме у мужа. Через год Анна родила сына, назвали по-польски – Стах. В этот же, 1926 год, 15 июля у Миклошевичей появился ещё один внук: родила сына младшая восемнадцатилетняя Ефросинья. Замуж не выходила. Старики от дочери и от внука не отказались, назвали его Владимиром, дед дал своё отчество и фамилию: Устинович, Миклашевич. В 1934 году в семье Ветлицких родился сын Миша. Так в 1935 году в доме у стариков было аж два внука Владимира. Один Владимир Устинович Миклашевич – сын Ефросиньи, второй помладше, 1929 года рождения – Владимир Константинович Черкасевич. Мальчишки дружили, с ними бегала и Верочка. Матери было приятно слышать, что Костя назвал дочь именем своей сестры.

Летом 1935 года Константин приступил к строительству дома. Родительский дом полон народа, а помощников на стройке нет. Нанимал мастеровитых мужиков.

Жизнь в городе, да при польской власти, сильно отличалась от жизни в глубинке, в Девятках. Неизвестно, как сложится жизнь дальше, но для детей Акулина и Костя хотели лучшей жизни без унижений и рабского труда. Полонизация коснулась различных учреждений, когда из них были уволены все те, кто отказался принести присягу на верность польскому государству. Стали закрывать и белорусские школы. Но… Польское правительство вскоре заявило о введении обязательного начального обучения. Однако реализация этой задачи на территории Полесского воеводства была далека от надежд местных жителей. Лишь половина школ давала трехклассное образование, остальные – в пределах одного класса. В Кобринском повете в 1931—1932 годах насчитывалось 104 школы, в которых обучалось 12 тысяч учеников. И всё же развитие общеобразовательных школ стало одним из позитивных изменений и имело огромное значение не только для грамотности, повышения навыков чтения, письма и счета, но и во многих других сферах. Например, семейных отношений. Ведь деревня всегда была весьма патриархальной; когда маленькие дети начали ходить в школу и увидели, что женщина-учительница одинаково лупит по попе мальчиков и девочек, то в головах девочек стала происходить революция. Возвращаясь домой и, даже по-прежнему прячась по углам от пьяного отца, они переставали смотреть на него как на бога.

Немного истории

Раньше образование было не для всех. Ещё во время Первой мировой, в ноябре 1915-го, местные помещики открыли в Кобрине первую польскую школу для совместного обучения. Немцы, которые тогда оккупировали город, школу признали и не вмешивались в её дела, только запретили учить русский язык и говорить на нём. Сначала школа была в доме священника Хотковского, там учились 60 детей. Деньги на первые учебники дал сам архиепископ. В 1916-м открыли шесть классов, а в 1917-м школа стала гимназией. Разрешили учиться детям разных религий. В 1918-м, когда немцы еще были в городе, украинские власти заставили учить украинский язык, историю и географию Украины, а потом и вообще все предметы преподавать на украинском. Зато религию изучали все на русском. Когда немцы ушли, а в 1919-м в город вошла польская армия, гимназию сделали польской средней школой. Но учёба стала платной – от 40 до 50 злотых в месяц. Для сравнения: в то время столько стоило 400 кг пшеницы или 50 кг мяса. Учителя получали 100-150 марок, а директор – около 800. В 1923-м школу полностью сделали государственной, а затем и гимназией. Это получилось благодаря родительскому комитету, который активно общался с Комиссией Просвещения и Министерством иностранных дел. Родители пообещали подготовить квартиры для учителей и новое здание для школы. Гимназия переехала на улицу Брестскую. Деньги на строительство дала польская писательница Мария Родзевич. На деньги от учеников, плюс помощь районного Сейма и городских властей, в 1924-м достроили второй этаж. Первый выпуск был в 1925-1926 годах – аттестаты получили 23 человека. В 1926-1927 учебном году гимназии торжественно вручили знамя и дали имя Марии Родзевич. А в 1926 году в Кобрине начали строить ещё одну школу, которую открыли в 1935-м. Это была семилетняя школа имени Пилсудского для детей богатых горожан, которая становилась очагом просвещения и культуры в рабочих окрестностях льнозавода.