Пепел и Прах

– На, подавай, «персона важная», – бросила она, но в глазах ее уже мелькало привычное раздраженное снисхождение.

– И смотри, по пути не расплескай и не обглодай края! А то узнаю – кочергой отдубашу!

Под гулкий, неприятный хохот кухни, жарко припекавший его щеки, Терон ретировался. Унижение гнало его вперед, как плеть. В ушах звенело:

«Горшечник… Зад подтираешь… Индюшишься…».

«Ах, Хильда, Хильда… – ядовито подумал он, стиснув ручки подноса до белых костяшек. – Скоро… скоро я покажу всем, кто тут «персона». И тогда ты будешь целовать край моего плаща».

Поднос в руках Терона казался вдруг невыносимо тяжелым – не от еды, а от стыда и злости. Он почти бегом миновал шумные служебные коридоры, где воняло плесенью, и звенели ведрами с помоями служанки. Чем выше он поднимался, тем тише, холоднее и торжественнее становилось вокруг. Широкий арочный проем отделял мир прислуги от владений власти.

Широкая лестница к королевским покоям, высеченная из голубовато – серого антартийского мрамора, встретила его ледяным дыханием камня. Ступени, отполированные за века до зеркально блеска тысячами ног, были широки и пологи, словно созданы для неторопливой поступи владык. Холод от них проникал сквозь тонкую подошву сапог, напоминая о незыблемости и вечности этого места – всего того, чего у него, Терона Ламонта, пока не было.

Лестница была не просто дорогой наверх – она была архитектурной симфонией. С левой стороны высокие стрельчатые окна, устремленные в небо, открывали захватывающий дух вид на Висаяново море. Сегодня оно кипело свинцово – серой пеной, яростно швыряя волны о подножие утеса, на котором стоял Акрагант. Крики чаек терялись в грохоте прибоя, долетая сюда приглушенным, меланхоличным эхом. С правой стороны глухая стена вздымалась вверх. Это была внутренняя гора – крепость Акраганта, его последний рубеж обороны. Гладкие, без единой щели, камни, темные от времени и непогод, напоминали шкуру спящего дракона. Они давили своей немой мощью, напоминая о войнах, осадах и крови, впитавшихся в эту скалу.

Терон шел меж двух стихий – необузданной мощи моря и непоколебимой твердыни камня. Воздух здесь был чист, холоден и разряжен, пахнул морем, старым камнем и воском от свечей, что горели в далеких нишах. Эхо его шагов одиноко отдавалось под высокими сводами, подчеркивая его малость в этом величественно пространстве.

Золоченые бра на стенах отбрасывали дрожащие блики на фрески с батальными сценами – предки нынешнего короля в сияющих доспехах попирали врагов. Каждый взгляд, запечатленный на стене, казалось, презрительно скользил по его одежде и подносу.

«Горшечник… Индюшишься…» – снова зазвенело в ушах. Он стиснул зубы, заставляя себя выпрямиться, но гнетущее чувство собственной незначительности не отпускало.

Наконец, он остановился перед массивной дверью из темного дуба, украшенной резными королевскими лилиями. Здесь, у самых покоев короля, воздух казался гуще, тишина – еще глубже. Один глубокий вдох – и он толкнул дверь.

Душный, спертый жар, словно из склепа, ударил в лицо. Воздух был густым, тяжелым, насыщенным запахами пота, несвежего белья, лечебных снадобий с оттенком гнили и тлеющих углей. От резкой смены атмосферы у него закружилась голова, поднос заплясал в руках – едва не грохнулся на пол. Ставни были наглухо закрыты, в комнате царил мрак, разбавленный лишь неровным светом пылающего камина и тусклой масляной лампадой у изголовья, от которой тянуло чадом.

На огромной кровати, утопая в мятых, засаленных перинах, лежал король Якоб Артбелл. Его тяжелое, хриплое, свистящее дыхание было единственным громким звуком в комнате. У самого изголовья, неподвижный, как изваяние, сидел архиятр Циндаль Геккарас.

Уроженец далеких Виалосламских степей, Циндаль был чужаком в Антарте. Высокий, сухопарый, с кожей цвета темной меди и орлиным профилем, он резко контрастировал с бледными, одутловатыми северянами. Знания его были древними и старинными. Говорили, степные волхвы, его учителя, беседовали с самими звездами.

Его седые, коротко остриженные волосы обрамляли высокий лоб и лысину. Лицо изрезали глубокие морщины – карта долгой и трудной жизни. Но глаза… Карие, пронзительные, они горели не старческой мутностью, а острым, живым умом и спокойной силой. Одет он был просто – в темную, добротную шерстяную тунику и штаны, без вычурности придворных. Руки его, с длинными, ловкими пальцами, всегда пахли полынью и сушеными кореньями – запахом его ремесла и мудрости. Даже подавая королю чашу с отваром, он двигался с тихой, неспешной грацией, наполняя простое действие достоинством. Терон испытывал перед ним смутный, необъяснимый трепет – и старался держаться подальше.

– Что принес, юноша? – голос Циндаля прозвучал тихо, но отчетливо, как звон хрусталя в тишине. Он не повернулся, его взгляд был прикован к лицу короля.

– М – мясной пирог, сыр, вино… – Терон выдавил из себя, внезапно ощутив всю глупость и неуместность этого подноса в больничной духоте. Его собственный голос показался ему писклявым и чужим.

Циндаль медленно обернулся. Его взгляд, тяжелый и оценивающий, скользнул по подносу, а затем устремился на Терона. В комнате стало еще тише, слышен был только хрип короля.

– Ничего из этого Его Величеству сейчас нельзя, – произнес он ровно, без упрека, но с непререкаемой уверенностью. Он поднялся со стула бесшумно, как тень, и приблизился. Терон инстинктивно отпрянул на шаг, почувствовав резкий запах трав.

– Желудочная лихорадка. Пища должна быть легкой, как пух. Ступай назад на кухню. – Циндаль слегка наклонился, его запах стал отчетливее. – Передай Марте: крепкий бульон из белой курицы. И репу распарить до мягкости. Без специй. Соль – чуть. – он сделал небольшую паузу, его взгляд смягчился, но лишь на миг. – И поторопись. Время не ждет.

– Мальчик! Маль – чи – ик! Сию се – кунду!

Голос короля, пытавшийся быть властным, больше напоминал предсмертный хрип. Терон замер, как заяц на мушке. Проклятье! Ровно сейчас! Его мозг заработал на пределе.

Первым делом он, шлепнул глиняный поднос, на ближайший стол. Тарелки на нем звякнули, как испуганные колокольчики.

Затем, не теряя ни секунды, он метнулся к знакомой нише за ширмой. Там, на медном поддоне, стоял предмет его ежедневной «славы» – ночной горшок короля, изысканный фарфоровый сосуд с позолотой, достойный разве что роз. Терон схватил его одной рукой, прижимая к боку, чувствуя холодок глазури.

И только после этого он рванул к королевскому ложу, едва не снося по пути хрупкую вазу с искусственными пионами. Его ноги мелькали так быстро, что подол камзола взлетал, как парус на ветру.

– Я здесь, Ваше Величество! – выдохнул он, подбегая к королю, уже держа вожделенный горшок наготове. С молодецкой ловкостью, отточенной до автоматизма, он ловко сунул его под специальное кресло с прорезанным сиденьем – тот самый королевский «трон для малых нужд», стоявший в стратегически важном месте у кровати. Лишь теперь он позволил себе перевести дух, и в нос ему ударил знакомый, тошнотворный запах.

Тем временем архиятр Циндаль Геккарас, человек с лицом, как у многострадального бульдога, и терпением святого, уже помогал Якобу Артбеллу подняться.

Король предстал во всей своей величине. Величественно располневший – это было мягко сказано. Он напоминал добрую, но явно перекормленную гору в засаленном шелковом ночном платье. Его некогда румяное лицо было цвета несвежего сала, украшенное двумя глубокими, скорбными ямками на щеках, придававшими ему вид вечно огорченного младенца – переростка. Каждое движение давалось ему с трудом, словно он катил в гору валун собственного веса. Сердце колотилось, как загнанная лошадь, дыхание свистело и прерывалось кашлем. А уж его желудок… Его желудок был эпицентром драмы. Он ревел, урчал и стонал, словно в недрах сошлись в смертельной схватке два морских флота. Боль скручивала короля, как цепь раба.

– Ох… О – ох, Циндаль… – простонал он, едва опускаясь на злополучное кресло и опрокидывая пару бархатных подушек мощью своих бедер. – Каждая секунда…агонии…длиннее правления моего прадеда…

Циндаль, старательно глядя в потолок, будто там были написаны ответы на все медицинские загадки, открыл настежь ставни. Ворвался свежий, соленый ветер с моря, отчаянно пытаясь развеять густую, мерзкую атмосферу королевских покоев.

– Проклятье, Циндаль! – пыхтел и краснел король, совершая свое утреннее жертвоприношение. Лицо его налилось багрянцем нечеловеческих усилий, жилы на шее надулись. – Это…это все проделки этой… этой чужеземной гадины! Да, да, не смотри на меня так! Моя любезная супруга! Королева Анатит! Ее рук дело! – он сделал паузу, переводя дух, и из глубины кресла раздался неприличный, влажный звук. – Подсыпала… подсыпала мне что – то вчера в вино! Знаю я ее, варварку! С ее дикими ритуалами и зельями! Вечно ворчит, что я толстый и ленивый! На трон мой, ох!.. на мой трон зарятся, ее проклятые родичи! Хотят моей смерти!

Циндаль вздохнул глубоко, и его взгляд на мгновение встретился с взглядом Терона – в нем читалась бездна усталости.

– Ваше Величество, – начал он с убийственным спокойствием, – вчера вы изволили собственноручно, в три приема, выпить два кувшина крепленого вина, съесть целого павлина в желе, тарелку трюфельных кнелей, гору сладких пирожков с заварным кремом и попросили добавки жареной дичи. Королева в это время молилась в своей часовне. Она тут ни при чем.

Терон, прижавшись к стене у двери, изо всех сил старался не фыркнуть. Мысль о том, что могучий король, перед которым трепещут армии, повержен в прах собственным желудком и винит в этом собственную жену, была слишком комична и жалка одновременно. Он поймал взгляд Циндаля. В глазах архиятра читалась вековая усталость и немой вопрос: «Почему я?».

– Паршивые кухарки! Проклятая чужеземка! Да все они заодно! – король Якоб вцепился в рукояти «отхожего трона» так, что дерево затрещало. Его лицо, и без того багровое от усилий, стало похоже на перезревший баклажан. – Это их рук дело! Подсыпала…ох!.. подсыпала мне в вино какого – то своего порошку! Или…или нашептала порчу! Прикажи высечь всех ее служанок на площади! Нет, лучше казнить! Чтоб другим неповадно было, вредить своему королю! – он сделал паузу, переводя дух, и вдруг его глаза округлились от новой ужасной мысли: – Моя дочь? Кива? С ней все в порядке?! Не отравили ли и ее, подлецы?!

Терон, стоявший в почтительном отдалении, едва сдерживал дыхание. Воздух в опочивальне и без того был густым и сложным: поверх нот лаванды и лекарственных настоек витал стойкий, кисло – сладкий, невыносимо тошнотворный аромат королевских недугов, исходивший из фарфорового сосуда под креслом. Это был запах, способный свалить с ног слабонервного.

– С принцессой Кивой, насколько мне известно, все в порядке, – ответил Циндаль с бесконечным терпением человека, который уже тридцать лет лечит королевские причуды. – Но, памятуя о вашем… состоянии, я распорядился отнести ей настойку из перечной мяты и сушеницы для успокоения нервов. – он взял с подноса рядом с тазом для омовения небольшой флакон. – А вам, Ваше Величество, необходимо это. Отвар из корневища змеевика, семян льна и красавки. Проверенное средство – снимает спазмы, утихомирит бурю.

– Не стану я пить эту дрянь! – Якоб Артбелл грубо оттолкнул руку архиятра, отчего несколько капель бурой, мутной жидкости пролилось на паркет. – Оно горькое, как горечь измены! Гадость несусветная! – его живот снова заурчал угрожающе, и он болезненно сморщился. – Единственно лекарство, которое я признаю – это доброе, выдержанное вино! Или забродивший эль покрепче! Мальчик! – он стукнул кулаком по подлокотнику, заставив дребезжать всю конструкцию. – Наполни мой кубок! Самый большой! Немедля!

Терон Ламонт уже сделал шаг к резному столику, где в хрустальном графине искрилось рубиновое вино. Рука его потянулась к тяжелому, украшенному драгоценными камнями кубку…

– Остановитесь, юноша, – тихо, но властно произнес Циндаль. Только ему было дозволено так открыто перечить королю, и делал он это с искусством дипломата, смягчая запрет заботой. – При всем моем глубочайшем уважении, Ваше Величество, вино, а уж тем более крепкий забродивший эль – верный путь усугубить ваши страдания. Они лишь добавят масла в огонь, бушующий в вашем желудке. – он снова протянул флакон, его голос стал мягким, убедительным, как у няньки, уговаривающей капризного ребенка: – Выпейте отвар. Всего несколько глотков. Клянусь, вам сразу станет легче. Разве я когда – нибудь давал вам вредный совет?

Старец стоял непоколебимо, рука с флаконом не дрогнула. Король сверлил его заплывшими, недовольными глазами, тяжело дыша. Тишину нарушало только громкое урчание королевских внутренностей и едва уловимый, но навязчивый фоновый аромат из – под кресла. Терон замер, ожидая взрыва.

– Пусть мрак станет единственным твоим другом в загробной жизни, Циндаль! – наконец фыркнул Якоб с таким презрением, будто архиятр предлагал ему змеиную отраву.

Он выхватил флакон из руки лекаря своими толстыми, потными пальцами, зажмурился, задержал дыхание и… одним махом осушил его до дна.

– Пфу – у – у! Гадость! Теперь ты доволен, мучитель? – он скорчил гримасу, будто съел лимон целиком, и вытер губы рукавом.

Циндаль, не меняя выражения лица, лишь вежливо склонил голову. Он взял пустой флакон и опустил его в таз с розовой водой для омовений, будто совершая священный ритуал очищения.

– Более чем доволен, Ваше Величество, – ответил он с легким намеком на победу в голосе. – Теперь осталось лишь немного терпения. Действие начнется вскоре. А пока… может, прикажете принести вам стакан чистой воды?

– Мальчик! – голос короля, все еще слабый, но с привычной повелительной ноткой, разрезал тягучий воздух опочивальни. – Убери этот аромат подальше от моего королевского носа, пока я не велел тебя самого туда окунуть.

Терон, подавив рвотный спазм, двинулся вперед. Он открыл массивный комод из черного эбенового дерева, инкрустированный перламутром – предмет роскоши, казавшийся кощунственным рядом с его текущей задачей. Внутри аккуратными стопками лежали шелковые платки, тонкие, как паутина, и невообразимо мягкие.

«Для королевской задницы – королевский шелк, – с горькой усмешкой подумал он, беря несколько. Они пахли дорогими духами, призванными перебить неизбежное.»

Смочив их в серебряном тазу с розовой водой, он приступил к деликатной процедуре, стараясь дышать ртом. Наклонившись, чтобы подхватить уже полный, отяжелевший горшок, волна тошноты накатила с новой силой. Горло сжалось, глаза застилали слезы. Вот оно, истинное величие службы при дворе.

В этот момент грянули трубы.

Звук, мощный и торжественный, прокатился по замку, заглушив на мгновение даже королевское кряхтение. Он проник сквозь толстые стены, наполняя воздух металлическим звоном и предвкушением события.

– Пожаловали уже, черти полосатые, – пыхтя, как раздуваемые кузнечные мехи, Якоб уселся на край кровати, отягощая перину. – Вече… ох… чтоб его в жаркую пасть Дхара. Как назло, когда я… – он бессильно махнул рукой, вытирая платком холодный, липкий пот, выступивший на лбу. – Циндаль, что мне делать? Принять их в… в таком виде? Или сказать, что болен? Но тогда… тогда она, Анаит, решит, что победила…

Терон уже не слушал, он вышел из опочивальни, неся горшок перед собой, как самое ценное и самое презренное сокровище. Чувство тяжести – не только в руках, но и в душе – давило на него. Шелк, эбеновое дерево… и вот это. Две стороны одной медали, имя которой – дворец.

Его путь лежал через длинный, прохладный коридор к служебным лестницам. Но, проходя мимо высокого стрельчатого окна, выходящего во Внутренний Двор Акраганта, его остановил гул.

Суматоха внизу была грандиозной. Казалось, весь замок содрогнулся от прибытия гостей. Терон прильнул к прохладному стеклу, забыв на мгновение о своей ноше.

Двор, обычно строгий и полупустой, теперь кишел людьми и красками. Но доминировал один цвет – кроваво – красный. И один символ – Черный Кракен. Знамена Дома Ходжей, огромные, из плотной, казалось, самой тьмы сотканной ткани, развевались на ветру, захватывая пространство. Их несли высоко, словно завоеватели водружают штандарты на покоренной земле. Кракены на них были вышиты серебряными нитями, их щупальца извивались угрожающе, а глаза – холодные самоцветы – словно следили за всеми.

Стража лорда Перешейка, в латах цвета воронова крыла с кровавыми плащами, строилась безупречными квадратами. Их алебарды блестели под редкими лучами солнца, как лес смертоносных игл. Дисциплина была железной, каждый шаг – отточенным, каждый взгляд – устремленным вперед. Шум – лязг доспехов, ржание коней, окрики командиров – создавал гул, похожий на приближающуюся бурю.

«Боги, – пронеслось в голове Терона. – Словно армия входит в крепость, а не вассалы на вече».

Человек несведущий мог бы решить, что Акрагант уже пал, и Ходжи пришли забрать трон. Но это была не оккупация. Это была демонстрация силы. Силы, вознесшейся на обломках другого великого Дома.

Дом Ходжей. Владыки Западных Морей. После того как Дом Моррик, некогда непобедимые «Морские Волки», запятнали себя мятежом и попыткой узурпации поколение назад, их флот был разбит, земли конфискованы, а влияние рассыпалось в прах. И пустоту заполнил Торкель Длинный, нынешний глава Ходжей – человек с умом стратега и хваткой удава.

Именно ему король Якоб, в попытке укрепить пошатнувшуюся лояльность приморских лордов и получить доступ к их корабельным верфям, отдал руку своей второй дочери, принцессы Стюнды Артбелл. Брак был политическим, но мощь Ходжей с тех пор лишь росла. Их корабли бороздили все известные моря, их торговые сети опутали полмира, а их военная мощь… Она стояла сейчас во дворе, демонстрируя королю и всем собравшимся, кто истинный хозяин моря, а значит, и ключевой игрок на суше. Торкель Длинный не просто прибыл на вече. Он прибыл напомнить о своем весе в королевстве.

Ветер снова рванул знамя ближе к окну. Черный Кракен на алом поле казался живым, готовым схватить добычу. Терон почувствовал, как по спине пробежал холодок – не страха, а острого, почти болезненного восхищения. Эта мощь, эта неукротимая сила, это богатство, буквально витавшее в воздухе вместе с запахом кожи, металла и дорогих коней…

Это было осязаемо. Это была власть. И она была так близко, за стеклом, и так бесконечно далека от его мира шелковых платков и зловонных горшков. Горечь подступила к горлу, смешиваясь с остатками тошноты. Он сжал ручки ночного сосуда так, что костяшки пальцев побелели. Вот он, истинный масштаб. Не король, задыхающийся на своем «троне». А это. Стальные ряды, алые знамена, властный шелест шелков свиты, сходящей с коней… Мир, где решают судьбы королевств. Мир, в который он, Терон Ламонт, сын прачки и псаря, мог заглянуть лишь через окно, держа в руках королевские нечистоты.

Сдавленный стон Якоба, донесшийся из глубины покоев, вернул его к реальности. Терон резко развернулся от окна и потащил свой зловонный груз дальше, в темноту служебных лестниц. Кракены и алые знамена остались за стеклом – яркие, могущественные, недостижимые. А запах розовой воды уже не перебивал смрад из горшка.

Не успел юноша задаться вопросом, где же принцесса, как грохот колес по брусчатке и фанфары возвестили о новом прибытии.

Во двор, словно огненная птица в облаке пыли, въехала карета – не просто богатая, а ослепительная. Выкрашенная в глубокий цвет красного дерева, она была покрыта листовым золотом, которое сверкало даже в сером свете дня. Лакей в ливрее цвета морской волны бросился к дверце, распахнул ее с почтительным поклоном.

И вышла она. Стюнда Артбелл.

Терон Ламонт, прижатый к холодному стеклу, застыл. Не просто в нерешительности – его схватило ощущение, знакомое и чуждое одновременно. Сердце, вопреки воле, заколотилось как барабанная дробь перед боем.

Почти два года с их последней… встречи. Тогда, в полумраке библиотеки, когда она, смеясь, сунула ему в руки ту самую шкатулку из слоновой кости… Тогда она была легка, как весенний ветер, с глазами цвета молодого изумруда и кожей, напоминающей сливочный бархат.

Теперь… Время и двое родов изменили ее. Значительно. Фигура, некогда стройная, стала полной, тяжеловесной. Лицо округлилось, потеряв острые, девичьи черты, под глазами легли тени усталости. Она была облачена в пышное платье из темно – серого бархата – цвета дома Артбеллов, но казалось, оно скорее сковывало, чем украшало. Тяжелые золотые цепи на шее выглядели скорее кандалами, чем украшением. На голове – алая вуаль, приколотая огромным, холодным изумрудом, который смотрел, как недобрый глаз. Красота не ушла совсем, но превратилась, закаменела, стала частью ее нового статуса – принцессы Дома Ходжей, матери наследников.

Стюнда вышла небрежно, почти тяжело опираясь на руку лакея. Обернулась, и ее лицо на мгновение смягчилось, когда она подала руку маленькому мальчику – своему первенцу. За мальчиком вышла дородная кормилица, бережно прижимая к груди закутанный в кружева сверток – новорожденного принца Ходжей.

И вот тогда… взгляд принцессы скользнул вверх. Прямо на то самое стрельчатое окно, где стоял Терон. Не рассеянно, не мимо. Целенаправленно. Будто знала, что он там. Их взгляды встретились на долю секунды – сквозь пыльное стекло, через толпу, шум и годы. В ее глазах Терону почудилось что – то неуловимое – не упрек, не гнев… Усталое узнавание? Мимолетная тень того, что было? Или просто отражение его собственного смятения?

Терон смутился до жара в ушах. Он рванулся назад, от окна, как ошпаренный, прижимая к себе ненавистный горшок. Идиот! Подглядывать как мальчишка! – мысль била молотом. Воспоминание о незаконченной, зловонной обязанности обрушилось на него с новой силой. Он должен избавиться от этого сейчас же. Забыть о Ходжах, о кракенах, о Стюнде… О том странном, колючем чувстве, что сжало грудь при ее взгляде.

Он почти побежал по темному коридору, ведущему к западной башне – месту, где находились служебные уборные для нижних чинов. Дверь в башню была тяжелой, дубовой, скрипучей. Он толкнул ее плечом, вваливаясь внутрь.

Запах ударил в нос – не просто уборной, а древней, пропитанной столетиями сырости, мочи и нечистот каменной ловушки. Скудный свет проникал через узкую бойницу.

ЛЕДЯНОЕ РЕШЕНИЕ

Две недели. Четырнадцать суток слиплись в один долгий, тягучий кошмар наяву, прерываемый лишь глотками безвкусной похлебки и тупой, ноющей болью в заживающем плече, которая напоминала о другом, более свежем рубце – на душе. Элисфия проваливалась в забытье снова и снова, как в черную, бездонную воду, надеясь захлебнуться и не вынырнуть. Силы по капле возвращались, поднимаясь из глубины изможденного тела, словно родник из – под камня. Но вместе с ними, неумолимо и нагло, росло иное – тяжелый, чужеродный шар под грубой тканью платья, живое, пульсирующее напоминание о Фотсменах. Решение, выжженное в сознании огнем Элимии, – вырвать, выскоблить, избавиться от этой скверны, – давило грузом невыполненного долга, тяжелее любого камня. Возможности все не было – то слабость валила с ног, приковывая к постели, то Юдора Миствуд появлялась на пороге, словно тень рока, своим взглядом – сквозняком вымораживая любые попытки действовать.

Сама хозяйка, замечая ее задумчивый, остекленевший взгляд, скользивший вниз по животу, бросала сквозь зубы, точа свой проклятый нож о точильный камень с шипящим, раздирающим нервы звуком:

– Что, кишка тонка у барской дочки на настоящее дело? – голос ее был груб, как напильник, но в прищуренных, холодных глазах, Элисфия с изумлением улавливала странную рябь – не насмешку, а скорее… тревогу? Раздражение от непредусмотренной сложности?

И тут же, повернувшись к Борею, ее тон становился ледяным, как вода в Моряне в разгар стужи:

– А ты, рыжий мешок с костями? Должок мой покрывать, когда собрался? Время – то не железное, оно – песок, и сыпется сквозь пальцы, а мы тут нянькаемся с брюхатой барышней!

Борей лишь отводил взгляд, его могучие плечи ссутулились под незримой тяжестью, будто на них давили все камни разрушенной Элимии. Он отвечал глухим, яростным стуком кулака о стол, от которого вздрагивала вся хижина, или долгим, тяжким вздохом, выдыхая вместе с воздухом собственную немощь и бессилие. Так и текли дни – в грубых, точных выпадах Юдоры, в каменном, взрывчатом молчании Балитера, в тихом, съедающем изнутри ужасе Элисфии перед тем, что жило, росло и пульсировало внутри, как паразит.

Вскоре физическая сила вернулась окончательно. Но это была не та, что была в Элимии – хрупкая, девичья, призрачная. Это была новая сила. Острая. Ядовитая. Закаленная в аду боли, предательства и всепоглощающей ненависти. Она встала перед Бореем однажды утром, заслонив собой тусклый, грязный свет из окна.

– Мне нужен город. – Голос низкий, ровный, отточенный, как лезвие перед смертельным ударом. – Сегодня.

Балитер вздрогнул, словно от плети. Его глаза, запавшие от бессонницы, метнулись к дверям, к окнам – искал Юдору? Спасителя или стражника? Пустота. Только ветер шевелил занавеску из грубой мешковины.