Демократия в Америке

Совершенно новому обществу нужна и новая политическая наука.

Но об этом-то мы вовсе и не думаем. Находясь посреди стремительной реки, мы упрямо направляем наш взор на какие-нибудь останки, еще видные на берегу, в то время как течение увлекает нас и несет к пропасти.

Ни у одного из европейских народов описанная мной великая социальная революция не сделала таких быстрых успехов, как у нас, но движение ее часто имело случайный характер.

Никогда главы государства не думали о том, чтобы подготовить к ней что-нибудь заранее; она делалась вопреки им или помимо их. Наиболее могущественные, интеллигентные и нравственные классы народа не старались овладеть движением, чтобы направить его. Демократия, следовательно, была предоставлена своим диким инстинктам; она выросла, как те дети, лишенные родительской заботы, которые сами собой воспитываются на улицах наших городов и знают из общественной жизни только ее пороки и слабости. Казалось, еще никто не знал о ее существовании, когда она неожиданно захватила власть. Тогда все рабски подчинились ее малейшим желаниям; перед ней преклонялись как перед образом силы; и когда наконец она была ослаблена собственными излишествами, то законодатели задались безрассудной целью уничтожить ее, вместо того чтобы постараться научить ее и исправить, и, не желая обучить ее управлению, думали лишь о том, чтобы удалить ее от него.

Результатом этого было то, что демократическая революция произошла в составе общества, а между тем ни в законах, ни в понятиях, ни в нравах и обычаях не возникло перемены, необходимой для того, чтобы сделать эту революцию полезной. Таким образом, у нас есть демократия, но без того, что могло бы ослабить ее пороки и выдвинуть вперед ее естественные преимущества; поэтому, уже видя причиняемое ею зло, мы не знакомы еще с тем добром, какое она нам может дать.

Когда королевская власть, опираясь на аристократию, мирно управляла европейскими народами, в то время общество, при всем своем жалком состоянии, пользовалось многими видами счастья, которые в наше время трудно представить и оценить.

Могущество нескольких подданных воздвигало непреодолимые преграды тирании государя, и короли, сознавая, что в глазах толпы они облечены почти божественными свойствами, в самом возбуждаемом ими почтении черпали решимость не злоупотреблять своей властью.

Находясь на бесконечном расстоянии от народа, члены благородного сословия относились, однако, к нему с тем благосклонным и спокойным участием, с каким пастырь обращается к своему стаду, и, не считая бедняка себе равным, они заботились о его судьбе, как о вкладе, переданном им на хранение Провидением.

Не имея никакого понятия о другом общественном строе, кроме существующего, не воображая когда-нибудь сравняться со своими господами, народ принимал их благодеяния и не рассуждал об их правах. Он любил их, когда они были великодушны и справедливы, и без труда, без унижения подчинялся их суровым требованиям, глядя на них как на бедствие, посылаемое Богом; кроме того, нравы и обычаи установили пределы для тирании и основали своего рода право в среде, где господствовала сила.

Когда дворянин не имел и мысли, чтобы кто-нибудь хотел у него отнять его привилегии, признаваемые им законными, а крепостной смотрел на собственное низкое положение как на следствие неизменного природного порядка, то ясно, что между этими двумя классами, участь которых была столь различна, могло установиться взаимное доброжелательство. В обществе существовало тогда неравенство, разные недостатки и бедствия, но в душе людей не было унижения.

Ни пользование властью и ни привычка к повиновению развращают людей, а употребление такой силы, которую они признают незаконной, и повиновение такой власти, на какую они смотрят как на произвол и угнетение.

С одной стороны, было богатство, сила, свободное время, а вместе с тем стремление к роскоши, утонченность вкуса, умственные наслаждения, поклонение искусству.

С другой – труд, грубость и невежество.

Но в среде этой грубой и невежественной толпы встречались страсти, великодушные чувства, искренние верования и первобытные добродетели.

Организованный таким образом общественный строй мог обладать прочностью, силой и особенно славой.

Но вот ряды смешиваются, установленные между людьми преграды падают, земельные владения делятся, власть распределяется, просвещение распространяется, умственное развитие уравнивается, строй общества становится демократическим и наконец господство демократии мирно устанавливается в учреждениях и нравах.

При подобных условиях можно бы представить такое общество, все члены которого, смотря на закон как на свое творение, будут любить его и без труда подчиняться ему, общество, где власть правительства будет уважаться в силу ее необходимости, а не божественности, где любовь, обращенная к главе государства, будет иметь характер не страсти, а рассудительного и спокойного чувства. Поскольку все будут обладать правами и будут уверены в сохранении за ними их прав, то между классами должно установиться взаимное доверие и определенная взаимная снисходительность, далекая как от гордости, так и от уничижения.

Осознав правильно свои интересы, народ понял бы, что для пользования благами общества необходимо подчиниться налагаемым им обязанностям. Свободная ассоциация граждан тогда могла бы заменить собой личное могущество благородного класса, и государство было бы защищено и от тирании, и от своеволия.

В демократическом государстве, устроенном таким образом, общество не останется неподвижным; но движения социального организма могут в нем сделаться правильными и прогрессивными. Если в нем окажется меньше блеска, чем в среде аристократии, то в нем будет меньше недостатков и страданий, в нем будет меньше крайностей относительно пользования благами и более равное общее благосостояние; науки не будут стоять так высоко, но и невежество станет встречаться реже; чувства будут менее энергичны и привычки мягче, в нем заметно будет больше пороков и меньше преступлений.

За недостатком энтузиазма и горячности в верованиях граждане будут иногда приносить большие жертвы ради просвещения и приобретения опыта; каждый человек, будучи одинаково слабым, будет чувствовать одинаковую потребность в себе подобных, и зная, что может оказывать им содействие, он легко убедится в том, что для него личная выгода совпадает с пользой общественной.

Нация будет иметь менее блеска, менее славы, может, и менее силы; но большинство ее граждан будет иметь более счастливую участь, и народ в ней станет вести себя спокойно не потому, чтобы он отчаялся в возможности для себя лучшего, но потому что чувствует себя нормально.

Если бы в подобном порядке вещей не все было хорошо и полезно, то общество по крайней мере восприняло бы из него все то, что в нем было бы хорошего и полезного, и люди, отказавшись навсегда от общественных преимуществ, даваемых аристократией, взяли бы от демократии все то хорошее, что она могла им доставить.

Но мы, отказавшись от общественного устройства наших предков, бросив в беспорядке позади себя их учреждения, идеи и нравы, что получили вместо них?

Обаяние королевской власти исчезло, не будучи заменено величием закона; в наше время народ презирает власть, но боится ее, и страхом можно от него взять больше, чем в прежнее время давалось уважению и любви.

Я вижу, что мы уничтожили личности, которые могли, каждая в отдельности, бороться с тиранией; но я замечаю, что государство одно наследует все прерогативы, отнятые у семейных союзов, корпораций и отдельных лиц; таким образом, сила небольшого числа граждан, имевшая порой притеснительный, но часто и охранительный характер, заменилась слабостью всех.

Раздробление имущества уменьшило расстояние, отделявшее бедного от богатого; но, сделавшись ближе друг к другу, они как будто нашли новые основания для взаимной ненависти и, бросая один на другого взгляды, полные страха и зависти, отталкивают друг друга от власти; для одного, как и для другого, не существует понятия о праве, и сила представляется им обоим как единственное основание для настоящего положения и единственная гарантия для будущего.

Бедный человек сохранил большую часть предрассудков своих отцов, но без их верований, их невежество без их добродетелей; за правило для своих действий он принял учение о выгоде, не зная его научных оснований, и эгоизм его остается столь же мало просвещенным, как в прежнее время его преданность.

Общество спокойно не потому, что оно сознает свою силу и благосостояние. Наоборот, оно считает себя слабым и немощным; оно боится умереть, сделав усилие; каждый чувствует, что ему плохо, но ни у кого нет необходимого мужества и энергии, чтобы искать лучшего. Люди имеют желания, сожаления, печали и радости, не приводящие ни к чему видимому и прочному, подобно старческим страстям, результатом которых является лишь бессилие.

Таким образом, мы отвергли то, что в прежнем порядке могло быть хорошего, и не приобрели того полезного, что мог доставить новый порядок; мы уничтожили аристократическое общество и, оставаясь самодовольно на развалинах старинного здания, как будто хотим поселиться в них навсегда.

То, что происходит в интеллектуальном мире, не менее прискорбно.

Стесненная в своем поступательном движении и предоставленная беспорядочным страстям, французская демократия опрокинула все попадавшееся ей на пути, пошатнув то, что не удалось уничтожить. Она не захватывала общество постепенно, чтобы мирно утвердить в нем свое господство, она все время двигалась вперед, посреди беспорядка и волнения битвы. Под влиянием оживления, производимого горячностью борьбы, побуждаемые мнениями и крайностями противников, все выходят из естественных границ своих представлений, и каждый теряет из виду предмет собственных стремлений и говорит языком, не соответствующим его действительным чувствам и скрытым инстинктам.

Из этого возникает та странная сумятица, свидетелями которой мы поневоле становимся.

Я напрасно ищу в своих воспоминаниях; я не нахожу ничего более достойного горя и жалости, как то, что происходит перед нашими глазами; по-моему, в наше время разорвана естественная связь, соединяющая мнения со склонностями и действия с верованиями; симпатия между чувствами и идеями людей, похоже, оказывается уничтоженной, и можно сказать, что все законы моральной аналогии подверглись отмене.

Среди нас еще встречаются ревностные христиане, религиозная душа которых любит питаться истинами иной жизни; такие люди, конечно, воспламеняются на пользу человеческой свободы, которая есть источник всякого морального величия. Христианство, сделавшее всех людей равными перед Богом, не будет возражать, чтобы все граждане стали равными перед законом. Но по стечению странных обстоятельств религия в настоящий период находится в среде тех властных сил, которые демократия стремится сокрушить, а потому ей часто приходится отталкивать равенство, какому она сочувствует, и проклинать свободу, как своего противника, хотя, подав ей руку, она могла бы освятить ее усилия.

Рядом с религиозными людьми я нахожу других, их взоры обращены более к земле, чем к небу. Будучи сторонниками свободы не только потому, что они видят в ней начало более благородных добродетелей, но особенно потому, что они признают ее источником большего благосостояния, они искренно желают упрочить ее господство, чтобы все люди пользовались ее благодеяниями. Я понимаю, что такие люди поспешат призвать к себе на помощь религию, поскольку они должны знать, что нельзя установить царство свободы без господства нравственности, ни добрых нравов без верований; но они видят религию в рядах своих противников и этого довольно для них; одни из них нападают на нее, а другие не смеют защищать ее.

Прошлые века были свидетелями того, как низкие и продажные души превозносили рабство, тогда как люди с независимым умом и великодушным сердцем безнадежно боролись за спасение человеческой свободы. Но в наше время часто встречаются люди по природе своей благородные и с чувством собственного достоинства, мнения которых находятся в противоположности с их склонностями и которые восхваляют дух рабства и уничижения, не испытанных никогда ими самими. Есть, напротив, другие, они говорят о свободе, словно могут понимать ее святость и величие. Они громко требуют для человечества тех прав, какие они сами никогда не уважали.

Я знаю добродетельных людей, которым их чистая нравственность, спокойные привычки, богатство и образованность естественным образом дают место во главе окружающего их народонаселения. Искренно любя свое отечество, они готовы для него на значительные жертвы, однако цивилизация часто видит в них своих противников; они смешивают ее злоупотребления с ее благодеяниями и в их уме понятие зла неразрывно связано со всяким новшеством.

Рядом с ними я вижу тех, кто во имя прогресса, стараясь материализовать человека, хочет отыскать полезное, не заботясь о справедливом, найти науку, далекую от верований, и благосостояние, не связанное с добродетелью. Эти называют себя борцами за новейшую цивилизацию и дерзко становятся во главе ее, захватывая не по праву место, которое им уступают, но какое они недостойны занимать.

Где же мы находимся?

Религиозные люди ведут борьбу со свободой, а друзья свободы нападают на религию; благородные и великодушные умы прославляют рабство, а низкие и рабские души восхваляют независимость; честные и просвещенные граждане являются врагами всякого прогресса, тогда как люди, не имеющие ни патриотизма, ни нравственности, становятся апостолами цивилизации и просвещения.

Неужели же все века были похожи на наш? Неужели человек всегда имел перед собой, как и в наше время, мир, в котором нет никакой связи, где добродетель бывает без гения, гений без чести, где любовь к порядку смешивается со склонностью к тирании и священный культ свободы – с презрением к законности, где совесть лишь бросает сомнительный свет на человеческие дела, где нет более ничего, что признавалось бы запрещенным или дозволенным, честным или постыдным, верным или ложным?

Могу ли я думать, что Творец для того создал человека, чтобы он бился постоянно посреди окружающих его умственных бедствий? Я не могу в это верить. Бог предназначает европейским обществам более определенную и спокойную будущность. Мне неизвестны Его предначертания, но я не перестану верить в них оттого, что я не могу их постичь, и предпочту скорее сомневаться в своем понимании, чем в Его справедливости.

Существует страна, где та великая социальная революция, о какой я говорю, уже почти достигла своего естественного предела; она произошла там просто и спокойно, или, лучше сказать, страна эта пользуется результатами той же демократической революции, которая происходит и у нас, не испытав самой революции.

Эмигранты, поселившиеся в Америке в начале ХVII века, высвободили принцип демократии от всех других, с которыми он должен был бороться в среде старинных европейских обществ, и пересадили его в чистом виде на берега Нового Света. Там он мог свободно расти и, видоизменяясь вместе с нравами, получить спокойное развитие в законодательстве.

Мне кажется несомненным, что рано или поздно мы, подобно американцам, придем почти к полному общественному равенству. Я не заключаю из этого, что мы когда-нибудь обязательно выведем из такого общественного строя те же политические следствия, которые вывели из него американцы. Я далек от мысли, что они нашли единственную форму правления, которую может установить для себя демократия. Но достаточно того, чтобы в обеих странах существовала одна и та же производящая причина для законов и нравов, чтобы знание того, что она произвела в каждой стране, представляло бы для нас величайший интерес.

Я исследовал Америку не из одного лишь любопытства, которое, впрочем, было бы понятно; я желал найти в ней подсказки, которыми мы могли бы воспользоваться. Ошибочно было бы думать, что я хотел написать похвальные слова; всякий, прочитавший эту книгу, убедится в том, что не таково было мое намерение; я не имел в виду и выставлять преимущества той или иной формы правления вообще, потому что принадлежу к числу тех, кто полагает, что в законах нет совершенства. Я даже не берусь судить о том, полезна или вредна для человечества общественная революция, ход которой я считаю неудержимым; я признал эту революцию, как факт, и из народов, в среде которых она происходила, я выбрал такой, у какого она достигла наиболее полного и спокойного развития, в тех видах, чтобы ясно различить ее естественные последствия и, если возможно, отыскать средства для того, чтобы сделать ее полезной людям. Сознаюсь, что в Америке я видел больше, чем только Америку; я искал в ней образ самой демократии, с ее склонностями, характером, предрассудками и страстями. Я хотел познакомиться с демократией хотя бы для того, чтобы узнать по крайней мере, должны ли мы на нее надеяться или бояться ее.

Поэтому в первой части этого сочинения я желал указать то направление, которое демократия, предоставленная в Америке собственным склонностям и почти без всякого стеснения повинующаяся своим инстинктам, естественно дает законам тот путь, по которому заставляет идти правительство, и вообще силу, проявляемую ею в общественной деятельности. Я хотел выяснить, какое получалось от нее добро и зло. Исследовал, какие предосторожности употреблялись и упускались из виду американцами, чтобы управлять демократией, и я поставил себе задачей определить те причины, которые давали ей возможность править обществом.

Во второй части я намеревался оценить то влияние, которое общественное равенство и демократическое управление оказывает на гражданское общество, на обычаи, понятия и нравы; но я начинаю чувствовать в себе меньше желания к исполнению данной задачи. Прежде чем я буду в состоянии выполнить свое предположение, труд мой уже сделается почти бесполезен. Другой автор скоро должен изобразить перед читателями главнейшие черты американского характера и, скрыв под легким покровом серьезность своих картин, придать истине ту прелесть, которой я не мог бы ее украсить[6].

Не знаю, удалось ли мне передать все то, что я видел в Америке, но я уверен в том, что таково было мое искреннее намерение и что только невольно я мог уступить желанию приложить факты к идеям, вместо того чтобы подчинить идеи фактам.

Когда какой-нибудь пункт мог быть установлен с помощью письменных документов, то я старался пользоваться оригинальным текстом или сочинениями самыми достоверными и пользующимися наибольшим уважением[7]. Я указывал свои источники в примечаниях, так что каждый может проверить их. Когда речь шла о мнениях, политических обычаях или о наблюдении нравов, я обращался за советом к самым просвещенным людям. Если вопрос был важный или сомнительный, я не довольствовался одним свидетельством, но делал вывод на основании совокупности всех показаний.

Необходимо, чтобы читатель поверил мне на слово. Я бы мог в подтверждение сказанного мной привести авторитетные имена, известные ему или по крайней мере достойные быть известными, но я этого не делаю. Иностранец узнает часто в доме своего хозяина такие важные истины, которые последний, не исключено, не сообщил бы и другу; с иностранцем вознаграждают себя за вынужденное молчание; его нескромности не боятся, потому что он остается не надолго. Каждое из полученных мной сообщений было тотчас же записано, но они останутся в моем портфеле. Лучше я наврежу своему рассказу, чем присоединю свое имя к списку путешественников, уплачивающих неудовольствиями и затруднениями за полученное ими великодушное гостеприимство.

Я знаю, что несмотря на мои старания ничего не будет легче, как критиковать эту книгу, если только кто-нибудь займется этим.

Те, кто внимательно в нее всмотрится, найдут, полагаю, во всем сочинении одну основную мысль, которая связывает, так сказать, все ее части. Но разнообразие предметов, о которых мне пришлось говорить, так велико, что желающий без труда может противопоставить отдельный факт совокупности приводимых мной фактов, или мысль – общности идей. Я бы поэтому желал, чтобы мне оказано было то снисхождение, что меня читали бы в том же духе, который давал направление моему труду, и судили бы о книге по оставляемому ею общему впечатлению, так же как и я делал свои заключения не на основании одной причины, а всей массы причин.

Не следует также забывать, что автор, желающий, чтобы его поняли, бывает вынужден доводить каждую свою мысль до всех ее теоретических последствий и часто до пределов ложного и неисполнимого; так как если порой и бывает необходимо уклониться от правил логики в практической деятельности, то этого нельзя сделать в словесном рассуждении, и человек встречает почти столько же трудностей, желая быть непоследовательным в словах, как и в том случае, когда он старается быть последовательным на деле.

В заключение укажу на то, что значительной частью читателей будет признано за существенный недостаток этого труда. Эта книга стоит несколько особняком; писав ее, я не имел в виду ни служить какой-либо партии, ни бороться с ней; я отнюдь не стремился стать на особую точку зрения, но только хотел видеть дальше, чем видят партии, и в то время, как они заботятся о завтрашнем дне, я желал порассуждать о более отдаленном будущем.

Глава I

Внешние формы Северной Америки

Северная Америка разделена на две обширные области, из которых одна спускается по направлению к полюсу, а другая к экватору. Долина Миссисипи. Следы геологических переворотов. Берега Атлантического океана, где были основаны английские колонии. Различие между Северной и Южной Америкой во время ее открытия. Леса Северной Америки. Травяные степи. Бродячие туземные племена. Их внешний вид, нрав, язык. Следы неизвестного народа

В своей внешней фигуре Северная Америка представляет общие черты, которые легко отличить с первого взгляда.

Разделение суши и вод, гор и долин в ней следует правильному порядку. Простое и величественное расположение замечается в ней, несмотря на смешение отдельных предметов и чрезвычайное разнообразие картин.

Две широкие области делят ее между собой почти пополам.

Одна из них имеет своими пределами на севере Северный полюс, на востоке и западе два больших океана, затем она направляется к югу, образуя треугольник, которого неправильно очерченные стороны сходятся ниже Канадских озер.

Вторая часть начинается там, где заканчивается первая, и распространяется на всю остальную поверхность материка.

Первая имеет легкий склон к полюсу, вторая – к экватору.

Местность, входящая в состав первой области, понижается к северу таким незаметным уклоном, что, можно сказать, образует почти совершенную плоскость. Внутри границ этой громадной площади нет ни высоких гор, ни глубоких долин.

Воды струятся по ней как бы по случайным направлениям; реки переплетаются, соединяются, разделяются, опять встречаются, теряются во множестве болот, постоянно скрываясь в образованном ими влажном лабиринте, и лишь после бесчисленных поворотов доходят до полярного моря. Большие озера, заканчивающие эту первую область, не заключены, как большая часть озер Старого Света, в рамку из скал и холмов. Берега их плоски, и только на несколько футов возвышаются над уровнем воды. Таким образом, каждое из них представляет как бы обширную чашу, наполненную до краев; малейшие изменения в структуре земного шара заставили бы их воды излиться или в сторону полюса, или к тропическим морям.

Вторая часть представляет больше неровностей и лучше подготовлена к тому, чтобы сделаться постоянным жилищем человека; две длинных горных цепи тянутся по ней во всю ее длину: одна, называемая Аллеганами, идет вдоль берега Атлантического океана, другая направляется параллельно берегу Южного моря.

Пространство, заключенное между этими горными цепями, занимает 228843 квадратных льё (3987102 кв. версты)[8]. Следовательно, его поверхность приблизительно в шесть раз больше Франции[9].

Однако эта обширная территория образует только одну долину, которая, спускаясь от округленной вершины Аллеганов, снова возвышается, не встречая преград, до вершин Скалистых гор.

В глубине долины протекает гигантская река; к ней со всех сторон стремятся воды, бегущие с гор.

Некогда французы назвали ее рекой Святого Людовика (Saint-Louis) в память о покинутом отечестве, а индейцы на своем высокопарном языке назвали ее Отцом Вод, или Миссисипи.

Миссисипи берет свое начало на границе двух великих поясов, о которых я уже говорил, около высшей точки, разделяющей их плоской возвышенности.

Возле ее истока вытекает также другая река[10], она изливается в полярное море. Сама Миссисипи сначала как бы не решается, по какому пути ей двигаться, много раз она поворачивает обратно и, только уменьшив силу своего течения переходом через озера и болота, наконец медленно направляет свой путь на юг.