Бизнес-классом до Мальдив. Fasten your seat belts

Она остановилась и чуть наклонила голову:

– А расскажи… как играли? Ты так рассказываешь, будто это был целый спорт.

– Так оно и было, – усмехнулся я. – Там всё было по-настоящему. Правила, ранги, ставки. Прямо как в покере, только вместо карт – пробки.

Я поддел пальцами пригоршню тёплого песка и высыпал обратно.

– На кону всегда были пробки. Два игрока выбирали по одной – кто чем будет играть. Причём не каждая крышечка подходила – каждая имела ранг, вес, ценность. Об этом договаривались заранее. «Глобусы», «Лысые ханы», «Костяшки», «Короны», «Крыски»… целый мир.

– Звучит, будто у вас был свой мини-бизнес и рейтинг.

– Так и было. Например, если ты играл «Золотым Глобусом», – тебе сразу плюс попытка. Потому что крутая пробка, редкая. Или, скажем, «Корона» – лёгкая, но в точку шла хорошо. А вот «Крыска» – нестабильная, но ловко сбивала.

– Подожди – сбивала? Как?

– После того как оба игрока закручивали пробки и добивались, чтобы они встали на ребро, начиналась вторая часть игры. Кто первый поставил – тот и бил. Нужно было надавить ногой на свою пробку и скользящим движением запустить её в пробку соперника. Сбил – забираешь его пробку себе. Не сбил – очередь противника.

– То есть можно было проиграть свою редкую крышечку?

– Ещё как. А бывало, что кто-то выигрывал три-четыре подряд и уходил с полным пакетом. У нас даже чемпионы были – те, кто знал траектории, кто чувствовал баланс. Они пробки в руке ощущали как шахматист – фигуру.

Лара засмеялась:

– Как ты это всё запомнил?

– Не поверишь, но это – одни из самых ярких воспоминаний детства. Пробка, закрутившаяся на солнце, азарт, крик: «Стоит!», а потом – выбил, не выбил… И ценность пробки всё время менялась. Сегодня «Корона» – топ, завтра – «Глобус», послезавтра – «Костяшка». Всё зависело от того, как она себя вела в игре. Рынок был живой.

– Прямо как сейчас: тренды, волатильность, рейтинги… – усмехнулась Лариса.

Я посмотрел на неё – её лицо подсвечивалось мягким светом фонаря с дорожки. А за спиной шумело море. И вдруг так чётко вспомнилось: я, малой, на корточках, кидаю «Костяшку», рядом толпа одноклассников, спор, азарт, адреналин. Мы были богаты… на пробки. Но главное – на счастье.

Я засмеялся. Море шумело, как будто само нашёптывало продолжение. Где-то внутри уже просыпался мальчишка, который однажды попал в неловкую ситуацию с пробкой от духов.

* * *

Я закрыл глаза, и на секунду исчезло всё: шелест волн, свет фонарей, вечерняя прохлада. Осталась только та пробка – гладкая, тяжёлая, но в ней было что-то волшебное. Я держал её, как держат сокровище, – в кармане, с тёплым ощущением, что теперь у меня есть сила, статус, вес в игре. Но даже тогда я чувствовал: эта сила не моя.

Снова – школьный коридор, зелёные стены с характерным глянцем, гул перемены, запахи булочки с повидлом и горячего воздуха от батарей. А в кармане у меня – обычная пробка. «Слоник». Недорогая, не коллекционная, квадратная, пластмассовая. Таких у ребят было немало, но в тот день она казалась мне особенной.

Алексей с одноклассниками. Школа № 40

Я крутил её в пальцах, как будто от неё зависело что-то важное. Прижимал к ладони, рассматривал мелкие царапины, водил по ребристому краю, будто шрифт Брайля пытался прочесть. Не потому, что она была редкой, – потому, что была моей.

Я мог бы выйти «на бой». Но… Что-то внутри меня заупрямилось. Было ощущение, будто в эту игру я играю чужими руками. Азарт – не мой спутник. Я любил наблюдать, анализировать, считывать. Рисковать? Нет, спасибо.

– Сём, смотри, что у меня есть, – сказал я, вытаскивая «Слоника» из кармана, как фокусник вытаскивает не слишком дорогой, но всё же свой туз.

Сёма, местный магнат по пробкам, присвистнул и чуть не задохнулся от восхищения:

– О-о-о, «Слоник»! Где взял? Продашь?

Я замялся.

– Я думал, сам буду… может…

– Двадцать копеек дам! Лёш, ну соглашайся! – Он уже дёргался от нетерпения, будто держал ставку в карточной игре.

Двадцать копеек – это было серьёзно. Это был билет в мир сладостей. Мир бездомных булочек, ждущих своего героя.

И я согласился.

Через полчаса я сидел в школьной столовой с трофеями: ароматная тёплая сдобная булочка, щедро припудренная сахаром, и компот из сухофруктов, в котором плавали курага, пара изюминок и редкий обитатель – тонкий ломтик сушёного яблока. Я ел медленно, почти торжественно, наслаждаясь каждой крошкой, каждым глотком – как будто вкушал победу. В этот момент я точно знал: всё сделал правильно.

Но… торжество длилось недолго.

Сёма был мальчиком плотной комплекции, с вечной жвачкой за щекой и характером хищника, которого легко обидеть, но сложно уговорить. Его жизнь крутилась вокруг еды: он поглощал всё подряд, даже если это была манка, плывущая как болото, или ненавистная перловка.

А в тот день – не поел.

Сёма проиграл «Слоника» уже через десять минут старшекласснику с «Золотым Глобусом», остался ни с чем – и без пробки, и без пирожка с картошкой. Угрызения совести у него были весьма специфические: вместо того чтобы признать поражение, он включил драму.

Мои родители молчали, а я стоял как под прожектором. В кармане больше не было «Слоника». Только какой-то комок в горле и щемящее ощущение, что справедливость – штука сложная.

А потом директриса добавила фразу, которую я запомнил на всю жизнь:

– И это октябрёнок! Стыд и позор!

Да, в наше время общественная жизнь кипела. Нас принимали в октябрята, вручали красные звёздочки с кудрявым Володей Лениным, учили держать равнение на лучших. Потом шёл следующий уровень – пионеры. Там всё было серьёзнее: сначала принимали отличников, потом – тех, кто «дотягивает». И было жутко неловко, когда вокруг одноклассники уже ходили в красных галстуках, а ты всё ещё без него.

Меня приняли не самым последним – были и похуже. Но церемония запомнилась навсегда: сцена какого-то дворца, белые рубашки, торжественная музыка. Нам повязали галстуки, и мы дали клятву. На всех мероприятиях звучало привычное: «Пионеры, делу Ленина и Коммунистической партии будьте готовы!» – «Всегда готовы!» – отвечали мы, гордо поднимая правую руку вдоль лица.

А потом пришёл комсомол – вершина идеологической пирамиды. Там всё было ещё строже и «взрослее»: устав, собрания, порицания, обязательства, работа с совестью. Принимали только достойных, поэтому я оказался не в первых рядах, но всё же вступил, получив заветный нагрудный знак. Членство ко многому обязывало: следить за собой, участвовать, не отлынивать. Тогда, в семидесятые, это казалось чем-то естественным и даже почётным. Мы верили, что комсомол – это сила, которая строит будущее. Он собирал съезды, строил БАМ, осваивал целину, готовил смену партии.

Конечно, спустя годы оказалось, что многое растаяло – вместе с деньгами, которые растаскали вожди. Но тогда, в нашем юном сознании, всё это было частью большой серьёзной жизни, где честь значила больше выгоды, а красный галстук казался пропуском в лучшее будущее.

И всё же по прошествии лет я благодарен тому дню с пробкой и директором. Потому что с него началось понимание: каждый бизнес – это не только прибыль, но и риск. Не каждый партнёр скажет «спасибо». Не каждый – даже если сам просил. А особенно – если что-то пошло не так.

* * *

– А что же с этим «Слоником» всё-таки? – вдруг спросила Лариса, и её голос выдернул меня из кабинета директора, из школьных стен, из того затхлого воздуха, где пахло линолеумом, мелом и несправедливостью.

– Благодаря ему, – сказал я, сжав её ладонь, – я впервые понял, что значит выиграть… и что значит проиграть. И что между этими двумя состояниями – целая вселенная. Из решений, интуиции, ошибок и тех, кто в тебя верит. Или не верит. Это был первый урок.

Мы остановились. Я вдохнул воздух, как вдохнул тогда запах булочки в школьной столовке, и сказал:

– Вот в чём суть: можно прогадать, можно потерять, можно даже влететь на ровном месте – но если ты при этом остался собой и сохранил уважение к себе, то ты всё равно в плюсе.

Глава 5. Два дневника и один вывод

Во время отпуска я обычно читаю запоем. По две-три книги за поездку – легко. В этот раз взял с собой «Записки Николая I»[8] – дневник, который вёл великий князь Николай Павлович ещё до того, как стал императором. Я люблю такое чтение – живую историю, без глянца. Интересно заглядывать в чужие мысли, особенно если этот человек потом стал кем-то значимым для всей страны.

Листал, увлекался. Николай писал честно, временами даже наивно – и от этого особенно человечно. В какой-то момент я наткнулся на фразу, от которой даже вслух фыркнул:

«В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто, и я думаю, не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков».

Я сразу вспомнил, как мама однажды отдубасила меня лыжной палкой за дневник. Ну а кто в детстве не получал за дневник? Тогда казалось, что жизнь несправедлива до слёз, а теперь понимаю – без этих «воспитательных мер» из будущих императоров вышли бы совсем несносные деспоты.

Я уже хотел дочитать абзац, но вдруг с лежака рядом раздалось с возмущением:

– Всё! У нас нет вай-фая!

Лариса Алексеева

Я поднял глаза. За окном – Мальдивы, солнечное утро, ленивый океан… а у нас на вилле будто объявили чрезвычайное положение. Лариса бегала по комнате с телефоном над головой, как раньше бегали с ложкой под радио – в поисках сигнала.

– Он не ловит! – дрожащим голосом повторила она. – И LTE нет! Всё… я отрезана от мира.

Я усмехнулся. Отрезана она. На фоне пальм, с бокалом ананасового сока, босиком по белоснежному полу. Если это изоляция – то я доброволец.

– Может, это и к лучшему, – пробормотал я, откинувшись на шезлонг. – День без телефона. Как в детстве.

– Да, ведь мы раньше умели и без телефона и Интернета найти себе занятия, – обернулась она.

– Да, и жили на всю катушку. Мама звала домой, выглядывая в окно, а не по мессенджеру.

Она прищурилась.

– Расскажешь, что делал?

Я хмыкнул. Ладонь привычно скользнула по шершавому дереву подлокотника. И вдруг перед глазами – не тропики и кокосы, а асфальтовая дорожка возле дома, по которой я мчал на своём «Салюте». Мой первый велик.

– Знаешь… у меня был велосипед. Самый настоящий, зелёный, с блестящими спицами и длинной перекладиной, которую я ненавидел – потому что на ней постоянно бился всем, чем только можно. Родители подарили его во втором классе, и всё лето я, кажется, не слезал с него вообще. Катался с утра до заката – по двору, через бордюры, по лужам – по лужам особенно. Если попадалась большая, с радужной плёнкой, – надо было проехать через неё так, чтобы забрызгать всех друзей. И чтобы самому потом с мокрыми шортами и визгом уехать от «возмездия».

Я усмехнулся. Пальмы зашуршали в такт воспоминанию.

– Мы всё время были на улице. Хоккей – зимой, футбол – летом. Ставили два кирпича вместо ворот и гоняли до темноты, пока мама не позовёт: «Лёша! Домой!» И ведь слышал. Сквозь всё. Сквозь мяч, ссоры, свист ветра и даже своё «ещё минуту!»

Лара слушала молча. Я продолжил, сам уже увлечённый памятью:

– Учился я, правда, так себе – твёрдый троечник. Родителей расстраивать не хотелось, а вот придумать, как выкрутиться, – это пожалуйста. Поэтому у меня появилось два дневника: один настоящий, куда учителя исправно ставили «двойки» и «тройки», а второй – липовый, чистенький, весь в «пятёрках» и с аккуратной подписью «классного руководителя» Весика.

– Весика? – переспросила Лара.

– Мой друг Валера. Мы с ним и Игорем были не разлей вода. Придумали себе прозвища, как в мультике: я – Лесик, он – Весик, Игорь – Исик. Весик подделывал подписи. Он писал «пятёрки» во втором дневнике. Я носил его как реликвию, в школе не показывал, дома демонстрировал – и все были довольны. До поры…

Я на мгновение замолчал. Море шумело, как будто знало, что будет дальше.

– А потом случилось страшное. Настал день родительского собрания. Конец четверти. Мама ушла в школу – весело, с планами по дороге заскочить за халвой. Вернулась другой. Сжавшая губы. Нахмуренная. Глаза строгие, как у пионервожатой перед линейкой. Позвала меня в зал, села на стул и сказала тихо, даже как-то по-доброму, но с тем самым родительским фокусом в голосе, от которого никуда не деться: «Сын… дай мне честное пионерское, что всё хорошо».

Я глянул на неё – и понял: не смогу соврать. Никак. Потому что «честное пионерское» для меня было как присяга. Святая. И я раскололся. Во всём. Пока я говорил, голос дрожал. Мне казалось, даже стены сжались. Как будто им тоже стыдно. А потом…

– Потом что? – спросила Лара, почти шёпотом.

– А потом мама долго кричала. Очень долго. Говорила, что я недостойный сын своих родителей. Что обман – худшее, что может быть. А потом… потом без жалости отдубасила меня лыжной палкой. Так, что я запомнил на всю жизнь. И она – тоже.

Я вздохнул. Вечернее солнце скользнуло по воде, золотя морскую гладь. Тепло было. Но внутри поднималась лёгкая прохлада памяти.

– Мне стыдно было за то, что пытался всех перехитрить. За то, что хотел быть «лучше» с помощью фальши. И, знаешь, с тех пор я убедился: если человек внутри – пустышка, но красиво себя подаёт, строит из себя умного, сильного, успешного… это всё мыльный пузырь. А они, как известно, рано или поздно – лопаются. И очень некрасиво.

Я глубоко вдохнул, будто хотел вдохом сдуть ту давнюю вину, но она сидела крепко.

– Признаюсь, – продолжил я чуть тише, – это ведь был не единственный мой обман. Я тогда уже знал, как делать вид. Но однажды перешёл границу.

Лара обернулась, слушая внимательно.

– Пацаны постарше… – я усмехнулся, криво, без веселья. «Наставники» научили меня подворовывать в ЦУМе. Всё делалось легко, почти театрально, благодаря какой-то фантастической безалаберности взрослых. В отделах стояли витрины – стекло на которых можно было просто… сдвинуть.

Я помню тот день до деталей – влажный воздух, как будто только прошёл дождь, скользкий кафель и это клокочущее ощущение в груди, когда ты вроде бы ещё ребёнок, но уже нарушаешь закон.

– Лёха! Смотри, продавщица отвернулась! – шептал мне в ухо Колька. Его дыхание было горячим, как от утюга. – Давай скорее, я пока буду на шухере.

Я дрожал. Не от холода – от адреналина. Тихонько пододвигал стекло, как в фильме про шпионов, пальцем подцеплял серёжки. Тогда мне казалось – сокровища. Блестящие, как у королевы. На деле – обычная бижутерия, но для меня они были как золотые слитки.

Прятал в карман, прикрывал рукой, и мы, не сговариваясь, мчались за угол, как будто нас гнал сам Шерлок Холмс. Падали на землю – не от усталости, а чтобы сердце пришло в себя. Оно било так, что мне казалось – грудь вот-вот треснет. Это была странная смесь эйфории и ужаса. Восторг – от того, что «удалось». Страх – что вот сейчас… поймают.

– И вас не поймали? – спросила Лара.

– Ни разу. Ни одного раза. – Я покачал головой. – Мы тогда вообще думали, что непобедимы. Украденные побрякушки продавали знакомым на окраине пацанам, у которых были деньги, – они скупали всё. Иногда даже не глядя. Мы чувствовали себя взрослыми и заработанное делили поровну.

Но в какой-то момент сказка закончилась. В ЦУМе, видимо, кто-то догадался. Витрины закрепили, охрану усилили. И наш «бизнес» рухнул.

Я замолчал. Море плеснуло ближе к берегу, как будто слизывало воспоминание.

– Но к тому времени, – сказал я после паузы, – я успел накопить целое состояние. Восемь рублей. По тем временам – огромные деньги для школьника. И на них я, не раздумывая, купил свою мечту – фотоаппарат «Смена-8М». Чёрный, увесистый, пахнущий новой техникой. Я был влюблён.

Лара улыбнулась:

– И родителям сказал, что это тебе в фотокружке выдали?

– Ага, что, мол, дали на дом – попрактиковаться. Они поверили. Я серьёзно втянулся. Настолько, что «Смена-8М» вскоре показалась мне слишком простой, почти игрушечной. Я её продал, добавил денег и купил «Вилию-Авто» – полуавтомат, настоящий зверь среди фотоаппаратов той эпохи. Он был раза в четыре дороже, с чернёным корпусом, щёлкающим затвором и тяжёлой увесистой тушкой. С ним я чувствовал себя уже не мальчишкой, а почти профессионалом.

По выходным дома меня будто не существовало.

– Лёша, сын, ты где? – звала мама с кухни. – Поедем в лес, на пикник?

– Мам, ну какой лес! У меня… лаборатория! – кричал я в ответ, запираясь в ванной.

Моей лабораторией действительно была ванная комната. Весьма условная, но в моих глазах – святая святых. Я вешал на дверь табличку «не входить» – самодельную, на нитке, и превращал пространство с кафельными стенами в магический театр. Тёплая вода набиралась в миски: в одной был проявитель, в другой – закрепитель, третья ждала фотобумагу.

Поначалу я делал всё вслепую, как под землёй, всматриваясь в темноту, будто был слепым алхимиком. Потом раздобыл где-то красную лампочку, установил её вместо обычной – и всё стало по-настоящему. Я чувствовал себя причастным к тайне.

Каждое проявление – это был спектакль. Я засовывал бумагу в ванночку, замирал… и ждал. Минуту, две, три. И вдруг в серой, молочной пустоте медленно проступали черты – лица, линии домов, собачьи уши, шапка друга… Это было настоящее волшебство. Момент, когда из ничего рождалось что-то живое.

Я снимал всё, что видел. Друзей, прохожих, окна домов, подворотни, кошек, снег на подоконниках. Эти снимки, чёрно-белые, пахнущие уксусом и фотохимией, до сих пор остались в моей памяти, как самые яркие отпечатки детства. Странно, да? Самые яркие – и чёрно-белые. Но они были честными. Ни одного фильтра. Ни одной маски. Ни одной отредактированной эмоции. Только свет, тень и мгновение, которое я поймал. Навсегда.

Я посмотрел на Лару. Она молчала, а потом тихо сказала:

– Странно… ты рассказываешь это – и я чувствую, как будто я тоже жила в том дворе.

Я усмехнулся.

– Просто всё настоящее, Лара, живёт вот в таких историях – где ты врёшь, падаешь, воруешь, боишься, учишься, – и всё равно идёшь дальше.

Она кивнула, и в её взгляде появилась какая-то детская нежность.

– Может, и правда… день без телефона – это подарок?

Лара встала и, не говоря ни слова, направилась к воде. Я проводил её взглядом – её лёгкое платье колыхалось на ветру, как парусник, уходящий в тихое море. Она захотела побыть одна. А меня… меня уже было не остановить.

Я закрыл глаза – и будто нажал внутреннюю кнопку перемотки. Стук сердца стал глухим, как будто вдалеке кто-то забивал колышки.

* * *

Пыль, трава, палатка, кипяток в кружке. Лето. Полевая работа. Мне лет десять.

Отец работал геодезистом в Ижевске и однажды взял меня с собой «в поля». Для него – работа, а для меня – настоящая экспедиция. Мы жили на природе целую неделю. Я умывался ледяной водой прямо из ручья, пил её – и казалось, вкуснее ничего нет на свете. Утром просыпался от птичьих криков и стрёкота кузнечиков. А вечером мы грелись у огня и разговаривали.

Чтобы мне не было скучно, отец вырезал мне пикан – трубочку, из которой можно было плеваться ягодами бузины. Сначала он просто дал мне её, улыбнулся:

– Тренируйся, но в людей не целиться.

Я смеялся, как безумный, и с упоением стрелял ягодами по пням, по листьям, по шишкам. Это было волшебство – простое, дикое, настоящее.

Вечером мы приехали домой, я завалился в кровать, уставший, но счастливый. А утром… утро стало кошмаром.

Я встал, подошёл к зеркалу – и не узнал себя. Губы вздулись, как будто меня искусал рой пчёл. Руки и ноги покрылись волдырями размером с монеты. Жгло, чесалось, болело так, что хотелось завыть.

– Ма-ма… – промямлил я, еле раздвигая губы.

– Господи, Лёша! – Мама подбежала, в панике потрогала мой лоб, руки. – Ты что ел? Что пил? Это аллергия! Надо срочно к врачу!

Отец выскочил на улицу, поймал первую попавшуюся машину, буквально втолкнул нас в салон:

– Ребёнку плохо! Везите, пожалуйста, в больницу!

Врач долго меня осматривал, щурился, кивал, а потом задал один-единственный вопрос, почти будничный:

– Не трогал ли большое такое растение, с зонтиками наверху и резными листьями?

Я кивнул. Папа побледнел. Оказалось, что мой волшебный пикан был вырезан из борщевика. Его сок – это яд, особенно под солнцем. Он сжигает кожу, превращает её в уязвимую плёнку, которая вздувается и гниёт. Я провёл месяц в мучениях. Раны болели, лицо чесалось, руки ныли.

Рудольф Алексеев

А на ногах до сих пор остались шрамы – такие, что можно было бы нарисовать карту моего детства. Маршрут ошибок, открытий, боли и роста. И, как ни странно, благодарности – за то, что выжил. За то, что понял: даже игра может оставить ожог. А доверие – иногда оборачивается болью.

После того лета я стал осторожнее. Точнее – чуть взрослее. Казалось бы, всего несколько ожогов, но как будто кожа с души тоже слезла, оголив что-то настоящее. Я начал искать, как стать сильнее – не только телом, но и изнутри.

* * *

После летних каникул я с радостью возвращался в школу. Там меня ждали друзья – Исик и Весик. Постепенно вокруг нас собралась компания девчонок, и в итоге мы стали самой заметной группой в классе.

Девчонки в нашей компании были полные противоположности нам – из интеллигентных семей, воспитанные, аккуратные. Ольга Руднева, моя соседка по парте, часто выручала – давала списывать контрольные и вытягивала по алгебре. Настя Хабибуллина нравилась Игорю – между ними даже что-то было, но в жизни они так и не сошлись. Лена Кулинич – дерзкая, не красавица, но с характером. Вся семья у неё врачи, сама потом закончила мединститут, вышла замуж за моего одногруппника и рано ушла – в сорок два года умерла от рака, оставив сына. А Света Смородина – дочка артиста, из театральной семьи, яркая, весёлая. Мы с Валерой по очереди за ней ухаживали.

До сих пор помню новогодний вечер: мороз под сорок, транспорт не ходит, краска с трамваев слезает, а мы втроём провожаем Светку – от подъезда к подъезду, греемся у батарей, пока она не дойдёт до дома. Настоящие кавалеры, хоть сейчас в музей юношеского героизма.

У Ольгиных родителей был дом в деревне, и летом мы всей компанией ездили туда на поезде. Купались, играли в индейцев, мастерили луки, бегали с копьями. Вечером – чай, байки, смех. Нам было лет четырнадцать, и однажды кто-то из девчонок достал бутылку вина. Мы тайком пригубили. Я почти не пил – просто пробовал вкус. Но главное было не в вине, а в ощущении, что мы уже взрослые.

Школьная жизнь кипела. Были вечера с песнями, где пили «Буратино» с тортом и танцевали под «Крокодила зелёного, презелёного, как моя тоска». Были и красавицы, что смотрели на рослых парней. Мне, низкорослому, часто говорили: «Эх, Лёшка, будь ты повыше!» – и правда, неловко, когда танцуешь, а девчонка над тобой нависает.

В каждом дворе было своё место для сборов. Мы играли в футбол, настольный теннис, «снайпера» с девчонками. Иногда приходили «рейды» из других районов – драки, потом ответные визиты. Город был поделен на территории: Ошмес, Китайка, Кульбаза, Сотка… И не дай бог попасться в чужом районе без поддержки. Только быстрые ноги или знакомство с вожаками спасали.

На танцплощадках – те же законы. Стычки, крики, а милиция, дружинники и комсомольские отряды делали вид, что держат порядок. Мы в драки не лезли: считалось позором бить толпой. Если уж конфликт – один на один, по-мужски, до первой крови.

В каждом районе было своё домоуправление со спортивными секциями и кружками. Всё бесплатно – сегодня в это даже трудно поверить. Я ходил в фотокружок, играл в футбол, зимой – в хоккей. Наша команда называлась «Юность». Участвовали в соревнованиях – без особых успехов, но с азартом.

И вот однажды я решил, что пора стать сильнее, и записался в секцию борьбы. Летом нашу секцию отправили в спортивный лагерь. Утро начиналось с пробежки, потом кросс, тренировка, душ из железной трубы и – свобода. В перерывах между тренировками мы бегали в лес за грибами и ягодами. А однажды набрели на загон с лошадью. Она стояла одна, под деревом, жевала траву и смотрела на нас с ленивым любопытством. Деревянный забор был невысоким, мы легко перелезли.