Узором по крови

Три дня. Три дня я провалялся без сознания, пока она колдовала над моим телом. Что могло случиться за это время?

– Три дня? – я дёрнулся вверх, но комната тут же закружилась перед глазами, стены поплыли, словно отражение в воде.

– Лежи, – Маломира надавила тонкой, но неожиданно сильной ладонью мне на грудь. – Я смерть только-только от порога отогнала, а ты уже вскакиваешь. Силы к тебе ещё не вернулись.

– Князь Черноярский… – Я сглотнул горечь во рту, чувствуя, как пересохшие губы трескаются. – Где он? Что решил?

Незнакомка отвернулась к своим травам, перебирая сухие стебли тонкими пальцами. Её плечи чуть опустились, и в этом жесте я прочитал нежелание отвечать.

– Князь поверил твоему предупреждению, – наконец, проговорила она, не оборачиваясь, и её голос прозвучал осторожно, словно она взвешивала каждое слово. – Разослал гонцов в соседние крепости, усилил дозоры. Воины точат мечи, женщины запасают воду и пищу. – Она повернулась, и её глаза впились в моё лицо. – Но не все в Чёрном Яру рады твоему появлению, полукровка.

«Конечно. Как я мог надеяться на иное?» – Про себя усмехнулся я.

– Княжна, – это не был вопрос. Я видел ответ в её взгляде.

– Да, Забава против тебя. – Маломира тяжело опустилась на низкую скамью, и та скрипнула под её весом. – Она потеряла мать в набеге шесть лет назад. Люди Кончака зарубили княгиню прямо на глазах дочери. Забава тогда еле уцелела.

Ледяной холод прошёл меж лопаток, несмотря на лихорадочный жар в теле. Имя дяди словно вызвало его грозную тень из степных далей. Кончак – одно лишь это слово повергало в трепет русские земли.

– Я понимаю её. – Слова царапали горло, как песок. – На её месте я бы тоже не доверял.

«Кто поверит человеку без рода? Кто захочет довериться тому, в чьих жилах течёт кровь убийц?»

Дверь распахнулась с таким треском, будто её хотели сорвать с петель. Деревянные створки ударились о стену, и в комнату ворвался поток холодного воздуха.

На пороге застыла она – княжна Забава. Солнечный свет из-за её спины очерчивал силуэт, превращая русую косу в золотую реку, стекающую по плечу. Простое льняное платье без вышивки и украшений только подчёркивало её стать – прямую спину, гордо поднятую голову.

Она замерла, увидев, что я в сознании, и её рука инстинктивно дёрнулась к поясу, где висел нож в кожаных ножнах. Клинок был небольшой, но я не сомневался – она умеет им пользоваться.

– Очнулся? – В её голосе не было ни тепла, ни облегчения. Глаза зелёные, как молодая листва после дождя, сузились, изучая меня с нескрываемой враждебностью. – Значит, правду люди говорят, что у полукровок живучесть особая. Как у сорняков.

Глава 14.

Переяр

– Забава, – Маломира покачала головой, серебряные подвески в её чёрных косах тревожно звякнули, словно предупреждая. – Негоже так говорить с раненым…

– Я пришла не утешать, – отрезала княжна, и в голосе её зазвучала сталь. Половицы скрипнули под ногами. – Отец хочет знать, когда полукровка сможет говорить. Нужны сведения о планах хана – сколько воинов, когда выступят, какими путями пойдут.

Я смотрел на неё, не отводя взгляда, хотя каждый удар сердца отдавался болью в висках. Глядел на гордо поднятый подбородок, на сжатые в тонкую линию губы, на тени под глазами, выдававшие бессонные ночи. Она была красива той суровой красотой, что бывает у северных рек – холодных, глубоких и опасных для тех, кто не знает их нрава.

– Я могу говорить сейчас, княжна, – сказал я, пытаясь подняться. Свежая рана стрельнула болью, мышцы заныли, старые шрамы натянулись белыми нитями по груди. Память о прежних битвах. О прежней жизни, когда я ещё не знал, что значит быть никем – ни степняком, ни русичем.

– Не сейчас! – Маломира встала между нами, как мать, разнимающая ссорящихся детей. – Сначала нужно набраться сил. Я не для того три ночи над тобой сидела, травы драгоценные жгла, духов молила, чтобы ты сейчас от истощения помер. Вечером будешь говорить с князем.

Забава окинула меня долгим взглядом, от которого, казалось, должна была заледенеть кровь в жилах. Я чувствовал, как ярость клокочет в ней, готовая вырваться наружу.

– Хорошо, – процедила она сквозь стиснутые зубы. – Пусть набирается сил. Отцу доложу, что к вечеру сможет говорить.

Но что-то сломалось в её сдержанности. Она шагнула ко мне так резко, что воздух свистнул. Наклонилась, и я почувствовал запах её кожи: дым костров, железо, горькие травы. Наши лица оказались так близко, что я видел золотистые искорки в зелени её глаз и тонкий белый шрам над верхней губой, почти незаметный, если не знать, куда смотреть.

Слишком близко. Опасно близко.

– Но помни, Переяр, – прошипела она, и нож появился в её руке, словно сам собой. Лезвие дрогнуло у моего горла, и я почувствовал, как её дыхание на миг участилось. Тёплое, предательски неровное. Как будто не только я один здесь задыхался. – Если хоть слово твоё окажется ложью, если из-за тебя пострадает хоть один человек в Чёрном Яру, я сама перережу тебе горло. И сделаю это без сожаления, как убивают бешеного пса.

Мы смотрели друг другу в глаза, и я видел своё отражение в её зрачках – искажённое, чужое. Полукровка. Человек двух миров. Но страха не было – только понимание. Она права. Я бы сделал то же самое.

– Я понимаю, – сказал я тихо, стараясь не шевелиться под лезвием. – И не прошу доверия. Только возможности предотвратить новые смерти.

Что-то мелькнуло в её глазах – боль старая и глубокая. Рука с ножом дрогнула почти неуловимо. Она отстранилась и, спрятав оружие в складках одежды, выпрямилась. Плечи расправились, лицо стало каменным.

– К вечеру отец будет ждать тебя в гриднице, – бросила Забава, но в последний миг её взгляд скользнул по моему обнажённому торсу – по шрамам, что рассекали грудь белыми молниями, по напряжённым мышцам живота. Мгновение. Одно-единственное. Но я поймал этот взгляд, как ловят падающую звезду. И она поняла, что я заметил.

Румянец вспыхнул на её щеках, словно заря над степью. Губы сжались до белой полоски. Моя кровь ударила в виски, оглушая.

– Ты дрожишь, княжна, – прошептал я, и голос мой стал низким, хрипловатым. – Неужели так ненавидишь?

Она отпрянула, будто прикоснулась к раскалённому железу. Грудь вздымалась под тонкой тканью рубахи – часто, прерывисто.

– Презираю, – выдохнула она. – Ты для меня – грязь под сапогом. Не более.

Я медленно провёл языком по пересохшим губам, наблюдая, как её зрачки расширяются, поглощая зелень глаз. Воздух между нами сгустился, стал вязким, как мёд.

– Тогда почему ты до сих пор здесь? – Мои пальцы сомкнулись на её ладони – той самой, что только что держала нож у моего горла. – Ты же собиралась уходить.

Её дыхание сбилось окончательно. Я чувствовал жар, исходящий от её тела, видел, как трепещет пульс в ямочке у основания шеи.

– Отпусти, – прошипела она, но не дёрнулась. Стояла как зачарованная и смотрела на меня глазами, полными бури.

Наши взгляды сплелись, и в её зелёных омутах я увидел то же, что кипело у меня в крови – ярость, да. Но и другое. То, что заставляло живот сжиматься тугим узлом, а сердце биться так, что рёбра, казалось, вот-вот треснут.

Княжна первой отвела глаза – резко, словно оборвала нить. Дёрнула руку, и на этот раз я отпустил. Но мы оба знали – это была не последняя наша схватка.

Она метнулась к двери, но на пороге замерла. Обернулась. Её пальцы непроизвольно сжимали складки платья.

– Не играй со мной, степняк, – прошептала она. – Я не из тех, кто прощает.

Дверь захлопнулась, оставив после себя гулкое эхо и призрачный шлейф луговых трав. Но в воздухе ещё висело что-то неосязаемое: запах её кожи, тепло дыхания, неосторожное прикосновение.

Кто же ты такая, княжна Забава? Лёд, что обжигает сильнее огня? Враг, что заставляет сердце биться чаще? Или…

Я откинулся на жёсткое ложе, и тело моё разом обмякло, словно натянутая тетива лопнула. Спокойствие, что я выставлял напоказ перед княжной, рассыпалось в прах. Руки тряслись, но не от слабости. От того, что она была так близко. От того, что я чуть не потерял голову.

Внутри меня бушевал ураган. Тревога за людей Чёрного Яра терзала душу: они не ведали, какая лавина крови и стали катится на них из бескрайних степей. Горечь собственного проклятого положения жгла горло – ни степняк, ни русич. Никто. Изгой в обоих мирах.

И ещё что-то – то, чего я боялся назвать даже в самых потаённых мыслях. Восхищение этой зеленоглазой княжной, чья ненависть была такой же яркой и чистой, как её красота. Если бы она знала, что гнев делает её ещё прекраснее…

Голова кружилась от жара. Мысли путались, словно нити в проклятом клубке, который, чем больше распутываешь, тем туже затягивается петля.

– Видела я, как на княжну глядишь, – голос Маломиры прорезал туман боли. Она протянула новую чашу с дымящимся отваром. – Опасно это. Сердце – не степной конь, его не объездишь. Оно само выберет, кого полюбить, а кого погубить.

Жар ударил в щёки, словно меня ошпарили кипятком. Я отвернулся, но её взгляд жёг затылок.

Пальцы Маломиры – тонкие, прохладные, коснулись моего лба. Я зажмурился, вдыхая запах снадобий: мёд и берёзовые почки, полынь и что-то горькое, незнакомое.

Я молча принял чашу, чувствуя, как горячая жидкость обжигает губы и язык. Что я мог ответить?

Закрыл глаза, но сон не шёл. Вместо него приходили видения: степь, залитая кровью, чёрная, как дёготь. Горящие избы, чей дым застилал небо. Плач детей, что резал слух.

И среди всего этого кошмара – лицо Забавы, искажённое горем. Её глаза, наполненные слезами. Её губы, шепчущие моё имя. Зачем же ты явилась в мою жизнь, княжна?

Глава 15.

Переяр

Я принёс им весть о смерти. Не в виде клинков или стрел – хуже. Я принёс весть, после которой никто в Чёрном Яре не уснёт спокойно. И теперь сотни глаз смотрели на меня, а княжна Забава глядела так, будто уже представляла, как вонзит нож мне в сердце.

Гридница князя Всеволода гудела от голосов. Воздух, густой от дыма восковых свечей и горьковатого пота, давил на плечи, как мокрый тулуп. Я стоял перед тяжёлым дубовым столом, изрезанным шрамами от ножей и кубков, чувствуя, как сотня глаз впивается в меня – одни колючие от недоверия, другие жгучие от ненависти, третьи ледяные от страха. Повязка на плече намокла от крови, рана пульсировала в такт сердцу, но эта боль казалась блошиным укусом рядом с тяжестью вестей, что жгли мне душу.

Господи, как же мне сказать им правду? Как выложить весь этот кошмар, что катится на них из степей?

– Говори уже, полукровка! – Князь Всеволод с такой силой ударил кулаком по столу, что дубовые доски взвыли, словно раненый зверь. Седина в его бороде вспыхивала расплавленным серебром в дрожащем свете факелов, глаза горели, как угли в кузнечном горне. – Какую весть притащил в наш дом? Выкладывай всё, да без утайки!

Я медленно втянул воздух сквозь стиснутые зубы, ощущая, как он царапает пересохшее горло. Справа от меня застыла княжна Забава – прямая, будто стрела перед полётом. Лицо её казалось высеченным из белого мрамора, но глаза… Бог мой, эти глаза полыхали зелёным пламенем, обжигая меня даже на расстоянии.

«Не смотри на неё, дурак! Не сейчас. Сосредоточься на деле», – мысленно убеждал себя.

– Хан Кончак собрал войско, – начал говорить я, намеренно сдерживая голос, чтобы он звучал ровно, хотя внутри всё клокотало, как кипящая смола. – Такого войска степь не видела со времён самого Шарукана. Тёмная туча половцев уже стоит лагерем в трёх седмицах пути от Чёрного Яра. – Я сделал паузу, обводя взглядом притихшую гридницу, где даже мухи перестали жужжать. – Но не числом своим они страшны.

Воевода подался вперёд, дружинники замерли, как перед боем, их руки инстинктивно потянулись к рукоятям мечей. Старейшины сжали посохи побелевшими пальцами. Даже пламя в факелах, казалось, замерло, прислушиваясь к моим словам.

– Кончак привёз из-за дальних морей новое оружие, – продолжил я, чеканя каждое слово. – «Живой огонь» – пламя греческое, что не гаснет в воде и пожирает всё живое, как саранча. Я видел своими глазами, как горит этот огонь – синим пламенем, что не тушится ни водой, ни песком. Только кровью его можно погасить.

И я помню этот запах – сладкий, тошнотворный, как горящая плоть…

По гриднице пронёсся тревожный шёпот. Кто-то из дружинников перекрестился, князь побледнел.

– И самострельные луки, – голос мой стал тише, отчего все подались ещё ближе, – что плюются смертью дальше и яростнее обычных. Пробивают насквозь даже добрую кольчугу, как шило – сырую кожу. Стрелы их летят, не зная усталости, и попадают туда, куда глаз направит.

– Но страшнее всего то, – голос мой упал до шёпота, и в гриднице стало так тихо, что слышно было, как потрескивают поленья в очаге, – что с ханом идёт его советник, жестокий Барсбек. Тот, кто знает тайны византийских осадных машин и может сокрушить любую крепость, словно скорлупу ореха под молотом.

Барсбек… Даже имя это жгло язык.

– Сказки половецкие! – выкрикнул молодой воин, сидящий по правую руку от князя. Голос его сорвался на высокой ноте от боязни, которую он пытался скрыть за показной бравадой. Лицо покрылось красными пятнами. – Страху на нас, как на малых детей, нагнать хочешь?

Князь Всеволод резко выбросил руку вверх, и гридница мгновенно стихла.

– Подожди, Всеслав, – голос князя прозвучал, как лязг меча о меч, но даже сквозь эту показную твёрдость я расслышал что-то ещё. Тревогу? Страх? Или просто усталость человека, который слишком много повидал на своём веку?

Он поднялся с княжеского места, и массивное кресло, украшенное резьбой и медными заклёпками, скрипнуло под его весом. Шаги по каменному полу отдавались гулким эхом в мёртвой тишине гридницы. Остановившись передо мной, он склонил голову набок. Глаза его – серые, как зимнее небо перед бураном – сузились до щёлочек, изучая каждую черту моего лица, каждый шрам, каждую морщинку. Я чувствовал этот взгляд, как прикосновение раскалённого железа.

– Продолжай, Переяр, – произнёс он медленно, растягивая каждый слог. – И говори правду – всю правду, ничего не утаивая. Я чую ложь за версту. И если ты хоть в чём-то солжёшь мне… – он не договорил, но его правая рука легла на рукоять меча.

Я сглотнул, чувствуя, как комок подкатывает к горлу. В зале повисла тишина, тяжёлая и давящая, как перед грозой. Где-то в углу заскрипела половица под чьей-то ногой – звук показался громким, как удар колокола.

– Барсбек – опытный военачальник, – произнёс я, и мой голос, внешне спокойный, едва дрогнул на последнем слове. – Он безжалостен и хитёр, как старый волк, что пережил сотню зим. Половцы следуют за ним без колебаний, готовы броситься в огонь по одному его взгляду.

Я замолчал, и перед глазами вновь встала та проклятая картина – кровавая, как закат над полем битвы. От неё до сих пор просыпался весь в холодном поту.

– Я… я видел, как он казнил пленных. Не для устрашения врагов, но для своих воинов. Чтобы выжечь из их сердец последние крохи жалости. Видел, как брат убивал брата по его приказу, доказывая верность.

«Неужели я когда-то считал этого демона своим наставником?» – пронеслось в голове.

Тишина в гриднице стала такой плотной и вязкой, что казалось – воздух превратился в мёд, и дышать стало нечем. По спине, несмотря на жар от пылающего очага, стекали ледяные ручейки пота. Где-то в углу кто-то тихо перекрестился – звук этот прозвучал громче раската грома.

– Почему ты предаёшь своих? – Голос Забавы внезапно рассёк тишину.

Она шагнула вперёд, и пламя факелов заплясало на лице, делая её похожей на лик языческой богини. Тени легли под скулами, заостряя их, а глаза полыхнули зелёным огнём, обжигая меня даже на расстоянии. Тяжёлая русая коса, толщиной в мужскую руку, скользнула по плечу, отливая медью в свете огня.

– Почему пришёл к нам, а не остался среди степняков?

Ах, княжна… Если бы ты знала, какой ценой досталась мне эта правда…

Я медленно повернулся, встречая её взгляд – прямой и беспощадный. Внутри бушевал пожар, пламя которого грозило спалить дотла всё, что осталось от души, но внешне я заставил себя оставаться спокойным.

– Я не предаю своих, княжна, – ответил я тихо, но каждое слово звенело в воздухе. – Потому что у меня нет своих. Нет и никогда не было.

Я расправил плечи, хотя рана под повязкой отозвалась такой болью, словно кто-то воткнул в неё раскалённое железо. Кровь проступила сквозь льняную ткань, расползаясь тёмным пятном.

– Ни среди русичей, что плюют мне вслед, называя нечистым, полукровкой, – голос мой окреп, наполнился горькой правдой. – Ни среди половцев, что зовут меня безродным псом. Я как волк-одиночка, что бродит между двух лесов, не принадлежа ни одному из них. Изгой, что носит в себе кровь двух народов и проклят обоими.

Забава не отвела взгляда. Её ноздри слегка раздулись, а пальцы – длинные, белые, но с мозолями от тетивы – сжались на рукояти ножа, висевшего у пояса. В её глазах промелькнуло что-то – не злоба, нет, но может быть… понимание? Или жалость?

– Волк, говоришь? – Она чуть наклонила голову, и тяжёлая коса, заплетённая с красными лентами, скользнула по плечу, как змея. – Что ж, волк… Докажи тогда, что не ведёшь стаю на нашу овчарню. Докажи, что твои клыки не направлены против нас.

Язык русичей был родным для меня лишь наполовину – мать пела мне колыбельные на нём, но отец учил меня думать по-половецки. Но в этот момент я почувствовал всю его силу и глубину, всю красоту и мощь. И ответил, глядя прямо в её глаза, что горели, как изумруды в пламени.

– Клянусь кровью матери, что умерла в степи, тоскуя по родной земле, – голос мой дрогнул, но я продолжил, – и кровью отца, степного воина Тугара, что пал от меча русича. Клянусь их памятью: я пришёл не предать, а предупредить. Ибо если падёт Чёрный Яр, некуда будет идти таким, как я. Ни в степь, ни в леса.

И некому будет оплакать мою смерть, кроме ветра да воронов.

Я медленно, потому что каждое движение причиняло боль, достал из-за пазухи свёрнутые в тугую трубку пергаменты. Они были ещё тёплыми от моего тела, а на одном из углов виднелось тёмное пятно – кровь.

Развернув их на столе перед князем, я почувствовал, как дрожат руки.

– Вот доказательство моих слов, – произнёс я, и голос мой звучал твёрдо. – Это чертежи византийских осадных машин, которые Кончак планирует использовать против Чёрного Яра. Я выкрал их из шатра Барсбека ценой крови своих братьев по оружию.

Князь Всеволод склонился над чертежами, и я увидел, как его лицо стало ещё мрачнее. Пальцы, покрытые шрамами от многих битв, осторожно разглаживали пергамент. Дружинники столпились вокруг. Их лица каменели при виде искусно нарисованных таранов, осадных башен и катапульт.

– Матерь Божья… – прошептал старый Ратибор, и голос его дрогнул, как у ребёнка. – Это же… это же сам дьявол придумал.

– Хорошо, Переяр, оставайся пока, – произнёс князь.

Но тут вперёд скользнула княжна – бесшумно, словно тень. Её движения напоминали поступь рыси, что выслеживает добычу. Уголки её губ изогнулись в подобии улыбки – но эта улыбка была холоднее льда на реке в самые лютые морозы.

– Оставайся, – повторила она, и голос её прозвучал мягко, почти ласково, но в этой мягкости послышалась угроза, как в мурлыканье кошки слышится предвкушение охоты. – Но знай: отныне я стану твоей тенью. Буду следить за каждым твоим шагом, за каждым вздохом. И если хоть слово из твоих уст окажется ложью…

Она не закончила фразу, но её пальцы медленно, почти нежно погладили рукоять кинжала у пояса. Этот жест, плавный и грациозный, как движение змеи перед броском, сказал больше любых клятв и угроз.

Что ж, княжна… Я видел смерть, чувствовал её дыхание в степных битвах, но твой взгляд обещает нечто худшее – долгую, мучительную расплату. Похоже, мне придётся доказывать свою правду не только словами, но и кровью.

Глава 16.

Переяр

Двери гридницы взорвались грохотом. Пламя факелов заметалось по стенам, бросая на потемневшие от копоти брёвна тени. В проёме возник дружинник – не вошёл, а рухнул, будто последние силы покинули его на пороге.

Лицо его, покрытое дорожной пылью и брызгами крови, казалось маской мертвеца, выползшего из могильного кургана. Плащ, некогда коричневый, теперь почернел от грязи и запёкшейся крови, свисая рваными лоскутами.

– Князь! – выдохнул он, тяжело рухнув на одно колено прямо на медвежью шкуру, что устилала пол. Голос его хрипел, как треснувшая струна гуслей. – Мы вернулись… Половцы идут, как чёрная туча с востока. Три седмицы пути, не больше.

Он медленно поднял глаза, и в их глубине плескался такой первобытный, неприкрытый ужас, что даже закалённые в боях дружинники, чьи руки знали вес меча с малых лет, невольно отшатнулись назад, словно от удара.

– И с ними… – лазутчик запнулся, бросив в мою сторону взгляд, – с ними Барсбек, правая рука хана. Мы привели с собой пленного половца.

Барсбек… Имя это обожгло мою душу. Воспоминания хлынули потоком: запах горящих юрт, крики умирающих.

По гриднице пронёсся единый вздох, словно из зала разом выкачали весь воздух. Дым от очага завис неподвижно.

Князь Всеволод медленно поднялся с резного кресла. В дрожащем свете факелов его лицо казалось высеченным из серого камня – твёрдое, неподвижное, только желваки ходили под кожей, выдавая внутреннюю бурю.

– Что вы ещё видели? – спросил он, и голос его звучал обманчиво спокойно, как затишье перед грозой.

Лазутчик сглотнул, провёл рукавом по пересохшим губам, оставив на ткани кровавый след.

– Странные повозки, мой князь. Огромные, окованные железом, с длинными медными трубами, направленными вперёд, словно пасти чудовищ из былин. И самострелы… – он развёл руками, показывая размер, и я увидел, как дрожат его пальцы, – такие большие, что их тянут по четыре коня, а тетиву натягивают воротом, как на колодце.

Живой огонь… Я видел, как это пламя пожирает людей заживо, как они мечутся в огненном плену, крича так, что кровь стынет в жилах.

Я шагнул вперёд, чувствуя, как рана на плече отзывается пульсирующей болью. Внешне я оставался спокоен, но во рту пересохло, будто я глотал степную пыль, а пальцы сами сжались в кулаки.

– Это «живой огонь», князь, – произнёс я, и мой голос хоть и звучал ровно, но каждое слово давалось с усилием. – Трубы выплёвывают пламя на сто шагов – оно течёт, как вода, но жжёт сильнее адского пекла. А самострелы… – я сделал паузу, – они могут проломить городскую стену толщиной в два бревна, как стрела пробивает берестяной щит.

Седой, как первый снег, воин, чьё лицо было изрезано шрамами, – с такой силой ударил кулаком по дубовому столу, что кубки подпрыгнули, расплёскивая вино, похожее на свежую кровь. Железные браслеты на его запястьях звякнули, как цепи.

– К оружию зови, княже! – прорычал он, и шрамы на его лице побагровели от гнева. – Выйдем в чисто поле – либо славу обретём, либо кости там оставим!

– Нельзя! – слово сорвалось с моих губ. Я медленно покачал головой, чувствуя, как все взгляды впиваются в меня. Внешне я оставался недвижим, как каменный идол, но сердце моё билось так яростно, что, казалось, вот-вот разорвёт грудную клетку и выплеснется на потемневшие от времени половицы. – В открытом поле вы погибнете все до единого. «Живой огонь» превратит ваши ряды в пепел, прежде чем вы успеете обнажить мечи. Я видел, как горят люди в этом адском пламени… они не умирают сразу. Они бегут, объятые огнём, и кричат так, что этот вопль преследует меня даже во сне.

Забава, стоявшая у резной колонны, словно изваяние, вдруг ожила. Шёлк её сарафана зашуршал, серебряные подвески в волосах зазвенели тревожной песней. Она шагнула вперёд, и факелы отбросили на лицо пляшущие тени.

– Ты говоришь так, словно сам видел это, полукровка, – произнесла она, и в её голосе звенела закалённая сталь, но под этим звоном таилось что-то ещё – не страх, но тревога, которую она пыталась скрыть за ледяной холодностью. Её пальцы, тонкие и белые, как берёзовые веточки, сжались в кулачки. – Может, ты сам помогал создавать это оружие? Может, твои руки обагрены кровью наших братьев?

Я встретил её взгляд – прямой, беспощадный. Внутри меня поднялась волна горечи.

– Я видел, княжна, – тихо ответил я. – Видел, как половцы испытывали «живой огонь» на пленных. На таких же русичах, как вы. И на таких же степняках, как я. Барсбеку всё равно, чья кровь прольётся.

Тот день… когда он заставил меня смотреть, как горят связанные пленники. «Смотри, Тогрул, – хрипел он мне на ухо, – смотри и запоминай. Так будет с каждым, кто посмеет ослушаться меня». И я смотрел. Боги простят ли мне, что я смотрел и не мог ничего сделать?

Что-то промелькнуло в её глазах – не сочувствие, но понимание. Она отступила на шаг, не отрывая от меня взгляда, словно увидела в моём лице что-то новое – не врага, но человека, несущего в душе такую же боль.