Такая простая и такая сложная жизнь

– Ну, что, доехал хоть до Варшавы?

– Зачем мне ехать в Варшаву?

– Ты что ничего не помнишь? Говорил я тебе, и мать тебя отговаривала, дурное это дело ехать в Америку.

– Не помню.

– И документов, и денег при тебе нет?

– Не знаю, ничего не помню.

Константин уснул.

Он засыпал, просыпался. Ради него зарезали курицу, кормили куриным бульоном. Вечерами после работы Устин короткими рассказами пытался заполнить пробелы в памяти Константина: «Помнишь, как в плену на неметчине был? Помнишь, как в конце 1919 года вернулся в Кобрин? Сам нам рассказывал».

Константину становилось хуже и хуже. Просто отлежаться на примочках и отварах по старой крестьянской традиции не получалось. По первому морозу Устин на телеге отвёз Константина в конец Брестской улицы, где около казарм и казённого винного склада в бывшем здании конной почты располагалась городская больница. Уездный врач Анатолий Степанович Моложавый – «дохтур», – понял, что дело серьёзное, оставил Константина в больнице. Он же рекомендовал Устину срочно написать заявление в повятовой полиции о том, что Константина сильно побили и ограбили. Благо, что Устин был с лошадью. Пришлось ехать назад через весь город. Вот и рыночная площадь. Дальше – по Пинской улице, сразу перед мостком через Кобринку – дом, принадлежавший до 1915 года воинскому присутствию. А уже в следующем за ним доме, где когда-то располагалась казарма конвойной команды, что охраняла тюрьму и конвоировала местных арестованных в Гродненскую губернскую тюрьму, теперь сновали польские полицейские и жандармы. Полиция нынче именовалась грозно и длинно: «Кобринская поветовая комендатура государственной полиции 14-й окружной комендатуры государственной полиции Министерства внутренних дел Польши, г. Кобрин Полесского округа».

Немного истории

Государственная полиция – исполнительный орган государственной и местной власти во Второй республике, 1919-1928 гг. „Policja Państwowa – organ wykonawczy władz państwowych i samorządowych” w II Rzeczypospolitej, w latach 1919–1928). В Кобрине с 04.02.1921 – Полесского воеводства, с 27.12.1924 – Полесской воеводской комендатуры государственной полиции Главной комендатуры государственной полиции. («Biuro komendanta rejonowego policji państwowej w Kobryniu».

Многочисленная и высокооплачиваемая полиция, тайная и явная, служила главным оплотом режима. Чувствуя себя полными хозяевами положения, полиция в отношении «холопов» вела себя крайне вызывающе, безнаказанно допуская полнейший произвол. Процветала система провокаций и подкупов, действовала сеть осведомителей. О неоправданных арестах и избиениях говорить не приходится – они были обычным явлением. Отношение польских властей к «возвращенцам» – потенциальным носителям «красной заразы» – было настороженным и недоверчивым. Спешно импортируемые из польских воеводств ватаги разномастного чиновничества считали себя носителями «высшей культуры» и, копируя отработанный пример западных колонизаторов, в отношении к местному населению вели себя крайне высокомерно. Среди представителей польской администрации было немало таких, кто искренне считал себя чуть ли не жертвой, несправедливо заброшенной в «дыру, которая от света досками забита». Справедливости ради, стоит заметить, что стремился на эти административные должности отнюдь не лучшие в моральном смысле люди. Этим объясняется процветание наглого взяточничества, распространение всяческих поборов и контрибуций, которыми чиновники облагали и простых трудяг-просителей, и зависимых от них торговцев побогаче. В подлинную эпидемию превратились растраты и казнокрадство, завуалированные модным тогда латинским словом «дефраудация». Отчётами о скандальных судебных процессах над чиновными дефраудантами была переполнена пресса, однако виновные, как правило, выходили сухими из воды.

По прошению Устина Миклашевича уголовное дело о нападении на его Костю возбудили. Но взятку давать ему было не с чего. Расследовали так долго, что за это время Константина выпустили из больницы, вызывали несколько раз в полицию, расспрашивали, что да как произошло. Казалось, он всё вспомнил, кроме удара.

Долгими зимними вечерами при спокойно потрескивающей лучине (была в хозяйстве и керосиновая лампа, да не тот случай и не те времена) Костя, Устин, мать и сёстры обменивались воспоминаниями. Было в их рассказах чему поражаться и так много повидавшему Константину.

Уже 6 августа 1914 года Константин был мобилизован на войну. Отшумели пьяные проводы, выплакали своё матери, и в Кобрине стало тихо. В течение всего последующего года военный ураган бушевал где-то вдали, на землях «Царства Польского», но уже с начала 1915 г. поползли слухи про русское отступление. А в августе глухое ворчание отдаленной канонады немецких осадных мортир в безветренные дни напоминало кобринцам, что возле Белостока мужественно оказывают врагу многомесячное сопротивление Осовецкая крепость. Слушателям невольно думалось: то ли дело соседняя первоклассная Брестская твердыня, под мощной защитой которой можно чувствовать себя в полнейшей безопасности. Однако, в летние месяцы 1915 г. под натиском превосходящих сил противника русская армия, недостаточно вооруженная и зачастую управляемая бездарным руководством, с боями медленно откатывалась на восток. Уже в середине августа под угрозой оказаться в окружении без особого сопротивления была сдана Брестская крепость, казавшаяся столь неприступной, на которую возлагались преувеличенные надежды командования. Тем не менее русские войска оказывали ожесточенное сопротивление к востоку от Бреста, нанося врагу огромный урон. О его масштабах наглядно свидетельствовало множество обширных немецких кладбищ с сотнями захоронений, которые были обильно разбросаны по Кобринскому уезду. Впервые кобринцев из относительной безмятежности вырвало известие о появлении на Брестском шоссе верениц подвод с польскими беженцами, поток которых непрерывно возрастал. Вскоре в их однородную массу стали вклиниваться воинские обозы. В центре Кобрина на подмогу обветшавшему деревянному мосту через реку Мухавец саперами был спешно наведён понтонный мост. Неподалеку от мостов, на пологом берегу реки, в «Свинячьем подречье», с раннего утра заседала оценочная комиссия. Она спешно закупала сначала у польских беженцев, а затем у местного населения лошадей и коров, гурты которых своим ходом направлялись на восток. По приказу верховного главнокомандующего – великого князя Николая Николаевича, – приверженца военной теории «выжженной земли», оставляемые противнику деревни подлежали беспощадному уничтожению, а их жители принудительно эвакуировались вглубь страны.

Устин и мать испугались, в первую очередь испугались за жизни дочерей. В глубине души теплилась надежда, что война ненадолго и что русский царь и Бог защитят. Решили, что не будут ждать, когда их хату сожжёт война. Корову и лошадь сдали в русскую армию. Собрали скудный скарб и, практически налегке, отправились к железнодорожной станции. Железная дорога Жабинка – Гомель построена давно, уж 30 лет как. Строили военные батальоны за счёт казны: хорошая, двухпутная – ждать на перегонах встречного поезда не надо. Им повезло. Перед рассветом следующего дня, когда большинство крестьян и мещан, уже уехали, а другие беженцы ночевали в округе, сонно пыхтя подошёл паровоз с пустым составом. Семье даже удалось занять верхнюю и нижнюю полки. Всё относительно. Девочки втроём теснились вверху, а отца и мать с тюком вжали в нижнюю полку. По сравнению с другими беженцами семья устроилась хорошо. Уже немолодых супругов Миклашевичей первый раз в жизни вырвали из родной почвы и повезли поездом в неизвестность. Утром проехали мимо станции со знакомым названием Пинск, потом Лунинец.

А дальше поезд пыхтел мимо болот, полей, сосновых лесов, рек маленьких и больших, мимо посёлков с незнакомыми названиями. Кто-то в вагоне громким шёпотом восторженно произнёс: «Пересекли Днепр», и волна из тихих голосов покатилась по вагону: «Днепр, Днепр». В Гомеле долго стояли в неведении. Многих беженцев отправляли в Курск и дальше в Россию. Их же поезд, выезжая из Гомеля через реку Сож, повернул на юг. Ночью проехал мост через реку Десну и утром прибыл в Бахмач, потом долго полз до станции Конотоп. Даже ночью не чувствовалась прохлада. Воздух сильно отличался от родного полесского: горячий воздух смешивался с пылью и полынным ароматом. Опять долго стояли на узловой станции с хитрым названием Ворожба. Наверное, железнодорожное начальство долго ворожило. Паровоз тащил их в Басы. В вагоне люди менялись, уже не все были беженцы из Полесья. Услышали новые названия Кириковка и Ахтырка. Девчонки не разобрали название и хихикали: «Ах, дырка». Поезд опять повернул и через несколько вёрст остановился в Люботине. После Люботина людей в вагоне было столько, что они стоймя стояли. Не прошло и двух часов, как состав с остановками и лязганьем вкатился в переплетение железнодорожных путей, людской массы, жуткой смеси запахов угля, мазута и вони. Это был Харьков, который с 1915 года работал уже и как эвакуационный пункт для беженцев. Привычной сортировке грузов на узловых станциях сегодня не уступала сортировка прибывающих людей. Массовая эвакуация евреев 1915 года буквально «взорвала» закон об оседлости, вынудив Правительство фактически отменить его, разрешив «евреям жить в городских поселениях, за исключением столиц и местностей, находящихся в ведении министерств Императорского Двора и Военного». Еврейские беженцы были расселены фактически по всей территории Российской империи. «Впереди паровоза» летела в городскую управу срочная телеграмма правительства, его военнопромышленного комитета: : «Министромъ торговли и промышленности по соглашенію съ центральнымъ военнопромышленнымъ комитетомъ командированы уполномоченные въ Ригу, Вильно, Бѣлостокъ и Двинскъ по дѣламъ эвакуаціи, регистраціи и направленія бѣженцевъ Польши, Литвы и Прибалтійскаго края во внутреннiя губерніи Россіи. Предположено распредѣлять рабочихъ изъ бѣженцевъ между промышленными заведеніямъ. Однако, впредь до распредѣленія рабочихъ, предвидится большое скопленіе бѣженцевъ, которые будуть направлены въ нѣсколько эвакуацiонныхъ пунктовъ. Такой эвакуаціонный пунктъ долженъ быть устроенъ въ Харьковѣ. Сообщая объ этомъ, центральный военнопромышленный комитетъ покорнѣйше проситъ озаботиться заблаговременно принятіемъ мѣръ къ устройству пунктовъ для принятія бѣженцевъ».

Один из эвакуационных пунктов для беженцев из западных губерний Российской империи был устроен на харьковском Балашовском вокзале. На станции продавался путеводитель для тех, кто передвигался самостоятельно. Хотя бы и таким способом власти пытались упорядочить этот людской муравейник: «Приезжающие по Балашовской линии и направляющиеся затем в восточную часть города (район Петинской, Конной и Старо-Московской улиц) могут встать на мало удобной станций Харьков – Товарная (в конце Петинской ул.), не имеющей пассажирскаго здания. Не имеющим в городе заранее приготовленной квартиры рекомендуется не получать сразу же багажа, а ручныя вещи сдать на хранение (в вестибюле вокзала, плата 5 коп. в сутки за каждое место) и налегке отправиться конкой в город искать квартиру. Вагоны конки стоят на площади перед подъездом вокзала; за 5 коп. можно доехать до Павловской площади (можно за те же 5 коп. взять билет с правом пересадки на Павловской или Николаевской площади на Сумскую или Москалевскую ул.), а с Павловской площади трамвай и конка расходятся во все стороны; здесь же сконцентрированы наиболее крупныя гостиницы».

Отстояв очередь из нескольких десятков человек, могли поесть и Миклашевичи. Грех жаловаться на судьбу: семья не была брошена на произвол судьбы. Кормили пшеничной похлёбкой на мясном бульоне. Ночевали в больших домах, зданиях, даже в цирке.

Немного истории

Летом 1915 года, когда русская армия отступала, в Харьков повалили беженцы. Их размещали где придётся, например, даже в цирке. В это время в газетах писали, что …владелец Тростянецкого имения Ю.Л. Кениг берёт на содержание семьи беженцев, способные и согласные работать. Они будут получать от имения еду, жильё, отопление, свет, ещё и деньги будут платить. Кениг предложил разместить в своих имениях почти 250 семей, около 1200 человек. Общество достойно оценило щедрости этого человека. Вот как его благодарил заведующий эвакуацией беженцев:

«Только что управляющий Оридинским районом Гутянских имений г. Кенига, Л. В. Фон Беринг при энергичной и воистину сердечной работе его уполномоченного В. Н. Серьги закончили приемку 700 человек беженцев, направленных ими на работу и поселение в экономии своего патрона. Так как г. Кениг при приеме беженцев руководился целями, главным образом, гуманитарными, то и выбор его останавливался на тех из них, кои были обременены большими семьями. Требовал он лишь одного, чтобы в каждой семье был хотя бы один работник. Теперь 700 человек голодных и обездоленных людей нашли себе приют и могут спокойно смотреть в глаза приближающейся непогоде и холоду. Помимо вышеупомянутых 700 человек, Тростянецкая экономия г. Кенига также решила взять к себе около 800 человек беженцев, и даже приняла 144 человека, но по последовавшему распоряжению временно приёмка приостановлена. С чувством особой благодарности от лица несчастных обращаюсь я, при посредстве вашей уважаемой газеты, как к самому г. Кенигу, так и к его достойным сотрудникам, могущим радоваться сознанием, что благодаря им много великого человеческого горя найдет себе утешение и облегчение».

Устин Миклашевич чуть не захлебнулся от ранее неизвестного чувства: «Вот оно спасение. Мы не пропадём в нищете». Крестьянская душа готова была работать не покладая рук. Миклашевичи не переставали удивляться бескрайним полям, плодородным ароматным садам, дубравам, высоким холмам, глубоким оврагам, ставкам с хрустальной водой и невиданной красоты дворцом в местечке Шаровка. Крестьяне разное рассказывали о коммерческой хватке и богатстве Юлиуса Кёнига, а о его отце Леопольде Егоровиче Кёниге складывались целые легенды. Ещё отец Леопольда после войны с Наполеоном бежал в Россию из Лотарингии, стал в Санкт-Петербурге булочником. Сам Леопольд трудился на сахарном заводе по обработке привозного тростникового сырца. Удачно женился, да так, что купил сахарный и рафинадный заводы. После Крымской войны всё потерял и уехал в Германию трудиться на подобном производстве простым рабочим. Там-то и узнал он новый способ производства сахара из сахарной свёклы. С 1874 года Кениг замыслил новое дело в России, начинает приобретать участки земли в Харьковской губернии. Общая площадь его владений достигала 40 тыс. десятин. Для переработки свёклы и производства сахара Леопольд приобрёл три завода в местечке Тростянец Харьковской губернии – два свеклосахарных и один рафинадный. Потом приобрел два винокуренных завода в Харьковской губернии – Кленовский и Шаровский. История! Кругозор Миклашевичей расширялся, понимали, что живут и работают у «сахарного короля». Пришло время сбора урожая сахарной свёклы. Устин, жена его и дочери работали не покладая рук: «рвали», носили в больших плетёных корзинах, возили на тележках, чистили, мыли большие клубни. (Хотя бы никто не упрекнул их в лени, в том, что они нахлебники). В своих краях они не видели, не выращивали большие белые клубни сахарной свёклы. Беженцы-крестьяне в любом хозяйстве на селе виделись настоящей помощью в работе, поэтому, когда первая нервозность от переезда и расселения на новом месте исходила, беженцы те «с населением сближались сильнее…». Кареглазая и на вид строгая крестьянка Луша угостила семью пирожками и с улыбкой спросила: «Если угадаете с чем пирожки, дам ещё». Удивились все. Ели не спеша, тесто было пшеничным из «белюсенькой» муки, смаковали, рассматривали начинку. Вера предположила в начинке мак, а что-то ещё было светлое сладкое и невероятно вкусное. Луша с нескрываемой гордостью достойно пояснила: «Это наша сахарная свёкла, сладкий буряк. Я его натёрла и припустила с маком». Хорошо здесь люди жили – сытно, богато. А какие красивые вышиванки носили бабы и девчата – загляденье, а уж как пели после работы: слушать не переслушать – голоса сильные низкие и высокие, песни над селом и степью льются плавно. Устин тоже обладал крестьянским талантом – готовить продукты из свинины. Соглашался, что сало в этих краях любое вкусное. (Наверное, потому, что кормили свиней зерном, а не картошкой, прикармливали яблоками, отчего сало получалось «полосатым», с полосками мяса). Незадолго до Рождества Устин договорился со знакомым крестьянином, что тот разрешит ему показать, как Устин с женой делают сальтисоны, колбасы, кровянку, рулеты. С тех пор беженец Устин прослыл мастером колбасных дел. Не раз ездил в Харьков с оборотистыми селянами торговать колбасами.

Однако, война, которая изначально казалась такой короткой и победоносной, принимала все более и более затяжной характер. Для зимовки беженцев строили специальные бараки, а самим им не только предоставлялась работа, но и ежемесячный продовольственный паек, а отдельно отпускались керосин и дрова. Растущее число раненых с фронта требовало создания новых госпиталей и лазаретов. Так в числе прочих рабочих мест появлялась надобность в медицинском и обслуживающем персонале. В Гутах и Тростянце были устроены лазареты для раненых воинов, так что «почти к их дверям» подходили собственные железнодорожные ветки (то есть построенные за счет Кёнига). Во всех этих лазаретах работали высококлассные врачи, а при палатах имелись великолепно оборудованные перевязочные и операционные. Никакого недостатка в медикаментах также в них не было. Со временем в эти лазареты стали присылать солдат, имеющих тяжелые ранения и не могущих передвигаться самостоятельно. Кроме лазаретов, в имениях Кенига были устроены и медицинские пункты. Там, кроме рабочих и служащих его имений, получали помощь беженцы и местные жители.

Врачи и сёстры милосердия просили беженцев помогать в приёме раненых. Конечно, беженцы Миклашевичи, воспитанные в православном сострадании, помогали чем могли. Вера пошла работать в лазарет. Тяжёлая это работа – ухаживать за лежачими, подносить, убирать, стирать. Где-то в декабре 1915 года пришёл очередной состав с ранеными. В числе руководящих разгрузкой был солдат, уже проходивший лечение при Харьковском госпитале и выписанный после ранения долечиваться в их лазарет. Он оказывал возможную помощь медсёстрам, раненым и больным. Мужчин на разгрузке было мало, с носилками подходили женщины в длинных черных юбках, коротких сюртуках, белых платочках с красными крестиками. Солдат с сожалением (он не мог помочь) смотрел, как четыре девушки поднимают на носилках огромного мужика всего в бинтах и крови. Первая девушка распрямилась, невольно взглянула на солдата. На секунду задержав взгляд она решительно пошла с остальными девушками месить грязь, сгибаясь под тяжестью носилок. В этом холодном, грязном, кровавом чёрно-белом аду солдат увидел юное лицо невиданной ему до селе красоты. Позже не раз среди мелькающих белых платочков замечал он это красивое лицо, а уж когда она вбежала в их палату, конечно, по делам, попытался заговорить с ней и понял…, что пропал. Познакомились. Имя девушки солдат воспринял как голос свыше: «Вера, Надежда и Любовь», как голос судьбы. Вера была ещё совсем юной, а он, Андрей Савочкин, был старше её на 8 лет. Вечером в уголке барака доложил родителям Веры, что призван он из Калужской губернии и служил до ранения в железнодорожных войсках. После окончательной выписки, не глядя на возраст Веры, ссылаясь на войну, судьбу и случай, попросили молодые отцовского благословения. Андрей покорил родителей Веры своей серьёзностью, набожностью, трепетным отношением к Вере: «Не обижу. Когда любят – берегут». И пропали молодые люди из виду в стремительном круговороте революционных событий и войн.

Миклашевичи мирились с выпавшей на их долю жизнью. Тем больше удивляли рассказы о беспорядках в Сумском уезде по поводу землеустроительных «отрубных работ», во время каковых волнений при устранении беспорядков были убиты помощник исправника и двое крестьян – сторонников отрубов, а землемеры и несколько других лиц были тяжко избиты. Беженцев с запада не переставали удивлять местные крестьяне, зачем восставать? Почему спокойно не работать? Из Харькова просачивались рассказы о каких-то непонятных кружках «борцов за лучшую судьбу рабочего народа», набор неизвестных слов звучал в Воззвании комитета украинского социалистического коллектива под руководством профессора Грушевского. А уж, что началось после февраля 1917 года! «Ховайся, кто може».

Немного истории

После Февральской революции 1917 года властью Временного правительства на местах были губернские и уездные комиссары. Одновременно создавались советы рабочих и крестьянских депутатов. Обстановка накалялась. Говорили, что скоро войска Центральной рады выступят против революции. А под Белгородом собирались белогвардейцы Корнилова с Калединым. Меньшевики с эсерами вовсю помогали контрреволюционерам. Для помощи местным советам в борьбе за установление народной власти в конце ноября 1917 года в Харьков прибыли больше тысячи красногвардейцев, пять отрядов артиллеристов и сапёров и бронепоезд.

1 декабря 1917 года Харьковский Совет рабочих и солдатских депутатов решил, что власть должна перейти к Советам. В ночь на 3 декабря красногвардейцы и революционные солдаты при поддержке рабочих заняли все важные объекты. 10 декабря разоружили войска Центральной Рады и провели Первый Всеукраинский съезд Советов. Он поддержал Октябрьскую революцию, объявил Украину советской республикой, решил, что она будет связана с советской Россией и распространил на её территории декреты Петроградского правительства. А 9 февраля 1918 года прошёл четвёртый съезд Советов, который провозгласил создание Донецко-Криворожской республики в составе России. С января 1918 года начали национализировать предприятия, крестьяне делили помещичьи земли. Ввели 8-часовой рабочий день, улучшили жилищные условия и образование.

Непримиримые взгляды раскололи бывшую империю на два лагеря – началась Гражданская война.

Юлиус Кёниг с женой уехал в Германию. Из Харькова регулярно доносился «ветер перемен». Появлялись в крестьянском хозяйстве люди, которые не рвались работать и зарабатывать, а всё больше подтрунивали, подсмеивались над крестьянами, дескать, что вы работаете не на себя. Были и такие, что вообще предлагали не работать, а отобрать и поделить. Царя свергли, наступает свобода и власть рабочих и крестьян. Рядом, на Белгородчине, сформировались войска Корнилова, белогвардейцы. Но есть хотелось всем. Управляющий, не получая от хозяев никаких распоряжений, ещё пытался как-то организовать работу, выдавая зарплату сахаром Конечно, никаких пособий беженцам больше не платили. Предприимчивые Миклашевичи торговали в Ахтырке, иной раз удавалось бесплатно доехать до Харькова, а там – не зевай по чуть-чуть продавай сахарок, меняли на мыло. (В деревне им доставался и хлеб, и иногда мясо, сало). А в Киеве откуда-то взялась Рада, которая приняла непонятный многим «универсал» (т.е. постановление), провозгласивший автономию Украины, «не отделяясь от России, не разрывая с государством Российским». Ни местным крестьянам, ни беженцам совершенно было непонятно, зачем отделяться от России, зачем называться украинцами? Мы же все одной христианской православной веры? К концу зимы очередной мужик, приехавший из Харькова и забившийся в дальний угол барака для беженцев, неуверенно и невнятно объяснял, что Харьков, стало быть, и губерния, нынче входят в новую республику, туда же входит Донецк и Кривой Рог.

Посевная жизнь идёт полным ходом. Пусть там говорят, что хотят, а только Земелька накормит и даст жить.

В начале апреля 1918 года немцы подошли к Харькову со стороны Екатеринославской улицы и заняли центральный вокзал. Вместе с немцами под «жовто-блакитным прапором» в город вошел Запорожский корпус УНР. Предыдущая власть сбежала. 3 мая харьковские газеты опубликовали «Грамоту» гетмана Скоропадского, согласно которой восстанавливались в полном объёме все распоряжения бывшего Украинского правительства и отменялись распоряжения бывшего Временного Правительства.

Земля хорошо прогрелась, самое время сеять сахарную свёклу.

С 3 по 9 мая в Харькове многократно вводился комендантский час с ограничением перемещения по городу. Опасно было ездить торговать в Харьков: или бандиты отберут всё, или жандармы новой власти задержат, не откупишься. 11 мая в Харьковском оперном театре собрался губернский съезд Союза хлеборобов (политической партии, которая привела к власти Скоропадского) под руководством её харьковских первых лиц: князя Голицына и Сасс-Титовского. Общее собрание хлеборобов Харьковской губернии выразило свою поддержку «создавшейся на Украине твёрдой власти». Рискуя всем, в страхе и неизвестности вместе со знакомыми крестьянками мать и отец бросились торговать не только сахаром, но и сырами, которые готовили сами.