Они зовут

Reed Frost

Они зовут

За месяц до убийства

The orphanage is closed. The children are gone. The circle is still waiting.

За месяц до убийства.

Алексей присел на обшарпанный подоконник в коридоре музея, достал телефон и набрал номер.

– Серёга, привет. Есть пара минут? – он понизил голос, косясь на дверь архива, где работала Марина.

– Ну, разумеется, – в трубке раздался знакомый саркастический тон друга. – Опять копаешься в старых бумажках и не можешь уснуть?

– Не совсем. Тут… напарница появилась. Марина Волкова. Хочу понять, можно ли ей доверять.

– Ого. Ты же обычно один работаешь. Что изменилось?

Алексей провёл рукой по волосам, подбирая слова.

– Она архивист. Знает все дыры в документах XX века. И у неё… личная история. Сестру‑близнеца потеряла в детстве. В том же районе, где пропал мой друг из «Светлого дома».

– Совпадение?

– Может, и нет. Она педантична, дотошна. Но есть что‑то… закрытое в ней. Как будто боится подпустить ближе.

– А ты уже пытался? – Серёга хмыкнул. – Ладно, не отвечай. Что хочешь узнать?

– Всё. Где живёт, как работает, были ли странности в её делах. Особенно – после того, как мы начали копать про приют.

– Понял. Проверю. Но, Лёш… – голос друга стал серьёзнее. – Будь осторожен. Если её прошлое связано с этим делом, она может быть не только союзником.

Алексей отключился, посмотрел на дверь архива. За стеклом мелькнула тень – Марина, склонившись над папками, что‑то записывала.

«Она либо ключ, либо ловушка», – подумал он, сунув телефон в карман.

Марина Волкова провела ладонью по корешку потрёпанной папки – и тут же отдёрнула руку. На пальцах остался серый след. Она невольно поморщилась: в музее привыкли к аккуратным, оцифрованным документам, а не к этому хламу из запасников приюта «Светлый дом».

– Всё ещё сомневаешься? – Алексей Гаранин прислонился к стеллажу, скрестив руки на груди. В его взгляде читалось привычное ехидство, но Марина знала: это маска. За последние три недели он ни разу не отступил.

– Я не сомневаюсь, – она стряхнула пыль с рукава блузки. – Я не понимаю, зачем мы копаемся в этом. Приют закрыли шестьдесят лет назад. Все, кто мог что‑то знать, давно умерли.

– Или молчат, – он достал из кармана диктофон. – Ты сама сказала: в списках воспитанников есть пометки «переведён», но ни одного адресата. Это как пропавшая страница в книге. Кто‑то её вырвал.

Марина вздохнула. Она знала, что он прав. Но каждый раз, открывая очередную папку, чувствовала, как внутри что‑то сжимается. Это было не просто расследование – это был путь в собственный кошмар.

– Знаешь, – она помедлила, перекладывая листы, – когда мне было восемь, я приходила сюда с сестрой. Тогда приют ещё работал. Нам показывали «образцовые» спальни, столовую… Всё выглядело так безупречно. Как картинка.

– И что тебя насторожило? – Алексей подвинулся ближе, оперся о край стола.

– Мелочи. Воспитатели слишком часто улыбались. Дети – слишком тихо разговаривали. А ещё… – она запнулась, вспоминая. – В одном из коридоров я увидела дверь с замком. На ней был нарисован круг с тремя точками. Я спросила у сестры, что это, а она… – Марина сглотнула, – она сказала: «Не смотри туда. Это не для нас».

Алексей нахмурился.

– Ты никогда не рассказывала об этом.

– Не хотела, чтобы звучало как детские страхи. Но теперь понимаю: это было предупреждение.

Архивный зал музея напоминал склеп: высокие потолки, тусклый свет из зарешечённых окон, ряды металлических стеллажей, уходящих в полумрак. Марина включила настольную лампу – жёлтый круг света упал на пожелтевшие листы.

Первый документ – список воспитанников за 1952 год. Столбец фамилий, даты поступления, графы «родители» с прочерками. И снова – «переведён» напротив шести имён. Марина вытащила лупу, всматриваясь в почерк. Буквы расплывались, словно их писали в спешке.

– Смотри, – она указала на пометку сбоку. – Вот здесь, мелким почерком: «отмечен». Что это значит?

– Возможно, особая категория, – предположил Алексей. – Может, их забирали не просто так.

Следующий лист – рисунок. Детский, неровный: дом с треугольной крышей, вокруг – фигуры в длинных плащах. Между ними – круг с тремя точками внутри. Символ, который она уже видела в других папках.

– Что это? – Алексей наклонился ближе, и Марина невольно отодвинулась. Его близость всегда заставляла её нервничать – то ли из‑за его манеры говорить резко, то ли из‑за того, как он смотрел, будто видел её насквозь.

– Не знаю. Но он повторяется. В каждом деле, где есть отметка «переведён».

Она перевернула страницу. Дневник медсестры Лидии Кронберг. Записи чернилами, местами размытые, но разборчивые:

«23 июля 1954. Они снова приходили за ограду. Говорили с детьми. Одна девочка, Аня П., сказала, что они зовут её «домой». Я пыталась поговорить с директором, но он лишь улыбнулся и сказал: «Они особенные. Им суждено уйти».

Марина замерла. «Уйти». Не «уехать», не «перевестись» – «уйти». Как будто речь шла не о детях, а о духах.

– Читай дальше, – голос Алексея прозвучал тише. Он тоже почувствовал: что‑то здесь не так.

«25 июля. Сегодня пропала ещё одна. Катя С. Её кровать пуста. Воспитатели говорят, что она «уехала к тёте». Но я видела: вечером она стояла у окна и смотрела на лес. А потом… потом она просто шагнула в тень».

Марина закрыла дневник. В комнате стало холоднее. Или это её воображение?

– Ты думаешь, это… мистика? – Алексей усмехнулся, но смех получился натянутым.

– Я думаю, кто‑то очень хотел, чтобы это выглядело мистикой. Чтобы никто не стал искать.

Она достала из сумки фотоаппарат и сфотографировала страницы. Потом – рисунок с символом. Каждый щелчок затвора отдавался в тишине, как удар.

– А ты сам… – Марина вдруг повернулась к нему. – Почему ты взялся за это дело? Ты же журналист. Обычно ты берёшь темы, которые можно закрыть за неделю. А тут…

Алексей помолчал, потом пожал плечами.

– У меня был друг. В детстве. Мы росли в одном дворе. В восемь лет его забрали в «Светлый дом» – якобы по программе социальной адаптации. Через три месяца он исчез. Родители говорили, что его перевели в другой приют. Но я нашёл письмо, которое он успел передать мне перед уходом. Там было всего три слова: «Они зовут меня».

Марина посмотрела на него иначе – не как на напарника, а как на человека, который тоже потерял кого‑то.

– Почему ты не рассказал раньше?

– Потому что не хотел, чтобы ты думала, что я веду это дело из‑за личной мести. Но теперь вижу: у нас с тобой одна цель.

Когда они вышли из архива, солнце уже садилось. Тени от деревьев тянулись по асфальту, словно чёрные руки. Марина застегнула пальто, пытаясь унять дрожь.

– Завтра поедем в приют, – сказала она, не глядя на Алексея. – Хочу увидеть это место.

– Ты уверена? Там же руины. Говорят, крыша вот‑вот обвалится.

– Именно поэтому. Если кто‑то хотел спрятать что‑то важное, он бы выбрал место, куда никто не сунется.

Алексей кивнул, но его взгляд задержался на её руке. Марина только сейчас заметила: на ладони, там, где она касалась папки, остался тёмный след – не пыль, а будто чернильное пятно. Она попыталась стереть его, но оно не исчезало.

– Странная штука, – пробормотал Алексей. – Как будто… метка.