Бизнес-классом до Мальдив. Fasten your seat belts

Потом брали марлю и шли ловить рыбу. Рыбёшка была мелкая, с палец, а если фарт – с два. Ловили молча, сосредоточенно, будто проводили важную операцию. Жарили на тех же углях. Хрустели жареной чешуёй, запивали водой из фляжки и закусывали сухарём из чёрного хлеба. Хруст стоял такой, что на том берегу было слышно.

Потом ложились на песок – горячий, как сковорода, на которой только что жарили ту самую рыбёшку, и вели себя вполне достойно: молчали. Всё, что следовало сказать миру, уже было сказано хрустом жареной чешуи. Оставалось только смотреть вверх, на облака, подозрительно похожие на драные подушки, и ждать, когда на горизонте появится дирижабль с надписью «счастье». Он, правда, не появлялся, но никто особенно не расстраивался.

Так выглядел идеальный день советского ребёнка: голоден – поел, устал – лёг, думает – значит, жив.

Но если и существовало в природе нечто, превосходящее по степени блаженства рыбку на прутике, так это Новый год. Потому что именно тогда происходило главное: тебе вручали Подарок. Внутри – волшебство. Один мандарин (всегда слегка помятый, но ароматный), несколько карамелек, ирисок и конфет с громкими именами вроде «Мишка на Севере», «Красная Шапочка» и «Белочка».

Распаковка происходила с серьёзностью, достойной археологических раскопок. Я усаживался на диван, делал лицо сосредоточенного знатока и, затаив дыхание, начинал сортировку: ириски и барбариски – в сторону оперативного поедания, шоколад – в зону стратегических запасов. Зефир в шоколаде хранился дольше всех, как символ роскоши и терпения. Никогда не ел его первым, чтобы не показать слабость характера.

– Лёша, Таня, давайте к столу! Проводим старый год, – раздавался голос мамы, и всё таинство конфетной сортировки мгновенно превращалось в гастрономическую атаку.

А на столе уже шёл парад кулинарных достижений. В центре возвышалась тарелка пельменей – не заводских, а ручной лепки, с краями, залепленными маминым пальцем. Рядом томилась открытая баночка шпрот, а в салатнице – «Мимоза», слоистая, с обязательной шапочкой из тёртого яйца и моркови.

Всё было наготове: Старый год стоял в прихожей с чемоданом, а Новый уже стучался в дверь с авоськой надежд. Никто, по правде, не мог сказать, кто из них окажется лучше – но оба получали почёт по полной программе: одного провожали с благодарностью, другого встречали с детским восторгом в глазах.

Пока взрослые чокались, обсуждали планы на будущее и снова чокались, мы – дети, возвращались к делам по-настоящему важным – продолжали инвентаризацию сладкого.

Но, если быть честным, – сладкая жизнь у нас начиналась вовсе не с курантов.

Моё детство было в буквальном смысле сладким.

Алексей Алексеев

И не образно, как пишут в рекламных проспектах, а буквально – с обёртками в карманах, липкими пальцами и вечным вопросом: «Съесть сразу или растянуть на завтра?»

– Тёть Лен, мне как обычно, – важно заявлял я продавщице магазина «Продукты».

Тётя Лена – женщина добрейшая, с кудрями, способными выдержать ураган, неизменно встречала меня с улыбкой.

– О, Лёш, неужто снова разбогател? – приговаривала она. – Ну давай свой капитал, насыплю твоих батончиков. Только не говори, что маме.

Батончики были скромного вида, стоили 19 копеек за 100 грамм – сумма, абсолютно посильная юному инвестору в радость. Во дворе у нашего дома стояла скамейка – старая, с облезлой краской и железными подлокотниками, которые всегда были либо обжигающе горячими, либо ледяными, в зависимости от сезона. Я устраивался на ней поудобнее, раскрывал кулёк и начинал медленно есть, по одной конфете, смакуя каждую.

А если хотелось по-настоящему «взрослого» удовольствия, я шёл в аптеку. Там, среди пузырьков, бинтов и леденцов от кашля, меня ждал он – гематоген. Шоколадная плитка с претензией на пользу. Отдающая железом и чем-то таинственно-медицинским. Делился, как настоящая шоколадка, на кубики. Один – сейчас, один – на потом. Остальные – под настроение.

А ещё были аскорбинки с глюкозой. Жёлтые, как солнце, и такие кисленькие, что рот сводило. Я ел их, сидя на ступеньках у подъезда, гадая, скажет ли мама опять своё:

– Лёшка, ты опять наелся аскорбинок! Нельзя же пачку за раз! Написано – по три в день! У тебя ж сыпь будет, диатез!

Но никакого диатеза у меня не было. Было просто детство.

Было просто детство. То самое – с двором, где бетонные ступеньки служили и трибуной, и столом, и психологической консультацией. С ощущением, что всё важное происходит не в телепрограммах, а между булочной, аптекой и спортзалом.

Однажды, как раз по дороге на тренировку, я разведал место, которое позже возвёл в ранг святынь. Блинную. Самую обычную, с потёртым прилавком, алюминиевыми вилками и неподъёмной тётей за стойкой. Но там пекли такие блины, что каждый поход туда я называл «днём манны небесной».

Родители выдавали мне 50 копеек на перекус. После тренировки я выбегал голодный, с рюкзаком, который тащился по асфальту, и шёл прямиком к блинной. Там я покупал две порции блинов – с повидлом и с маслом. Повидло было густое, как утренний туман, а масло растекалось по краям, делая каждый кусок чем-то вроде гастрономического чуда. Я аккуратно перекладывал блины в одну тарелку, садился за длинный деревянный стол и ел медленно, как взрослый, который пришёл на обеденный перерыв.

Остаток – 10 копеек – я приберегал «на вечер». Это означало либо «Зарянку», либо запас на следующий день, если вдруг всё в жизни пойдёт наперекосяк, а сладкого захочется немедленно.

Иногда же, особенно в дождливые дни, когда выходить никуда не хотелось, я устраивал себе домашний праздник. Брал сковородку, клал туда кусок сливочного масла, высыпал пару ложек сахара и ждал, пока всё это превратится в золотистую карамель. Потом заливал этой смесью хлеб – белый или серый, без разницы. Получался десерт, от которого пахло лучше, чем от любых пирожных: жареный сахар, растаявшее масло, тёплый хлеб… Простой рецепт счастья.

Иногда мне казалось, что в те годы кухня была не просто местом, где готовят еду, – это был целый исследовательский институт с экспериментальной лабораторией, а я в нём – юный кулинарный Менделеев.

Однажды мы с ребятами набрали в соседском огороде целый карман крыжовника. Он, кстати, был кислый – такой, что сводило щёки. Но я не растерялся: пришёл домой и решил превратить добычу в варенье. Обжарил ягоды с сахаром – причём с разбавленным, потому что полный стакан был в дефиците. Главное – не спалил сковороду. В результате вышла такая янтарная кисло-сладкая карамель, что даже мама была потрясена. Она записала мой рецепт в свою заветную тетрадь, куда обычно клеила вырезки из «Работницы» и «Крестьянки». Так я впервые попал в категорию «народных талантов» в собственной семье.

А через несколько дней случилось событие, которого ждали с волнением, сравнимым разве что с приездом самой Аллы Борисовны: в город приехал польский луна-парк. Мы с пацанами сбились в организованную наблюдательную группу и целыми днями паслись на площади, где рабочие монтировали аттракционы и расставляли киоски. Всё сверкало, мигало и пахло – в первую очередь сахарной ватой, жареными орешками и жарким летом.

Но главным сокровищем были не карусели. Главным были они – жвачки «Лёлек и Болек». С комиксом! На одной стороне – Лёлек стреляет в воздух, на другой – Болек ловит яблоко в ковбойскую шляпу. Каждый квадрат этой жвачки был маленьким заграничным паспортом.

Через пару дней после открытия парка ко мне в дверь позвонил Сашка. Вид у приятеля был такой, как будто он лично взял Берлин.

– Лёха, смотри, что я купил!!! – крикнул он с порога, показывая ладонь. Там, как реликвия, лежала жвачка. Красная, с синей окантовкой. Идеальная.

– О, почём? Дай попробовать! – Я рефлекторно протянул руку.

Сашка тут же спрятал сокровище за спину:

– Хитрый! Я за ней три часа стоял! 40 копеек отдал! Хочешь – покупай за полтора рубля!

Полтора рубля! За резинку! У меня таких денег и на день рождения не бывало. Просить у родителей – всё равно что просить спутник связи на балкон повесить.

Сашка ушёл торговать дальше, а я остался глотать слюну и завидовать. Он в итоге продал четыре пластинки по 40 копеек, пятую оставил себе и потом с важным видом выдувал пузыри в каждом дворе – как будто в них был не воздух, а мечты всех советских детей.

А мы… мы жевали гудрон.

Нет, это не метафора. Это был настоящий строительный гудрон. Жаркий, мягкий, пахнущий асфальтом и детским безрассудством. Мы откалывали куски на стройке, разогревали на солнце и жевали. Горький, вязкий, но зато можно было представить, что это польская резинка с яблочным вкусом.

Чёрные, липкие, с прилипшим к зубам гудроном и без тени сомнения в глазах. Потому что – что такое лёгкое асфальтовое отравление по сравнению с ощущением, будто ты жуёшь настоящую импортную жвачку, как в кино? Да это просто плата за роскошь.

Прошли годы. Многое утратило ценность: марки из «Золотой коллекции», фантики от «Каракума», самодельные рогатки. Но один навык остался со мной навсегда – умение превращать любую еду в деликатес, как каша из топора.

Эта способность пригодилась мне гораздо позже – в суровом антураже военной учебки в Переславле-Залесском. Войска связи, ранняя зима, кухня, пахнущая одновременно варёным мясом, сырой картошкой и безысходностью.

Алексей Алексеев в армии

Сержанты ели быстро и шумно, как будто спешили укусить кого-то ещё. А потом, не дожидаясь, когда рота доест свой жиденький суп, резко кричали:

– Рота, встать, выходи строиться!

Есть мы, разумеется, не успевали. Но народная смекалка не дремала. Самые дальновидные наталкивали в карманы куски хлеба, как в последний раз. Хлеб постепенно превращался в сухари, а сухари – в валюту.

По субботам нас, как культурных людей, водили на киносеансы. В тёмном зале, где вместо попкорна шуршали шинельные рукава, мы смотрели бесконечную сагу «Освобождение».

– Алексеев! – раздавался шёпот сквозь ряды. – У тебя осталось?

Я, не отрывая взгляда от танкового наступления, передавал Саньке два сухарика. Он принимал их с благоговением, как будто это были не хлебные остатки, а ключи от сейфа.

Рассасывать чёрствый кусок хлеба в кинотеатре – удовольствие, которого не поймёт ни один гурман. А, между прочим, за это могли и наряд вне очереди выписать. Но ничего не пугало нас на пути к скромной гастрономической радости.

Во времена, когда жизнь вдруг решила взять паузу, и я остался без работы, у меня неожиданно открылся талант. Нет, не к рисованию или медитации, как можно было бы подумать, а к… кулинарии. Без шапочки, без мишленовских звёзд, но с энтузиазмом, которому мог бы позавидовать любой шеф с Таганки.

По телевизору шла передача «Званый ужин». Ведущий с фирменной ухмылкой представлял гостей, блюда и «развлечение дня», а я, как дисциплинированный ученик, записывал рецепты в тетрадку.

Каждый день превращался в гастрономический эксперимент. То – фаршированный болгарский перец, то – телятина в сливках, то вдруг, на пике вдохновения, – бананы, запечённые в беконе с томатным соусом.

– Лёша, а ты что-то готовишь? – спрашивала Лариса, заглядывая на кухню. – Пахнет вкусно…

– Бананы с беконом! – отвечал я с гордостью и лопаткой наперевес. – Под соусом. Как в четверг у участника передачи.

– О боже… – закатывала глаза Лариса. – А это съедобно?

Как показала практика – более чем. Блюдо исчезало со стола быстрее, чем я успевал выговорить слово «дегустация». Она, между прочим, потом сама тайком просматривала повторы передачи. Возможно, искала, чем меня удивить в ответ. А может – просто проверяла, с кого я списал.

С тех пор я многое перепробовал: солянки, штрудели, гратены. Но в итоге пришёл к главному. К простоте.

Теперь моё коронное блюдо – гречка. Я умею её так подать, что Лариса по субботам встаёт раньше, чем обычно, и появляется на кухне босиком, заранее предвкушая.

И когда сижу на веранде с тарелкой, полной простых, но любимых вещей, думаю:

«А может, это и есть настоящая кухня – когда от еды тепло не только в желудке, но и в душе, когда не важно, мраморная ли это говядина или вчерашняя гречка с маслом, – если тебе уютно, вкусно и никто не торопит».

Вывод простой: умение наслаждаться простым – это, по сути, и есть гастрономическая форма стойкости. И даже философии. Ведь кто умеет ценить кусок хлеба – того и устрицы ждут с нетерпением.

Глава 3. Из Якутска с любовью

Утро было каким-то особенно ясным – даже для Мальдив. Солнце ещё не жгло, а только мягко касалось плеч, как заботливая ладонь. В воздухе витали запах кофе и морской соли, а ветер лениво шевелил штору на веранде.

Лариса, блаженно зевая, собиралась на массаж с ароматическими маслами. У неё для таких дел был целый ритуал – лёгкий сарафан, шляпа с лентой и босоножки на завязках. Я подшучивал над этим, но в глубине души завидовал её умению замедляться.

– Я вернусь часам к одиннадцати, не скучай, – сказала она и исчезла за углом виллы, оставив за собой шлейф жасмина.

А я, как водится, отправился в дайвинг-центр. Маска с трубкой, и я уже в другом мире: тёплая вода, лёгкое дыхание, и всё вокруг кажется одновременно близким и бесконечным.

Алексей Алексеев

Я плыл среди рыб, ярких, как иллюстрации из детской энциклопедии, любовался кораллами, которые на первый взгляд неподвижны, но стоит задержаться – и понимаешь: они дышат, живут, колышутся. Иногда я просто зависал на месте, глядя, как солнечные лучи пробиваются сквозь толщу воды, и чувствовал, как растворяется что-то тяжёлое внутри. Оставались только тишина и ощущение, что всё – на своих местах.

Когда выбрался на берег, сел прямо на песок. Тёплый, почти белый, он приятно скрипел под ладонями. Волны лениво катились к берегу, и в этой неторопливости было что-то гипнотическое. Я смотрел на бирюзовую гладь и чувствовал абсолютное «здесь и сейчас».

Никаких встреч, задач, звонков. Только я, море и мысль: а ведь могло быть иначе. Если бы тогда, много лет назад, я сломался, сдался… я бы не сидел сейчас здесь.

Когда вернулся на виллу, Лариса уже плавала в бассейне. На лежаке рядом стоял её бокал с ледяным напитком, на столике лежали очки и журнал с загнутой страницей. Я присел в тени, достал планшет, стал проверять почту.

Лариса Алексеева

И тут зазвонил телефон.

На экране – Игорь. Голос бодрый, как всегда:

– Алексей! Ну наконец! Ты как?

– Всё отлично! Мы на Мальдивах. Отдыхаем, солнце, море… готовлюсь морально к юбилею.

– Получил приглашение, всё шикарно! Лена уже «пакует чемодан» и готовит какой-то сюрприз. Но, слушай, я не просто так звоню. У тебя, случайно, нет хороших знакомых в Якутске?

Я на мгновение замолчал. Слово «Якутск» отозвалось неожиданным теплом – будто кто-то приоткрыл дверь в старую комнату с тёплым светом.

– Якутске? – переспросил я, будто не расслышал, а на самом деле – чтобы выиграть пару секунд.

– Да, планируем там филиал запускать. Хочу понять, с кем можно работать, кто в теме. Ты же у нас коренной ижевчанин, верно?

Я усмехнулся.

– Смотря, с какой стороны смотреть. Родился я в Якутске.

На том конце повисла пауза. Даже по голосу слышно было – Игорь меня мысленно пересобирает, как конструктор: тут – ижевский, тут – якутский, а вот здесь явно – неожиданный поворот.

– Не знал! Серьёзно? А почему ж не рассказывал?

– Так не спрашивал никто. Но если тебе нужны люди в Якутске – найду.

– Вот это поворот! Тогда всё, договорились. Ларисе привет, отдыхайте.

Я отключил звонок. Экран погас, а мысли – наоборот, вспыхнули.

Якутск… Одно слово – и где-то внутри щёлкнул тумблер. Как будто дверь в чулан открыли: тот самый, в котором ты с детства ничего не трогал, но помнишь каждый предмет до запаха.

Я поднёс ладонь ко лбу, прикрыл глаза от солнца.

«Может, и правда, съездить в Якутск?» – пронеслось в голове. И тут же по коже пошли мурашки. Вполне логично. Зимой там никого не удивишь температурой минус сорок и ниже, а летом случается под сорок тепла. Впрочем, бывали и настоящие рекорды – минус шестьдесят. Получается, диапазон колебаний превышает сотню градусов! Но, как ни странно, несмотря на летнюю жару, за Якутском навсегда закрепилась репутация морозного города: ведь зима здесь очень длинная, почти восемь месяцев – с октября по май.

Я усмехнулся.

Но не ответил себе. Потому что в голове уже запустилась заставка – как в старом советском фильме:

Ижевск. Раннее утро. На дворе – минус тридцать пять. На лице отца – минус эмоции.

* * *

История нашей семьи – это не просто хронология фамильных событий. Это своего рода хроника страны, написанная не в учебниках, а голосом моего отца. Его рассказы я слушал с таким вниманием, будто каждый из них открывал передо мной тайный проход в другое время. Стоило ему начать – и я уже мысленно сидел на лавке у деревянного домика в старом Ижевске, чувствовал запах топлёного молока, слышал, как скрипит пол, где-то в углу кашляет прабабушка, а папа, ещё мальчишка, жмётся к тёплой печке.

Мой отец, Рудольф Германович Алексеев, появился на свет 6 мая 1940 года – за год до войны[1] и почти за пять до Победы. Смешной малыш с серьёзными глазами, которые будто заранее всё понимали. Ему не суждено было запомнить мирное детство. Его отец – мой дед, Воротов Алексей Григорьевич[2], – ушёл на фронт. А вот прадед остался. И вовсе не потому, что не хотел воевать.

Мой прадед, Павел Андреевич, был одним из оружейных мастеров. Работал контролёром, принимал участие в выпуске винтовок, стоявших на вооружении ещё с царских времён, – тех самых «трёхлинеек» Мосина. Это была отдельная гордость: на ижевском заводе производили все их разновидности – пехотные, драгунские, учебные.

Я потом сам читал и узнавал: оружейный завод был основан ещё в 1807 году по указу Александра I – на базе старого железоделательного, который работал с середины XVIII века. Именно здесь делали кремнёвые ружья для войны 1812 года, а потом – винтовки Мосина, автоматы Калашникова, снайперские СВД, авиационные пушки… За годы Великой Отечественной завод дал фронту больше оружия, чем за предыдущие 92 года, вместе взятые.

Огромные цеха, мощные конвейеры, мастера с золотыми руками – вся страна держалась на таких городах. А Ижевск и вовсе стал настоящей «кузницей оружия».

История увечья моего прадеда до сих пор у меня в голове – как кадр в замедленной съёмке.

В тот день на машиностроительном заводе проверяли очередную винтовку Мосина[3]. Заклинило затвор. Рабочие, один за другим, пробовали привести его в норму – тщетно. И тогда прадед, вспыльчивый, как всё наше семейство, не выдержал:

– Дайте сюда! Да что ж вы за мужики такие! – рявкнул он и с размаху ударил винтовкой о пол.

В этот момент затвор сработал. Металл хрустнул – и в ту же секунду его пальцы исчезли. Кровь хлынула на дощатый пол, кто-то закричал… а прадед только зажал руку и выдохнул сквозь зубы.

Так он остался без фаланг пальцев на правой кисти. Он не озлобился. Не замкнулся. Не жаловался. И, несмотря ни на что, играл. На гармошке-хромке. Одной рукой и обрубками второй. Отец говорил, что во всей округе не было музыки печальнее и прекраснее. Соседи замирали у забора, а папа – тогда ещё пацан – стоял с распахнутым ртом и не мог понять: как? Как он это делает?

Павел Андреевич Алексеев

Война вошла в семью резко, забрала, переломала, перегруппировала всех и всё. Бабушка Клавдия до войны трудилась на дорожном участке – работа пыльная, мужская, но с уважаемым статусом. За добросовестную работу ей дали служебную квартиру – и это уже было счастьем. Туда она и переехала с маленьким сыном и мужем.

Дед успел повоевать дважды. Первый раз – в так называемую «маленькую войну» с Финляндией[4]. Только она была маленькой разве что по продолжительности. Всё остальное – по-настоящему: артиллерия, танки, болота, потери – всё как в большой.

Финская началась в конце 1939-го, когда Советский Союз попытался договориться с Хельсинки, чтобы немного отодвинуть границу от Ленинграда. Финны отказались. Тогда было решено – брать силой. Дед, как мобилизованный с Урала, попал под Выборг. Там уже вовсю гремела артиллерия, и никто особо не разбирался, кто первый выстрелил.

– Мороз такой стоял, что дыхание звенело, – вспоминали про ту зиму очевидцы. – Бой начинается, а ты ещё ботинок не можешь завязать – пальцы не слушаются.

Финны оказались куда жёстче, чем о них думали. Маннергейм[5], генерал ещё царской закалки, выстроил оборону так, что в неё не пролезали даже танки. Траншеи, доты, пулемёты, мины – всё по науке, и всё – на морозе под тридцать. Лес был наш общий враг: он скрывал финских лыжников, они как ветер – не видно, а уже рядом.

Советские войска были в несколько раз больше: и по числу людей, и по количеству техники. Только вот это не сильно помогало, когда по колено в снегу, а напротив опытные воины с иностранными винтовками и запасами от всей Европы. Дед говорил, что в какой-то момент они просто перестали считать дни. Один день – атака, второй – отступление, третий – копают, четвёртый – зарывают.

На Карельском перешейке, где держалась линия Маннергейма, штурм длился неделями. В какой-то момент дед думал, что домой уже не вернётся. Но прорвались. Взяли Выборг. Финны, поняв, что дальше будет только хуже, сели за стол переговоров. В марте 1940 года война закончилась. СССР получил территорию, которую хотел. А дед… дед получил короткую передышку, и обратно – в мирную жизнь. На завод, к жене, к сыну.

Воротов Алексей Григорьевич

https://clck.ru/3Qcshr

Информация об участии в ВОВ Алексея Воротова с интернет-ресурса «Память народа»

Но долго радоваться не пришлось. В 1941 году снова пришла повестка. Страну охватила война. На этот раз – уже не «маленькая победоносная», а настоящая, страшная. Когда фронт был не линией, а бездной. Когда снаряды ложились по своим, когда письма шли в один конец, а фамилии – в двух списках: «без вести пропавшие» и «погибшие».

С той войны дед вернулся без ноги. Говорил, что ещё легко отделался.

Но мир, как выяснилось, тоже умел бить под дых. Не прошло и месяца, как кто-то из «доброжелателей» донёс деду: мол, жена твоя вела себя во время твоего отсутствия не по чести. Правда это была или нет – неважно. Важно то, что дед поверил. Сказал бабушке: «Прощай». Забрал документы, затянул протез, собрал вещи и исчез. Больше его не видели. Ни записки, ни открытки, ни извинений. Только тишина.

Клавдия Дмитриевна Алексеева

А бабушка осталась одна. С маленьким сыном на руках. Но характер у неё был железный. Поднялась, выстояла, даже снова вышла замуж за Германа Константиновича Алексеева[6].

Алексеев Герман Константинович

Информация об участии в ВОВ Германа Алексеева с интернет-ресурса «Память народа»

https://pamyat-naroda.ru/heroes/person-hero122630606/?ysclid=meral1vwnc627151609

Герман Константинович тоже прошёл войну. Призван был в феврале сорокового года, через Пастуховский военкомат Ижевска. В составе миномётного взвода 127-й стрелковой дивизии участвовал в тяжёлых боях 4-го Украинского фронта. Этот фронт появился в октябре 1943 года на базе Южного, наступал на Ростовском направлении, освобождал Донбасс, блокировал Крым. Затем фронт был расформирован, но уже в августе 1944-го создан заново – и снова пошёл вперёд, теперь уже в направлении Чехословакии.

Герман Константинович прошёл весь путь до конца. Был контужен в ноябре 43-го, лечился в эвакогоспитале № 2904, но вернулся в строй и служил до июля 46-го.

Пожалуй, самый тяжёлый эпизод его боевой биографии пришёлся на январь 1945-го. 18-я и 1-я гвардейская армии в составе 4-го Украинского фронта шли в Западно-Карпатской операции – освобождали север Словакии. А 38-я армия – юг Польши. Немцы и венгры отступали организованно, на лыжах, с гранатомётами, минами и пакостной привычкой минировать всё, что не приколочено. Но и наши были не лыком шиты: десанты на САУ, зенитки по пехоте, передовые группы без сплошного фронта – тактика в духе «пока ты думаешь, мы уже тут». Горные тропы, обледеневшие дороги, снежные заносы – фронт двигался, как мог, но уверенно. За десять январских дней прошли до двухсот километров. И освободили немало: Словакию, Польшу – и позже Чехословакию.