Дан Синкевич и полный распад

Синкевич лишь вздохнул, когда увидел испорченный снимок: он ожидал, что такой персонаж, как Нитарски, любил рыбалку, но всё-же надеялся на какой-нибудь сюрприз. Неужели у бюрократов нет другого развлечения? Охота, настольный теннис, филумения в конце концов? Перечисление всех мыслимых хобби увлекло его, но Сона прервала его раздражённым вопросом.

– Дан, ради всех богов, Нитарски долго тут лежать будет?

– Да, на самом деле. Один я забрать его не могу. Но я тебя понял.

Синкевич вручил Соне старый механический карандаш и выпрыгнул из комнаты. Не обратив внимание на испуг Наты, он схватил с её стола кожаный планшет для бумаг. С неожиданной аккуратностью он вынул из него макет месячного отчёта, после чего умоляюще уставился на лежавшую рядом стопку чистой линованной бумаги. Ната тоже не стала ничего говорить, лишь протянув лейтенанту пару листов и издав полный одновременно раздражения и страха за снабжение родной полиции звук. Собрав из приобретённых вещей неплохое подобие полицейского планшета, Дан вернулся в кабинет и вручил его Соне с таким поклоном, с каким обычно вручают цветы или другие вещи, более приятные, чем линованная бумага.

– Боюсь, писать придётся тебе. В отделе медэкспертиз не понимают мой почерк.

Сона вздрогнула, вспомнив знакомую ей графитовую лавину петель и палок, выдаваемую лейтенантом за письменный севралийский язык. По крайней мере, из всех занятий, которые Дан мог ей поручить, заполнение документов было наименее абсурдным.

Синкевич в это время уже кружил около Нитарского, как чайка вокруг выбросившегося на берег кита. Он осторожно приподнял голову погибшего, стараясь ничего не задеть. Лицо покойника совпадало с представлением лейтенанта о его внешности, хотя удар об стол несколько смазал его черты. Его, как и другие части тела, он с азартом фотографировал. Сняв, наверное, под дюжину изображений покойника, Дан обратил внимание на его окружение, в особенности на освещавшее спину Нитарского окно. Застряв где-то посередине между прошлым и будущим, оно состояло из деревянной рамы и обработанного тройного стеклопакета. Оно довольно неплохо перенесло попадание, что давало возможность найти место выстрела. Покрутившись за спиной трупа, Дан быстро нашёл ракурс, с которого отверстия во всех трёх стёклах сходились в одну линию. Она прицеливалась точно на последний этаж находившегося в соседнем здании Министерства торговли. Синкевич решил сегодня же там побывать, но так как с момента убийства прошёл уже битый час и след преступника наверняка остыл, разумнее было бы сначала закончить дела здесь. Эта мысль напомнила ему о Соне, давно приготовившейся писать под диктовку.

– Напиши сначала заголовок – форма осмотра тела Z4, – лейтенант пересилил желание провести пальцем по луже чёрно-красной высыхающей крови. – в участке будут возмущаться, но они не могут не принять её, если написана каждая графа. Дальше идёт имя – Белик Анадович Нитарски. Пол – мужской, а вот раса…

Синкевич неожиданно встал в позу, в которую, как он ещё с детства думал, любили вставать знаменитые илтонские сыщики – задрал нос и почесал подбородок.

– Рас, которые нельзя отмести сразу, три. Кровь красная, значит остаются только две. Для гнома он маловат, – Дан мельком оглядел покойного – так что остаётся только один вариант – человек.

– Мы это и так знали. Хотя погоди! А если он вампир? – съязвила Сона, изобразив испуганное придыхание.

– Думаю, занавески тогда были бы подлиннее, – ответил Дан без тени упрёка и не меняясь в лице полез Нитарскому в карман, вытащив оттуда потрёпанный бумажник. – Дата рождения – 9 сентября 689, значит возраст на момент смерти… 72, кажется? Никогда не был силён в математике.

– 62, вообще-то, – возмущённо раздалось за дверью.

– Спасибо, Пани Дермлиг, может вы тогда нам и время смерти подскажете? – лейтенант прикладывал руку ко рту, как будто кричал, хотя едва повышал голос.

– 19:22, кажется, – ответили снаружи после заметной паузы и гораздо тише.

Дан вылез из-за стола и встал посередине комнаты, едва избежав столкновения со шкафом. Он почесал нос и огляделся по сторонам, задав в направление Соны странный вопрос.

– Ты, кстати, ничего такого не чувствуешь?

– А должна? Что конкретно?

– Ну, например, необъяснимый жар или холод, и тому подобные приметы.

– Да не то чтобы…

– Вот и я не чувствую. Тогда запиши ещё – уровень магического шума на месте преступления – ноль-ноль.

– Ты меня для этого сюда позвал?

– Нет, что ты! Совсем для другого!

Дан встал рядом с Соной и бросился жестикулировать руками в сторону Нитарского, как если бы отчаянно пытался продать подержанный автомобиль.

– Сона, скажи мне, почему он умер?

– Наверное, от старости, – она уставилась на брызги крови на занавесках.

– Я ведь серьёзно, – сказал лейтенант с совершенно несерьёзным лицом. – у тебя, помнится, медицинское образование? Так вот, описывать причину смерти во время осмотра тела должен врач. Или ты мне это хочешь поручить с моими десятью классами образования?

– Ладно, ладно, я поняла, – отмахнулась она. – Сейчас что-нибудь напишу.

Она впервые посмотрела на труп с того момента, как вошла в кабинет. Пуля попала Нитарскому в затылок, и похоже прошла где-то в стволе мозга, мгновенно оборвав его жизнь, чтобы затем убить его во второй раз – траектория снаряда завершилась прямо на его любимой фотографии. Следивший за взглядом Соны Синкевич вдруг вспомнил, что пуля – улика довольно серьёзная, и принялся выкручивать её из стекла. Несколько мгновений Сона без интереса наблюдала за ним, но потом отвлеклась на свои записи.

Когда весь лист оказался заполнен ровными рядами букв, она протянула планшет в сторону лейтенанта, пыхтевшего над виниловым пакетиком для улик.

– Большое спасибо, Сона, ты меня действительно выручила, – Синкевич изобразил в углу листка странную кляксу, которая была у него вместо подписи.

– Теперь я могу идти? – Сона сказала с безмерной усталостью в голосе.

Синкевич, уже отвлёкшийся на извлечение из компьютера Нитарского магнитной памяти, казалось, не обратил на свою спутницу много внимания, но всё же ответил ей с заметной заботой.

– Конечно. Прости меня за всё это, ладно? Я не знаю, как это обьяснить…

Держа в руках увесистый ящик магнитной плёнки, Дан повернулся к Соне, но она не могла смотреть на него слишком долго. Она знала Дана не меньше пяти лет, но никогда она не видела на его лице действительно печального выражения. Его живые, сияющие глаза были единственным, что не могло соврать о его чувствах, и потому с момента их расставания Сона старалась избегать даже самого мимолётного взгляда на них. Сейчас, она заставила себя посмотреть на его лицо, и содрогнулась, увидев всю вину и беспомощность, испытываемые этим гибнущим человеком. Он действительно погибал прямо у неё на глазах, которые стали для него единственным спасением. То, что разгрызало Синкевича изнутри, стеснялось только человеческого присутствия. В одиночестве Дан превращался в угасающий клеточный автомат, не обращавший внимания даже на свои жизненные потребности; он не вылезал из летней формы в ноябре, питался с периодичностью каторжного рабочего, и тратил тысячи на игрушечные поезда, потому что любить их было гораздо проще, чем себя.

Она отчаянно хотела облегчить его ношу, сказать ему, что в его неожиданных появлениях не было ничего страшного, но это была ложь – его катастрофа, трагедия полного распада Синкевича вселяла в неё ужас, от которого она могла отгородиться только за фасадом язвительной недоступности. Она не могла, не имела права ему лгать, поэтому ушла, не сказав больше ни слова.

Дан остался. Он взглянул на кабинет и на Нитарского в последний раз. Возможно, он снова совершенно один, но у него ещё были дела. У него ещё было время.

Он запечатал дверь кабинета нейлоновой сигнальной лентой и вошёл в лифт вместе с Натой. Какая-то очень далёкая часть его разума хотела спросить у неё ещё что-то важное для расследования, но произнёс он почему-то совсем другие слова.

– Ната, вы одиноки?

Пани Дермлиг слышала этот и подобные вопросы много, много раз за свою долгую жизнь; на этот случай у неё в голове всегда имелся едкий ответ, способный оттолкнуть любого мужчину, лезущего не в его дело. Она повернулась к оппоненту, чтобы нанести смертельный удар, но один взгляд в его озарённые аргоновым светом глаза дал ей понять, что стоящий перед ней человек находился совершенно в другой вселенной, нежели все остальные: он спросил этот вопрос абсолютно искренне, даже не подозревая, что тот может быть истолкован как неприличный; такое экстраординарное положение дел требовало совсем другого ответа.

– Да, я одинока, пан Синкевич.

– А как вы справляетесь с одиночеством?

На этот вопрос у Наты не было заученного ответа. Честно говоря, она вообще не знала, как справляется с одиночеством. Что это вообще значит, справляться с одиночеством? Если остаток твоей молодости проходит за графиками распределения тепла и цепочками ядерных реакций, то одиночество, по сути, вырождается из душевного состояния в самоочевидный факт.

– Никак. Никак не справляюсь.

– "Вот и я тоже…" – начало этой мысли он опустил, – может, в кино как-нибудь сходим?

Ната почувствовала какое-то виноватое облегчение: наконец-то разговор вернулся в знакомое русло! Такие вопросы были неприятны, потому что просто отвлекали от важных дел, а не потому что заставляли задумываться о самих понятиях "дела" и "важности". На мгновение она почувствовала, что может ответить что-то, что никогда до этого не говорила, но для этого было уже слишком поздно. Сработал отточенный за годы рефлекс.

– Простите, вряд-ли у меня получится. Много работы, понимаете…

– Конечно, конечно. Извините, если я вас обидел.

– Ничего. Я понимаю.

Двери лифта открылись. Вид проходной смутно напомнил Синкевичу об ещё одной важной детали, о которой он забыл спросить. Он снял со стены одну из фотографий и показал её опешившей Нате, указывая на вечного соседа Нитарского.

– Пани Дермлиг, у меня для вас последний вопрос. Кто этот мужчина?

– Это Лен Таниров, наш главный инженер. Многие считают его гением, но мне он не слишком нравится.

– Не подскажете, где его можно найти?

– Обычно он целыми днями торчит у себя в кабинете, но на этой неделе он вообще не появлялся на работе. Он живёт за городом, на своей даче в Рисовке. Я могу найти вам его телефон, если нужно.

Ната была готова отнести лейтенанта к порогу Танирова на руках; она чувствовала какую-то странную вину, от которой уже не представляла, как избавиться.

– Спасибо, но я думаю, у нас есть его адрес. Доброго дня, пани Дермлиг. Возможно, мы ещё увидимся.

Он повесил рамку на место и направился к выходу. Она постояла ещё немного, дождавшись, когда Дан совершенно, окончательно и бесповоротно исчезнет из её жизни. Она погасила последние лампы в опустевшем здании и пошла домой. Хрупкие снежинки кружились в воздухе, сталкивались и таяли слезами у самой земли.

АКТ 5

Последней деталью на месте преступления, ещё не получившей должного внимания со стороны правоохранительных органов, была маленькая подсобная комната на десятом этаже здания республиканского министерства торговли. Как и находившийся за углом головной офис Таумэнерго, оно выросло здесь за считанные месяцы в период широкомасштабного восстановления Севрапорта после войны. Как и у многих построек эпохи строгой государственной экономии, гранитно-бетонный фасад министерства имел больше общего с кухонной тёркой, чем с популярными представлениями о "должной" архитектуре. Торговые партнёры Севрапорта нервно протирали лбы, исчезая в лабиринте серых плит, но Синкевич действительно его обожал, считая севралийский брутализм-аустеризм апогеем дуэта формы и функции, о котором он вычитал в адверийском журнале, состоявшем в основном из безжалостной критики в адрес новых моделей трамваев.

Лейтенанту не доставило особого труда попасть в похоже, уже совершенно опустевшее здание. Спотыкаясь о каждый стул, он поднялся на последний этаж, где нащупал комнату, откуда, как подсказывала траектория пули, был произведён выстрел.

Дверь, хотя и не была заперта, не открывалась до конца. Протиснувшись наконец внутрь, в едва доходившем до сюда уличном свете он смог разглядеть бледные очертания того, что никак не хотело поддаваться его плечу.

На полу комнаты лежал ещё один труп.

Такое оригинальное развитие событий моментально сняло с лейтенанта всякую усталость. Он полез в карманы своих брюк-джинс в поисках перчаток. Сегодня полиэстеровая бездна была к нему благосклонна, и помимо них в его руке оказался небольшой резиновый бегемот, отбрасывающий тени на стены сине-магическим цветом. Когда-то его подарила Синкевичу маленькая девочка, перебегавшая дорогу в неположенном месте. Довольный взгляд парнокопытного наполнил лейтенанта решительностью, и, озарённый его светом, он начал осмотр второго несчастного.

Размахивая бегемотом над трупом, Дан наконец-то смог определить его расу – перед ним лежал н’шариец, или как их называли в более широких кругах – побочник.

Побочники всегда напоминали Дану людей, созданных по образу и подобию мотылька. Впрочем, это было не так далеко от правды: их история повествовала о генетическом вмешательстве со стороны сил столь могущественных и столь безжалостных, что миллиарды предпочли обезображенной родине бегство в выбранную наугад область космоса, по великой случайности содержавшей Протей2. Современный облик побочников был создан бесконечно чужим воображением, и, казалось, был лишён всякого смысла. Гигантские, но хрупкие крылья едва могли оторвать от земли даже ребёнка; глаза погибшего уже начали высыхать, но светились всё тем же рыбно-жёлтым блеском. На голове соседствовали рога и антенны – немыслимые для экологической ниши разумного существа. Оттенок кожи погибшего почти сливался с тёмно-зелёной рубашкой Синкевича. Грязно-розовая, как у древних беспозвоночных, кровь въедалась в подошвы его ботинок.

Но несмотря на своё инопланетное, искусственное происхождение, побочники всё же имели и черты, роднившие их с другими обитателями Протея. Их лица мало чем отличались от человеческих, хотя люди всё равно плохо их различали. Эмоции они выражали почти также, но за одним важным исключением – звериный оскал, называющийся у людей улыбкой, в почти всех остальных культурах планеты считался грубейшим оскорблением, актом животной агрессии и вообще не очень вежливым жестом. Впрочем, как это часто бывало в современном мире, существенное присутствие людей практически в каждом обществе на планете вынудило "остальные" расы несколько изменить свои представления об этикете и не бросаться с кулаками на каждого улыбающегося им прохожего. Тем не менее, врождённые реакции преодолеть невозможно.

Погибший улыбался, как во время Великой войны улыбались гномы, загоняемые людьми в вагоны для скота, и как теперь улыбались их потомки, за бесценок продающие людям нефть. Всё его тело было необъяснимо помято, а в груди чернела огромная дыра от выстрела в сердце почти в упор.

– Он что, сам себя убил? – произнёс вслух лейтенант, оценивая в том числе и эту вероятность. Такое действительно встречалось среди наёмных убийц, особенно в таких сложносочинённых обществах, как н’шарийское. Забирая на тот свет информацию о заказчике, многие из них обеспечивали таким образом безбедное будущее своим семьям. Однако, нельзя было и отвергать существование второго преступника…

Пока Дан рассматривал, как в самом тёмном зоопарке мира, рога и крылья погибшего, к нему пришло неожиданное осознание, что побочника здесь в принципе быть не должно, поскольку в Севрапорте их диаспора ограничивалась сотрудниками посольств. А раз полпред Побочного Содружества в Севрапорте ещё не сорвал голос, названивая во все известные ему государственные органы, то логично было предположить незаконный характер и цель присутствия побочника в стране. Дан начал искать в бесчисленных слоях одежды убитого что-нибудь, соотносящееся с этой теорией, и вскоре выудил из одного из карманов внушительную стопку черно-зелёных обрывков дешёвой бумаги, выдаваемых республиканским правительством за деньги. Все купюры имели сказочный номинал в одну тысячу гачек – для сравнения, лихорадочные перепады в ценности севрапортской валюты обрушили месячную зарплату лейтенанта полиции до пяти тысяч ещё этим летом. Похоже, в поездку побочника собирали очень влиятельные друзья.

Дан положил деньги обратно, поднялся с колен и ещё раз взглянул на труп с высоты собственного роста. Его не отпускало ощущение, что от его внимания ускользает что-то ещё. Обычно, когда к нему приходило это чувство, он представлял себя Киром Зин-Бейгом, гениальным илтонским сыщиком из романов столь же популярных, сколь паршиво написанных. Это было довольно трудно, потому что Дан не употреблял наркотики, как Кир, но при достаточном усердии из этого маскарада выходили дельные, хотя порой и бредовые идеи.

Дан закрыл глаза рукой и попытался представить перед собой узкие улицы Эйвонстеда, илтонской столицы. Конечно, "представить перед собой" для него было лишь фигурой речи – воображение Дана проще всего было объяснить как иллюстрацию из школьного учебника, на которую с усердием нанесли подробные подписи, но совершенно забыли добавить рисунок. Он мог с лёгкостью объяснить, как выглядят и где находятся созданные его воображением ряды кирпичных домов и озарённые газовым освещением мостовые, но если бы другой человек получил в этот момент способность заглянуть в разум Синкевича, то увидел бы лишь абсолютную пустоту. Сам Синкевич, конечно, мог только догадываться о бесконечной разнице между людскими сознаниями, и потому не считал подобный парадокс чем-то странным.

Шагая по вымышленной мостовой, Дан-констебль неожиданно наткнулся на бездыханное тело вероятного преступника – пока картина была до боли стереотипна. Но погодите! – воскликнул в Синкевиче эрзац Зин-Бейга – у него нет оружия!

Эта мысль ввергла лейтенанта в странное положение между реальностью и вымыслом. Рассудив, что отсутствие оружия в комнате, в которой произвели как минимум два выстрела, было действительно подозрительным, он решил поподробнее рассмотреть своё окружение.

Первой странностью, на которую обратил внимание лейтенант, были стены комнаты, которые, как ему показалось, сужались от потолка к полу. Обойдя на цыпочках господствующий предмет интерьера, он подобрался чуть ближе к одной из них. То, что издалека можно было принять за оригинальное архитектурное решение, оказалось грудой сложенных друг поверх друга швабр, веников, и других принадлежностей для уборки. В одном углу комнаты восседал похожий на ведро пылесос, в другом – похожее на себя ведро. В третьем же была лампа на батарейках, наконец-то избавившая Дана от необходимости размахивать игрушками над окровавленными трупами, чтобы хоть что-то увидеть.

Обойдя кругом всю комнату, без всякого теперь сомнения являющуюся подсобной, Дан вернулся в начальную точку своего пути и вдруг заметил лежащую на подоконнике напротив винтовку. Он был готов поклясться, что раньше её там не было, но всё же списал эту странность на свою невнимательность. В любом случае, эта часть головоломки была решена – Дан нашёл орудие убийства.

Протянувшись через всю комнату и едва не упав на побочника, Синкевич бережно взял винтовку в руки. Он знал о них не так много, как большинство его коллег, но ему не требовалось глубоких познаний, что бы понять, что перед ним легендарная VLaK-5, самая инновационная винтовка в истории Коммунфеда, знакомая теперь всем и каждому – от школьников в Вальте до партизан в Тальмарате.

С чувством хорошо выполненной работы Дан запечатлил побочника и его оружие со всех мыслимых ракурсов. Тем не менее, наркоман-сыщик внутри него не хотел возвращаться в глухие глубины долговременной памяти, всеми силами пытаясь намекнуть, что ответ в этой истории не может быть настолько прост.

Чтобы заткнуть параноидальный голос, Дан решил проверить последнее место, куда ещё не залезал – ботинки убитого. В романах про Кира Зин-Бейга многие повороты сюжета были необъяснимо связаны с обувью, но Дан в детстве старался не обращать на это внимание.

Без особой причины оглянувшись по сторонам, лейтенант аккуратно стянул утеплённые ботинки с холодных ног. Один взгляд внутрь совершенно выбил его из колеи – в носке забился в угол небольшой свёрток с боеприпасами.

Пожалуй, это была лишь половина проблемы. Вытащив завёрнутые в бумагу гильзы, Дан разглядел на них крошечную гравировку "Produziert en Valter Republike3". Ситуация значительно усложнилась: Вальтийскими патронами из найденного оружия выстрелить было невозможно.

Дан ещё долго сидел на полу рядом с трупом, пытаясь соединить разбросанные точки данных в единую картину произошедшего. Больше всего сейчас он чувствовал необходимость вернуться к пробковой доске у него в участке. Многие его коллеги считали такой подход несерьёзным и просто банальным, но для Синкевича канцелярские кнопки и мотки красных ниток были единственной заменой здоровому, последовательному мыслительному процессу, с рождения для него недостижимому. Мозг Дана разрывался от безостановочного потока мыслей. Они доказывали свою значимость, требовали внимания и просто кричали на всех частотах, пытаясь отхватить себе хотя бы секунду вычислительного времени на перегруженной внешней коре. Ни одна из них не удерживала своё господствующее положение больше чем на пару секунд – подобно легкоплавким предохранителям, пирамидальные нейроны жестоко прерывали любой затягивающийся мыслительный процесс на полуслове. Замолкая, мысли продолжали витать на границе его осознания ещё несколько мгновений, что давало возможность менее востребованным отделам мозга выделить из них разумное зерно и синтезировать команды к действию – если бы не это их свойство, то Дан, скорее всего, вообще не мог бы мыслить. Так и сейчас, его мозг был полностью занят борьбой между предположением об отсутствии в этом убийстве последнего важного звена, и всплывшей из катакомб долговременной памяти песней 30-х годов.

– Sevraport v peti ognjah, potapjaj moju tugu;

Vot načto ja nyně plaču po takomu pustjaku…4 – пропел Дан себе под нос. Выполнив своё предназначение, одна навязчивая мысль уступила место другой, и он окончательно убедился, что на месте преступления чего-то не хватает. С трудом вырывая слова из сумбура в своей голове, лейтенант пришёл к окончательному выводу – в этом деле был замешан ещё один человек. Он либо убил Нитарского и побочника, подменив его оружие на собствнное, либо…

Дан не успел придумать второй вариант произошедшего – тишину ночного города прервал треск замедляющихся автомобильных колёс. Он выглянул в окно, стараясь встать так, чтобы его не увидели снизу.

Перед входом в министерство остановилась потрёпанная машина без номеров, неудачно перекрашенная в зелёный цвет. Форма её корпуса наполнила Синкевича какой-то необъяснимой тревогой, которая ещё более усугубилась, когда из машины вдруг выскочили четыре тёмные фигуры с оружием – практически батальон для полицейского с одним только табельным пистолетом. Конечности лейтенанта старались всеми силами поскорее убраться отсюда, но головной мозг сумел прервать бунт одной ясной командой – нужно забрать с собой как можно больше улик.

Схватив патроны, Дан было начал натягивать ботинки обратно на ноги побочнику, но к счастью понял, что его присутствие в любом случае будет очевидно. С этой мыслью он вырвал c головы несчастного клок бирюзовых волос – если не забрать ничего с трупа сейчас, то впоследствии найти его может быть уже невозможно.

Вынырнув из подсобки, Дан осмотрел коридор, копошась в своих знаниях о ранне-коммунальной архитектуре. Поскольку это здание строилось для государственных нужд, то в нём обязательно должно быть три входа – не больше, не меньше. Главный вход рассматривать не было смысла – кто-то уже наверняка там находился. У него оставались два варианта – подсобный выход и пожарная лестница. Ноги лейтенанта уже дрожали, стремясь к выходу, находящемуся всего в нескольких шагах от него, но он с невероятной уверенностью предпочёл побежать к пожарному выходу на другом конце этажа. Перепрыгивая через лестничные пролёты, он рассуждал, что пожарный выход будет открыт с большей, и обследован с меньшей вероятностью, чем подсобный.

Оказавшись на первом этаже, Дан дал себе пару секунд, чтобы отдышаться, но заметил в матовом стекле двери пришельца, неумолимо приближавшегося к нему. Откуда-то из желудка поступило предложение со всей силы вдарить по голове гостя стоящим у двери огнетушителем, но весь остальной организм лейтенанта единогласно отверг невыполнимую идею, и вместо того сиганул через перила, забившись в самый угол пространства под лестницей. Миллисекунда на размышление – Синкевич убедился, что сделал верное решение, когда совершенно скрылся за коробками с хламом, забытыми в этой бреши в бетонном монолите Министерства.