2031. Север

Парень – Егор – исчез и вернулся с коробочкой. Я на ходу проверил батарейки: напряжение на паре штук, чтобы не брать мёртвые. Генератор за стеной дернулся и снова выровнялся. У бензогенераторов есть характерная «песня»: когда нагрузка скачет – звук тоже. Лучше не подключать всё сразу – пик убивает мотор быстрее, чем постоянная нагрузка. И воздухозабор чистить от снега каждые пару часов – иначе обмерзнет, и смесь пойдёт жирной.

Два мужика у входа сдвинулись чуть ближе. У одного – ноздри белые от инея, у другого – губы сухие. Они глядели не на нас – на соль и свечи.

– Чё, бартер? – сказал губастый. – А у нас чё? Мы чё, хуже?

– Порядок очереди, – Наташа ответила, не глядя. – Идите через пять минут.

– А мы щас, – сказал второй, шагнул и схватил пачку свеч. Руки у него дрожали не от холода.

Глеб даже не повернул головы. Он поставил локоть на прилавок, как будто собирался шутить, но слова у него были как железо:

– Поставь на место.

– Ты кто? – мужик головы поднял, зрачки узкие. – Охрана? Нет? Тогда не мешай.

– Я – тот, кто сейчас выйдет с солью и свечами, – сказал Глеб спокойно. – А ты – тот, кто останется здесь ни с чем, если будешь вести себя как воры. Наташа не продаёт «впереди всех». Она продаёт тем, кто в порядке. В порядке – значит: пришёл, сказал, заплатил – ушёл. Понял?

Тишина повисла тонкая. Глеб был ростом выше, но не в этом дело. Он стоял так, как стоят люди, которые уже дрались и больше не хотят. Мужик сжал пальцы, посмотрел на охранника-сына с рацией и на нас, понюхал воздух, как зверь у капкана, и положил свечи обратно.

– Через пять минут, – повторил он, пытаясь сохранить лицо. – Мы тут местные.

– И я местный, – сказала Наташа. – Знаю, кто кого тут и когда. Вы через пять минут – не раньше.

Егор украдкой посмотрел на Глеба с уважением. Я собрал в пакет то, что договорили, положил сверху свечи и батарейки. Из рюкзака достал ремкомплект, две свечи и маленький пакет предохранителей – передал Наташе. Она взвесила все это взглядом, кивнула.

– Спирт – только настойки, – повторила, словно оправдываясь. – Чистого нет.

– Настойки тоже горят, – сказал Глеб. – И греют.

Дверь чиркнула холодом. На пороге появился мужик в оленьих унтах, куртка в снегу, лицо серое от усталости. «Буханка» под окнами дымила, слышно было, как стартер умирает – мороз и густое масло.

– Кто поможет толкнуть? – сказал он без прелюдий. – Застрял в перемёте, шины лысые. На «Строгановку» надо, срочно. Там говорят… – он осёкся. Люди перестали дышать на секунду – боялись слов.

– Что говорят? – спросил я.

– Что вчера вертолёт садился, – сказал он тихо. – Улетел на юго-запад, груз забрали. Теперь там – охрана с базы и… какие-то чужие. В белых масках, как из фильмов. Посторонних гоняют. Но пока заходят «свои», если по делу. Дорога держит, но на третьем километре перемёт, лопату надо. А ещё – «Головные сооружения» ночью давали ракету – красную. Дым кто-то видел. Может, авария.

– Тебе на «Строгановку» – нам тоже, – сказал Глеб. – Толкнём твою «буханку». Дашь нам координату «кармана», где ветер не сносит?

– Дам, – кивнул он. – Я каждый год там хожу. Есть отворот по кустам, метель не берёт.

Мы вышли на улицу вместе. Мороз облизал лицо. Я первым делом заметил на снегу у стены тёмное пятно. Подошёл. Собака. Небольшая, дворняга, шерсть слиплась, глаза стеклянные. На шее – ошейник, не простой: толстая лента, на ней пластина с антенкой, пломба, батарейный отсек на двух винтах. В груди кольнуло.

– Не трогай, – сказал Глеб, но я уже присел, достал отвертку из кармана. Два винта сдались сразу, крышка откинулась. Внутри – плата, аккуратная, заводская. Разъём для шлейфа, метка лазером: «K-…» и цифры. Батарея – плоская, «почтовая». Я отцепил разъём, вытащил аккумулятор. Плата холодная. Положил её в карман внутрь куртки, туда, где от тела ещё есть тепло.

– Федя, – Наташа стояла в дверях, губы белые. – Видела уже такие. Неделю назад одну нашли у реки. Похожая… штука. Я думала – чья-то дурь. А теперь – вот. Слышала… слухи. Про Киров. Но нам бы выжить.

– Нам – тоже, – сказал я.

Мы пошли толкать «буханку». Стропа, два толчка – колёса провалились и вылезли, мотор взвыл, как старый пес. Мужик вытер лицо рукавицей, торопливо достал карандаш, на моей бумажной карте нарисовал маленький отвод, отметку, где «карман». Там можно переждать перемёт. Там ветра меньше.

– Спасибо, – сказал он. – И ещё… Не пейте воду из ручьёв вниз по ветру. Говорят, юг шлейф дал. Если топить – верхний слой, свежий. И кипятите. Или фильтруйте через ткань, хотя бы марлю. Таблетки – хорошо.

– Знаем, – кивнул Глеб. – И фильтр предфильтр сделать можно – из ткани, из кофейного фильтра, если есть. Уголь – не панацея, но лучше, чем ничего.

– Маски, – добавил я, – если будет запах гари или дождь при минусе – это тоже знак. Угольные картриджи годятся на дым и органику, Р3 – на пыль. Картридж тяжёлого металла не поймает, но пыль задержит.

– Вы… – мужик хотел что-то сказать, но махнул рукой. – Берегите себя. И – удачи.

Мы вернулись к «Ниве». Я проверил крепления канистр, прижал пакеты так, чтобы не мешали рычагу. Генератор у «Наташи» ровно гудел, как сердце на таблетках. Я сунул голову в дверь магазина:

– Наташа, спасибо. Мы вернёмся. Если сможем – привезём канистру. И кому надо – передадим, что здесь порядок.

– Порядок – это когда люди помнят, за что они платят, – ответила она. Потом мягче: – Езжайте уже. Пока день.

Мы сели. Глеб повернул рацию на панели – пусто. Переключил диапазон. В динамике – белый шум, как снег в небе. Потом – хриплая ниточка голоса:

– …Строганов… приём… – и обрыв. Ни частоты, ни позывного – только кусок.

– Слышал? – спросил он.

– Слышал, – сказал я. Сердце дернулось, как стартер. – Это туда, куда нам и надо.

Я завёл мотор. В зеркале – Наташа на пороге, Егор слева с картой, мужики с каменными лицами. На краю посёлка в сером небе рвануло красным – сигнальная ракета взлетела и, шипя, зависла

Глава 5

Глава 5. Строгановка

Красная ракета шипела над Харьягой, пока мы выбирались обратно на зимник. Я держал Ниву ровно, не давал ей рыскать: на пухлом насте лучше тысяча восемьсот оборотов и лёгкая тяга, чем геройство. По метке, которую карандашом оставил водитель «буханки», мы взяли правее – вдоль кустов, где ветер ломается и не надувает насыпь.

Первый перемёт встретил нас за посадкой: белая подушка вровень с фарами. Я остановил в пяти метрах, чтобы не зарыться, выдохнул. Глеб уже выходил, снимал лопату со строп. Мы работали молча: срезал верхний слой, бросал вбок, подрезал под колёсами. Чуть спустил давление – на две десятых – пятно шире, сцепление мягче. Где наст не держал, перекинули лебёдку на «мертвый якорь»: закопали запасное колесо в снег поперёк, ухватились карабином и вытянулись рывком. Машина пискнула металлом, но пошла.

Снег местами был свежий – «сахар». Я на ходу коснулся краешка сугроба спектрометром: фон держался в базовых цифрах, без игл. Верхний слой – чистый, можно топить. Не брать только у дороги и из тёмных пятен.

Площадка «Строгановка» выросла, как чирк по льду: круг, выдутый ветром до синего, две будки, мачта связи, бочки под тентом, старый кунг на санях. Ветер играл тонкими флажками на вешках. Возле будки стояли пятеро. Двое – наши, в пуховиках с знаком охраны базы. Один – Серёга, я узнал его по походке: чуть перекатистая, как у мороженого медведя. Трое других – в белых балаклавах и чистых, непонятно откуда новеньких куртках, без шевронов. На лицах – ничего, кроме щели для глаз.

– Федя? – Серёга щурился, будто не верил. – Вы что здесь? Где начальство?

– Связи нет, – сказал я. – Едем за своими. Нужен доступ к мачте на десять минут и чуть топлива. Взамен – подниму вам генератор и насос. У вас по звуку обмерзает воздухозабор, а фильтр дизеля давится водой.

Один из «белых» шагнул вперёд. Голос – ровный, чужой.

– Площадка под охраной. Доступ – за компенсацию. Топливо и связь – по заявке. Заявок нет.

– Мы свои, – вмешался Серёга. – Харьяга. Эти… от нас. Пусть хоть связь дернут.

– Компенсация, – повторил «белый», будто у него в голове одна команда. – Инструмент, медикаменты, топливо. Или работа, если по делу.

– По делу, – сказал Глеб, сухо и без любезности. – Сейчас.

Он стоял на полшага сзади, руки в рукавицах, плечи расслаблены, но в этой расслабленности было что-то такое, от чего люди пятятся. Я видел, как «белые» быстро измерили его взглядом: рост, дистанция, куда он смотрит.

– Пятнадцать минут у мачты и двадцать литров соляры, – сказал я в ответ на пустоту в голосе. – Плюс две сигнальные ракеты. Я приведу в чувство ваш генератор: сниму обмерзание с воздухозабора, поменяю предфильтр, скину пики нагрузки по линиям. И солью воду из фильтра.

Тишина, ветер треплет край тента на бочках. «Белые» переглянулись, у одного на плече висела маленькая радиостанция с гарнитурой; шепоток в ней проскребся, как ёж по железу. Серёга кашлянул:

– Дайте работать. Он шарит.

– Десять минут у мачты, – сказал «белый». – Пятнадцать литров топлива. Одна ракета. И без самодеятельности. В мачту не лезть.

– Договор, – ответил я.

Глеб остался ближе к Ниве; я – к генераторной. Если у бензогенератора песни ровные, у дизеля – хрипучая гармошка. Этот играл плохо: воздухозабор набрал инея, предфильтр закрасился серым снегом. Взял перчатками, снял крышку, стряхнул ледяную «вату», продув обратку через рукавицу. Под линиями свет шёл неровно: где-то включали всё сразу – и якорь проседал. В будке щит старый, фазу и ноль путали местами, кто когда. Снял пару самых прожорливых линий на отдельный выключатель, попросил у Серёги людям поочередно чайник и обогреватель – не одновременно. На топливном фильтре пустил слив – вода и кристаллы льда капнули на снег коричневой соплёй. Закрутил, подкачал грушей. Дизель вздохнул и заурчал ровнее.

– Этот фильтр в запасе есть? – спросил я у Серёги.

– Один. Но его «на потом»… – он кивнул глазами в сторону «белых».

– «Потом» – не станет, – сказал я и вкрутил запасной. Старый сложил в пакет: промоют – пойдёт как резерв.

Пока я возился, боковым зрением видел странность. На столе у одного из «белых» лежал чёрный кейс, открытый. Внутри – что-то вроде пульта: экран с простым интерфейсом, три вкладки с надписями на английском и странном «служебном»: Herd, Scatter, Calm. Рядом – тонкий планшет с картой и пунктиром. На крышке кейса – трафарет: K‑17. На ящике под столом – такой же, только крупный. Я глотнул воздух – холодный и сухой – и почувствовал знакомый зуд на затылке.

Как будто в ответ, у края площадки мелькнула тень. Собака, лохматая, с толстым ошейником. Она шла вдоль вешки, но на короткий шепот из гарнитуры у «белого» – «актив вправо» – резко, будто по нитке, сменила траекторию, взяла дугу по льду и исчезла за кунгом.

– У вас зверинец? – бросил Глеб, как бы в воздух. Уголки глаз «белого» чуть сжались. Он сделал вид, что не услышал.

Десять минут у мачты – это очень мало, если у тебя по карманам – надежда. В будке связи я встретил человека с тонкими руками и такими глазами, как у тех, кто неделю не спал. Он держал в пальцах изоленту, как сигарету.

– Саша, – представился он. – Связист. И фельдшер, если надо. Эти… – он мотнул подбородком на «белых» – дают к мачте, если «по делу». У вас что?

– Дёрнуть Сыктывкар. Любую нитку. И… – я показал на магнитную антенну у него на столе, – взять такую. В дороге пригодится.

– Антенну – дам, – сказал Саша. – И кабель. Только… давайте быстро.

Мы воткнулись в УКВ, потом в КВ. Белый шум жил своей жизнью, потрескивал. На восьмидесяти метрах кто-то выворачивал из тёмной воды: позывные невнятные, речь рваная. На сто сорок пятом – пусто. Саша дернул другой канал, сдвинул частоту на пару шагов, подправил питч. И вдруг – женский голос, слабый, как дыхание в трубке:

– …Тентюковская… дети – внизу… воду – только кипячёную… держимся… – потом треск и тишина.

Я стоял, держа ладонью край стола, чтобы не рухнуть от облегчения. Это была не Ирина. Но это был город. Там кто-то говорил, держал людей в куче, грел их словами.

– Ещё, – сказал я, хотя знал, что «ещё» – каприз.

– Времени нет, – Саша глянул на меня и – тверже: – Я поеду с вами. Я знаю обход переправы и коды на «Головных». Эти хотят на «Головных» ставить свой ретранс K‑17. Я видел ящики. Пока они возятся, мы успеем.

– Доброволец? – Глеб прислонился к дверному косяку. – С аптечкой?

– С аптечкой, – Саша поднял холщовую сумку. – И с руками.

Мы вышли. «Белые» стояли, как столбы. Серёга шагнул ближе, шёпотом:

– Держите правый борт у опушки на выезде. Левый переметёт. Топливо дадут – пятнадцать литров, не спорьте. Ракету – одну. Они хотят ещё один ящик поставить на «Головных», будут нервные.

– Понял, – сказал я. – Спасибо, Серёга.

– Федя, – он задержал взгляд. – Ты там… про Харьягу не забывай. Мы тут держимся, пока держится соляра.

С «бочек» нам ливанули пятнадцать литров, как обещали: ручной насос, тонкая струя в нашу канистру. Саша протянул мне магнитную антенну на длинном кабеле, закрепил на крыше Нивы; провёл внутрь – под уплотнитель двери, чтобы не зажимало.

– Это даст вам пару лишних километров голоса, – сказал он. – Не чудо, но лучше, чем штатный ус.

Один из «белых» принёс сигнальную ракету. На его перчатке была грязь, будто они здесь – не с неба. Он посмотрел на меня долго, как на коробку с инструментом. На краю кейса с пультом я заметил ещё одну вкладку на экране – списки частот. Часть – знакомые мне ISM‑диапазоны, часть – выскребаны маркером, внизу подпись: «контур‑2». Я почувствовал, как у меня на языке появляется металлический привкус: эти «контуры» мешают аварийной связи ровно там, где людям нужна нитка.

– Давай, – сказал Глеб.

Мы сели. Саша – назад, поджал сумку коленями. Я бросил в салон ракету, закрепил проволокой канистру. Завёл мотор. Дизель отозвался уверенно.

– Стойте, – вдруг сказал один из «белых». Он шагнул к машине. – Без самодеятельности на «Головных». Там наш режим. Проезд – по договорённости.

– У нас – свой договор, – сказал Глеб, не грубо. – Мы чинить едем. И людей.

«Белый» хотел что-то добавить, но в его гарнитуре зашипело:

– Контур‑2 онлайн. Актив к опушке. Погнали стаю на север.

Он дёрнулся, как лошадь на укол, и рванул взглядом к краю площадки. Там, где лес начинался тёмной стеной, стояла собака. Ошейник мигал коротким зелёным, как светофор для живых. Собака смотрела не на нас – мимо, в пустоту. И ждала, пока ей скажут, куда идти.

– Поехали, – сказал я. В груди было холодно и злое. – Пока они играют, у нас есть дорога.

Мы взяли правый борт у опушки, как сказал Серёга. В зеркале мачта крошилась в сером воздухе, «белые» расплывались пятнами, собака шагнула по невидимой линии. Под колёсами пел снег. В рации – короткая жизнь чужих голосов, и снова тишина. Впереди, за кочками и кустами, должен был начинаться путь на «Г

Глава 6

Глава 6. Сыктывкар, Республика Коми

Город вошёл в мороз как в воду – затаив дыхание. Сначала погасли экраны. Потом телефоны показали «нет сети». На перекрёстках замедлились маршрутки: солярка густела прямо в баках, водители подставляли к трубкам раскалённые кружки – «чтобы отлипло», – и руками махали пассажирам к ближайшим школам и домам культуры. На стекле одной «газели» маркером вывели: «Связи нет. Детей – в школы. Воду – кипятить».

Во дворах скрипел снег, хрустел лёд на ведрах. Дворовые колонки задышали очередями; те, кто помоложе, топили снег дома на плитках – прабабушки учили: «Бери верхний слой. С края сугроба не бери – пыль». В подъездах тянуло свечным воском, сгоревшей пылью и влажной курткой. На двери одной из квартир, ближе к Тентюковской, мелом поставили крестик и примотали скотчем листок: «Фёдор, мы в школе на Тентюковской. И.» Соседка тётя Рая, маленькая, с красными руками, остановилась, прочитала вслух и кивнула: «Правильно. Там хоть тепло будет». Потом ещё раз кивнула – для себя.

К полудню школа на Тентюковской была похожа на улей. В спортзале разложили маты, в большой алюминиевой кастрюле шёл пар. На столе у входа – журнал, листы с клеточками, ручки с привязанными нитками. Учителя, волонтёры, парень из соседнего общежития – все писали фамилии: кто пришёл, во сколько, сколько детей. На стене – первое общее объявление: «Вода – только кипячёная. Детей размещать внизу. Медпункт – направо». Внизу – стрелка маркером.

Около двух часов дня в школу вошла женщина в поликлиничной куртке, без шапки, с девочкой лет восьми в слишком большой вязаной шапке. Женщина говорила не громко, но повернули головы все вокруг – так говорят те, кто привык нести чужую усталость: спокойно и по делу. Девочку посветлели отправили вниз к другим детям, женщину – в медкабинет. Её фамилия легла в журнал. Рядом она попросила карандаш и на клочке бумаги вывела: «Если придёт Фёдор (Харьяга) – мы здесь». Учительница Ольга Сергеевна кивнула и положила записку между страниц, «чтобы не сдуло».

Университетский радиокружок дёргал проволоку по ветру между двумя общежитиями. Парни в заношенных куртках натягивали провод – руками, без стремян, по подоконникам. Внизу стоял «ящик» – старый трансивер, собранный из кит-набора, на нём синяя изолента и два выключателя. На КВ шуршало, потрескивало, резало зуб. На УКВ – тишина. Потом кто‑то из ребят сдвинул частоту, поднял громкость, и в из динамика мягко, как пар из кастрюли, прошло: «…Тентюковская… дети – внизу… воду – только кипячёную… держимся». Ребята переглянулись, один улыбнулся – получилось. Голос повторили по коридору через рупор – чтобы дошёл до двора.

Котельные в городе перешли на «ручной». Задвижки теряли масляную плавность – их крутили руками, под навесом, где ветер рвал рукавицы. На дворе гудел дизель-генератор из арсенала одной фирмы – его туда притащили днём; соляра из цистерн «на чёрный день» пошла в дело. Где‑то котёл ревел обидно и тух – слесари матерились, меняли форсунку на ходу. В холлах ДК поставили буржуйки, стянули в охапках дрова из ближайших сараев: «на ночь – посторожим». По домам расклеили листочки: «Горячее по графику: 06:00–09:00, 18:00–21:00. Просим экономить». А потом приписали шариковой ручкой: «Если потечёт – звонить некуда, зовите дворового Ивана, подъезд 1».

У узла связи, где внизу мачты всегда пахло железом и мокрой травой, появились «люди в белом». Не санитары и не мчсовцы – эта белизна была чужой, как новая форма среди старых зимних курток. На них чистые балаклавы, у двоих гарнитуры на ухе, куртки без шевронов. С ними – собаки, ростом до колена, до бедра, с толстыми ошейниками – чёрными, ступенчатой формы. Одна женщина в очереди шепнула: «Это что, от волков?» – ей не ответили. «Белые» перегородили кран с дизелем, на каталке вытянули под навес бочку с логотипом, и в очереди стало меньше разговоров. Когда людей краном с водой надо было чуть сдвинуть – один из «белых» сказал коротко: «актив к левому торцу», – и трое собак, словно на невидимую верёвку, одновременно сместились, подрезая пласт очереди ровно, без лая, одним движением. Люди обернулись, втянули воздух. На ящиках под навесом было трафаретом: K‑17. Старик с бородой, радиолюбитель, тихо сказал рядом: «У них, когда бегают, по эфирке зубцы лезут. Эфир как ржа». Никто не спорил, но запомнили.

В больнице из коридора был слышен один звук – кашель. Он мыслимых оттенков: детский, стариковский, «притворный» и настоящий. Часть палат переоборудовали под сортировку. Жар разгоняли лампами и кипятильниками. Инсулин раздавали по спискам, опять же в журнал. В аптеке на углу, где всегда пахло валерьянкой, запах стал острым: пластик, спирт, влагой. Люди держали номерки на бумажке; за стеклом провизор кричала: «Окситоцин нет, анальгина не осталось, жаропонижающее – только детское, по упаковке». В коридоре кто‑то сказал: «Медсестричка с Тентюковской пришла помогать. С девочкой. Назвалась, записали», – и тут же ушёл дальше по очереди, не оставив имени.

Днём второго дня в школе на Тентюковской повесили ещё одно объявление: «Колонна в Эжву – завтра, 12:00. Пешеходно. Регистрация здесь. Дети – в середине, пожилые – ближе к машинам сопровождения. Чужим – не мешать». На полях – шариковой: «Эжвинские котельные держат пар». Пошли слухи: «У комбината теплее, там котлы не встали». Вечером учительница Ольга Сергеевна обошла зал, напомнила про списки, перекинула ещё две бирки с фамилиями из одного листа в другой – «чтобы не потерялись». Та женщина из медкабинета записалась в колонну как «волонтёр-медсестра». Её девочке повязали на рукав бумажную полоску: «группа Ж-2», дети улыбались этой «форме», как игре.

Утром, перед выходом, пришла тётя Рая. «Скажу, кому надо, что вы ушли, – сказала она учительнице. – Если он придёт – пусть сразу сюда. Яковлевы со мной на лавочке сидят, всё видят». Её записали как «свидетеля». На исходе двенадцатого – колонна вытянулась на шоссе. На передке – два волонтёра с красными повязками, между ними – детские группы, по краям – мужчины с санками и старики с палками. Вдали курился белый дым над Эжвой: комбинат дышал. «Белые» стояли на отдалении, у развилки, не вмешивались, только их собаки, присев, следили глазами.

У узкого места, на подъёме к мосту, колонна встала. На полосе поперёк стояла «буханка», капот открыт, мужчина ругался на сквозном морозе. Кто‑то из сопровождающих крикнул: «Не давим, ждём! С детьми же!» Десять минут – пятнадцать – ничего. Мороз выкусывал носы. Женщина из школы – та самая медсестра – посмотрела на волонтёра, на мужчину у «буханки», на детей в середине. Сняла перчатки, пошла к машине: тот порезал ладонь об острый край капота, кровь на морозе стала тёмной. Она обвязала руку бинтом, велела держать выше сердца. В этот момент по рации у одного из «белых» прошипело: «Контур‑2 онлайн. Herd – мост. Актив к правому краю». Собаки с ошейниками одновременно поднялись и, как по нитке, сместили кромку толпы, подрезая людей полукругом. Край вжалcя, кто‑то оступился на насте, упал – зашипел испуг, детский плач, пар на морозе.

Волонтёр Сергей (красная повязка, лоб в инея) поднял мальчишку, крикнул: «Детские группы – вперёд, ровно! Впереди – учительницы!» Учительница Ольга Сергеевна взяла за руку девочку из группы «Ж‑2»: «Держись. Смотрим под ноги». Девочка оглянулась – взгляд искал. Женщина‑медсестра коротко сказала, почти без звука: «Иди. Я догоню». Девочка кивнула и ушла в середину, туда, где ритм шага задавали взрослые.

Машину сдвинули, колонна поплыла через узкое место, вытянулась и снова стала походить на порядок. Женщина осталась в хвосте ещё на два часа: перевязывала ушибленные колени, смазывала растяжение на щиколотке, ставила грелку под куртку старому. «Белые» стояли в стороне, их собаки дышали ровно, длинными клубами пара. Радиолюбитель у перил, с рацией на груди, проворчал сам себе: «Опять зубцы в эфире, когда они “пасут”». Никто не ответил – было не до эфира.

К середине дня сгущение развязалось. На дальнем берегу, со стороны Эжвы, парил комбинат – белые султаны над трубами. В ДК у входа выставили два стола: «Регистрация» и «Медпункт». Внутри пахло скипидаром, мокрыми валенками и чаем. На первом столе лежал журнал – фамилии, время, откуда прибыл. Детские группы шли списками: «Ж‑1», «Ж‑2», «Ж‑3». Девочку из «Ж‑2» записали первой – 15:10, «с Тентюковской, с учительницей О.С.». Ей дали кружку чая, посадили в угол, где стоял «дом» из гимнастических матов, и коробка с карандашами.

Женщина‑медсестра подошла позже – 17:40, под роспись: «волонтёр, медкабинет». Её встретил у дверей тот самый волонтёр Сергей. «Запишем вдвоём, чтоб не потеряли, – сказал он, – в два места». И правда: рядышком на листе «Прибывшие» появилась запись с временем, а в «медпункте» – ещё одна, с пометкой: «дежурства с 20:00». На отдельном листке, приколотом к пробковой доске, Ольга Сергеевна вывела маркером: «Группа Ж‑2 прибыла. Ищущим – смотреть журнал ДК». Рядом воткнули булавкой маленький клочок: «Для Фёдора (Харьяга): Эжва, ДК, зал 2. Мы здесь». Никто не знал, дойдёт ли это до адресата, но бумага – это якорь.

В Эжве было теплее. Пар у комбината держал дома, днём батареи тёплели, ночью – не остывали до камня. В спортзале ДК выделили «низ» под детей: матрасы, одеяла, угол с книжками. Медкабинет работал посменно: жаропонижающее по каплям, перевязки, список инсулина под замком. Женщина‑медсестра стала на «грязную»: учила волонтёров мыть руки тёплой водой из термоса и не экономить спирт там, где нельзя. Девочка засыпала с чужими детьми, уткнувшись в рукав своей шапки. Иногда, проснувшись, смотрела на дверь – потом снова засыпала.

«Белые» виднелись и здесь – у топливной базы и у радиоузла. Они не командовали, но стояли так, что становилось ясно: через них – удобно, вокруг них – нельзя. Их собаки, с ошейниками‑пластинами, «пасли» очередь к кипятку, когда та расползалась. На ящиках под навесом – знакомый трафарет K‑17. Радиолюбители в общежитии жаловались на фон: «Когда их “актив” бегает – эфир дребезжит». В ответ кто‑то пожимал плечами: «Лишь бы чай был горячий».