2031. Север

Владимир Намр

2031. Север

Глава 1

Глава 1. Север

Север начинается со звука. Низкий гул дизелей, щелчки компрессоров, свист ветра, который делает даже разговоры короче. В районе Харьяги этот гул – как метроном: подъём, обход, смена, обед, ночь. По звуку насосов я мог сказать, какой фильтр задышал хуже, по вибрации металла – где стоит подтянуть хомут. Эти мелкие знания дают иллюзию контроля, и в 2031‑м это чуть ли не единственное, что успокаивает.

Я – Фёдор. Двадцать девять. Рыжие волосы, руки в масляных потёках. Я не штатный буровик – подрядчик: наблюдаю за буровым процессом, обслуживаю датчики, отбираю породу и веду первичную документацию по пробам. На площадке – сама буровая, вышка, mud‑logging‑юнит, БОП, насосная, несколько жилых модулей. Вахтовый городок небольшой, но устроен основательно: дизель‑генераторы с нормальным резервом, ёмкости с солярой, склад фильтров и уплотнений, запас воды и пайков, мастерские контейнеры. При нужной дисциплине здесь можно жить долго. Именно сюда я мечтаю привезти Ирину и Женю: тепло, свет, фильтры, топливо – всё то, чего быстро не остаётся в городах.

Работа – рутина, в которой важна каждая мелочь. Я слежу за ROP (скоростью проходки), давлением в стояке, крутящим моментом, плотностью и реологией бурового раствора. Отбираю cuttings – измельчённую породу из потока промывки – и везу их на станцию ГТИ: там – сушильные плиты, лупы, химические тесты, портативный XRF и спектрометр. На ГТИ люди умеют вынуть из нескольких гранул правду о пласте: песчаник, аргиллит, карбонаты, следы минералов. В городке персональных дозиметров нам не выдают – «достаточно стационарных приборов на станции и периодических проверок», так решила безопасность. Экономия на том, что надевают на чужой пояс.

Утро было обычным: отбор проб на шейкере, запись трендов в планшет, короткий перегон до ГТИ. Там – привычный запах горячего металла и спирта. XRF честно рисовал пики по кремнию, кальцию, железу. Спектры – вообще самые правдивые в мире штуки: им всё равно, в каком ты настроении.

Потом всё стало странным. Сначала – служебное уведомление: «Аномалия спутникового канала, задержки гражданских голосовых частот». Погодные сбои – обычное дело, но через час пришёл фрагмент сводки: «несколько подтверждённых источников сообщают о ударных событиях в крупных городах». На планшете показали низкоразрешённый кадр – яркая тепловая вспышка на юге. Алгоритм пометил: «тепловая аномалия, вероятно не промышленного происхождения».

Я стоял рядом с геологом ГТИ, когда фон на спектрометре дрогнул на доли – микропик в зоне йода, тонкая полка цезия. В лабораторной тишине это могло быть погрешностью, но вместе с картинкой – уже знак. Технический смысл простой: йод‑131 – продукт деления, живёт неделями; если он «виден» в воздухе, где мы раньше его не видели – где-то недавно много делилось. Цезий‑137 дольше и говорит о масштабе. Мы внесли запись в журнал, сделали фото графика, отправили отчёт в центр. Ответа не было.

На базе люди говорили шёпотом. Из коротковолновки прилетали клочки: «удары… отключения… крупные города…» Голос звучал так, будто проходит через вату. Я думал о Сыктывкаре, о Ирине и Жене – пустые полки, длинные очереди, выключенный свет. Здесь, у нас, – дизеля, соляра, вода, фильтры. Там – стекло и бетон.

Правила говорили: ждать указаний, переводить объекты в режим экономии, фиксировать логи. Опыт говорил: окно на передвижение быстро захлопнется. Если центры накрыты, через пару дней дороги станут лотереей, блокпосты вырастут из ниоткуда, зимники перекроют. Я сел над картой и сложил простой маршрут: Харьяга – магазин «Наташа» – вертолётная площадка «Строгановка» – «Головные сооружения» под Усинском – Усинск – Сыктывкар. Это не план про «повезёт»; это список ворот, через которые нужно пройти, чтобы вытащить семью на север.

Машина у меня – Нива на больших колёсах: высокий клиренс, усиленная подвеска, лебёдка, шины под зимник. Зимник – не дорога, а замёрзшая тропа: держится, пока мороз. Река – это мост только для терпеливых и осторожных; трясина под снегом – враг, который любит торопливых.

Я начал собирать вещмешок: инструменты, трос, свечи, ремни, канистры, газовая горелка, тёплые рукавицы, карты. На станции ГТИ попросил на время портативный спектрометр – «для проверки шлейфов по дороге» – мне кивнули: «Вернёшь – и живой». Взял маски с фильтрами и запасные картриджи. Не геройский набор, а рабочий.

Городок был готов лучше, чем мы сами. Дизеля урчали ровно, соляра в ёмкостях была помечена, фильтры и картриджи – на стеллажах, вода – в баках и снег вокруг, который зимой – почти неиссякаемый резервуар. Я видел, где прокладывать тёплый воздух, как переподключить щиты, что поменять, если встанет насос. И главное – я знал, что эти модули выдержат зиму, если их кормить топливом и руками.

Вечером я проверил Ниву: масло, тормоза, натяжение ремня, давление в колёсах, работу лебёдки. Потрогал пальцами трос – колючий, как нейронная мысль. В салоне пахло солярой и обогревателем. Я положил карту на сиденье, сверху – записку с маршрутом: «Наташа – Строгановка – Головные сооружения – Усинск». Сидел некоторое время в темноте и слушал, как дизели базы бьют ритм.

Решение было простым: выезжать на первом свете. Не геройствовать ночью, не ломать зимник в темноте – уйти на рассвете, пока мороз держит наст, пока ветер дует нам в спину, а не в лицо. Я лёг не раздеваясь – ботинки у кровати, куртка на спинке стула, ключи под ладонью. В голове крутились две картинки: график с тонкой иглой йода и Женин смех. Между ними – дорога. Я закрыл глаза и заставил себя уснуть.

Ещё до рассвета я встал, умывался снегом, затянул ремни на рюкзаке. На улице мороз щипал лицо, и дизеля гудели, как надёжный друг. Я взял ключи, посмотрел в сторону стоянки, вдохнул глубже.

Я был готов. Но север не любит, когда уезжают без спроса. И у него всегда есть свой блок‑пост.

Глава 2

Глава 2. Блок‑пост

Шлагбаум у проходной опустили ещё до рассвета. В будке – желтый свет, на столе журнал выездов, рация потрескивает. Буровой мастер Иван стоял так, будто стал частью ворот: куртка нараспашку, шапка на затылке, лицо серое от недосыпа.

– Никто не едет, – сказал он, даже не поднимая глаз. – Пока не будет ясности. Приказ штаба.

– Какой штаб, Ваня? – Глеб хмыкнул, но без улыбки. – Тебе же самому «ясности» не пришло. Мы не вахту бросаем – мы семьи вытаскивать.

Иван поднял взгляд. Усталость там перемешалась с упрямством.

– Глеб, ты знаешь порядок. Если сейчас все рванут – кто дизеля будет держать? Кто БОП сторожить? Мы – критическая инфраструктура. Мне головы не снимут, мне её вывернут.

– Мы подрядчики, – я сказал, стараясь говорить ровно. – Формально ты не можешь держать нас силой. Я еду за женой и ребёнком. Привезу их сюда. Тут тепло, топливо, вода. Мы вернёмся.

Иван покачал головой:

– Формально мир не обязан падать на нас, Федя. А падает. Пока не будет прямого разрешения – выездов нет. Никаких «сгонял и вернулся». До зама сидим на месте.

Рация на его груди ожила: «Седьмая – подтвердите режим, выезды заморожены». Он ткнул пальцем в кнопку, буркнул подтверждение. Внизу, у ворот, переминались из ноги на ногу охранники. У каждого автомат в инею, ремни перетянуты поверх пуховиков. Не те люди, по которым хочется ехать.

Глеб шагнул ближе. Я заметил, как под пуховиком шевельнулись его плечи – знакомый признак, что он сдерживает злость. Про Глеба стоило сказать пару слов: тридцать три, высокий, чуть сутулится, будто экономит рост для дел. Служил в мотопехоте, но про это не рассказывает, только умеет молча разбирать заедающее железо. Мать у него в стороне, под Усть‑Цильмой, одинокая; с тех пор как отец умер, Глеб всегда держал наготове рюкзак – «чтобы не думать долго». Отличался тем, что никогда не спорил ради спора. Если говорил – уже решил.

– Вань, – он посмотрел прямо, без привычного лукавства, – давай так. Ты не хочешь подписывать выезд? Подпиши тогда, что берёшь на себя ответственность за мою мать и за жену Феди и ребёнка. Что ты гарантируешь им тепло и еду. И подпиши, что если связь не восстановится – ты сам поедешь и привезёшь их сюда.

Иван дёрнулся, как от пощёчины.

– Не манипулируй мной, – грубо сказал он. – У меня тут сорок человек и два дизеля. Я за них отвечаю. Я не могу раздать разрешения, потому что у вас в груди горит.

– Там не «горит», – тихо ответил я. – Там люди. Они сейчас без света. Вода из кранов – если есть. Ты лучше меня знаешь, как быстро город становится пустым без поставок. Мы не в южном тепле. Здесь – шанс. Там – нет.

– Вы не понимаете, – Иван, кажется, хотел сказать что‑то ещё, но слова закончились. Он посмотрел на стылый снег, на шлагбаум, на нас. – Я не дам. До зама – ни колесом. И ключи у меня, чтобы не было соблазнов.

Ключи звякнули – связка висела на карабине у него на поясе. Там были и от гаража, и от ворот, и от нашей Нивы – я оставлял комплект на проходной после техосмотра. Он даже не задумался, как это выглядит: держать чужое, чтобы чужое не уехало.

Глеб выдохнул пар, посмотрел на меня. Взгляд – короткий вопрос: «Готов?» Я кивнул.

– Ладно, – сказал он Ивану. – Тогда хотя бы дай позвонить по громкой, собрать людей, объяснить. Мы ж не стадо. Дай пять минут.

– Через меня вы не пройдёте, – Иван отступил на полшага, но это был не уход, а упор.

Глеб подошёл ближе, как будто смирился. Снял перчатку, протянул руку:

– Извини, что давлю. Ситуация… Ты не враг. Дай ладонь, Ваня.

Иван по привычке тоже потянулся – жест примирения здесь ценят. На полсекунды они сошлись: рука к руке, плечо к плечу. Я видел уже это у Глеба – в драках он всегда прижимался, чтобы выйти из‑под удара. И сейчас он сделал одно простое движение: шагнул вперед, как бы обхватывая, и другой рукой – той, что оставалась в тени куртки – щёлкнул карабин на поясе Ивана. Металлический голосок ключей звякнул тихо, как будто стыдясь.

– Эй! – Иван попытался дёрнуть бедром, но было поздно. Глеб уже шагнул назад, связка соскользнула в его рукав.

Я не ждал команды. Развернулся и пошёл к стоянке. Снег скрипел под подошвами, пальцы неловко метались по карманам в поисках своих ключей – привычка. Но теперь чужая связка лежала у Глеба в кулаке. Он догнал меня у Нивы, вскинул бровь: «Пятнадцатая?» Я кивнул. Он бросил связку – металл обжёг ладонь.

– Стойте! – крикнул Иван. Его голос сорвался, превратился в треск. – Стоять! Охрана!

Двое у ворот подняли оружие, но шагнули неуверенно – мороз и свои люди на линии. Я захлопнул водительскую дверь. Замок дался не сразу – пластик затёк от холода. Глеб прыгнул на пассажирское, хлопнул. В салоне пахло маслом и железом. Я повернул ключ. Стартер провернул тяжёлый металл, двигатель схватил, встряхнул кузов. На панели мигнул свет. Большие колёса шевельнули снег под арками.

– Отойди! – выкрикнул я в приоткрытую щель. – Не становись под колёса!

Иван уже бежал, замерзающий воздух рвал на части его слова. Охранники поставили ноги широко, один провисил ремень, другой поднял ладонь: «Стой!». Мне было мерзко от того, как быстро из «мы» стало «они». Но назад дороги не было.

– Готов? – спросил Глеб.

– Нет, – сказал я честно, – но поехали.

Я выжал газ. Нива рванула, тяжело, но охотно. Колёса вспухли на насте, снег полетел в стороны. Шлагбаум – толстая труба на ржавой опоре – перекрывал полпроезда. Я взял чуть левее, чтобы ударить не в стойку, а в плечо. В ушах стучала кровь так, будто это не мотор, а сердце заводится.

– Держись! – крикнул Глеб и упёрся руками в панель.

Удар пришёлся как раз под шарниром. Металл завизжал, как зверь. Труба треснула в сварном шве и, слетев, развернулась на петле, полоснула по капоту, оставив длинный, рваный шрам. Лобовое стекло дрогнуло, но выдержало. Охранник инстинктивно пригнулся, другой отскочил в сугроб. Мы проскочили под падающим плечом, снег обрушился на крышу, замерзшие комья бухнули по багажнику.

Сзади кто‑то кричал. В зеркале я успел увидеть Ивана – он стоял, хватая ртом воздух, маленький, растерянный, и почему‑то очень старый. Мне захотелось остановиться и объяснить. Но дорога впереди была уже наша – узкая лента зимника, серый день, и ветер, который наконец дул в спину.

– Теперь точно вернёмся, – глухо сказал Глеб, глядя вперёд. – С ними. Иначе всё это зря.

Я кивнул, не отвлекая рук от руля. Шлагбаум лежал позади, как сломанное правило. Мы вышли на накат и, не оглядываясь больше, взяли курс на первую точку маршрута – «Наташа».

Глава 3

Глава 3. Память

Дорога гудела, как барабан под ребром. Нива шла по насту на четвёртой, ровно, без рывков. Снег летел полосами, как помехи на старом телевизоре. Глеб молчал, щурился в белую кашу, иногда проверял глазами вешки – тонкие палки с тряпками, что отмечают зимник. Я держал руль двумя руками и слушал не только машину. Память тоже имеет звук. Когда она включается, в груди щёлкает реле – и ты слышишь, как всё начиналось задолго до сегодняшнего дня.

С 2018‑го я жил с планом Б. Тогда мы, ещё молодые и злые, спорили в кухнях про «всё это кончится плохо». Я мало спорил. Я на север уехал. Не потому, что был смелый – потому что здесь всё честнее. Здесь, если что-то не работает, ты это слышишь. На юге всё подменяется словами: отчетами, обещаниями, графиками, которые рисуют не те, кто стоял в снегу.

Мир шёл к беде медленно, как наледь тянется по ручью. Сначала – санкции, уход компаний, люди закрывали отделы и называли это «оптимизацией». Потом – странные аварии, не катастрофы, а такие, после которых долго кашляешь: то химический выброс накроет кусок области, то теплосеть ляжет ровно в морозы. Дальше – войны без объявления войны: прокси, «учения», колонны, которые «случайно» выезжают на чужие дороги. Потом – цифра. Нас приучали к удобству: платежи в одно касание, электронные пропуска, «единый профиль гражданина». Удобство – всегда начало поводка. Сети собирали больше, чем нужно, и нужда это оправдывала. А нужда у нас вечная.

В 2027‑м по КВ «короткие волны» ходил разговор: крупный провал связи в нескольких регионах, потом странный «перезапуск». Люди улыбались, писали в соцсетях, что «подмигнули и починилось». Я тогда впервые подумал, что нас учат жить с тишиной – как с погодой. В 2029‑м у нас в Сыктывкаре были «учебные отключения» – на ночь, на две. Якобы ремонт. По запаху во дворе, по мату из подвалов я понимал: никто ничего не чинил – тренировали терпение.

Про Кировскую область я услышал через знакомого в ГТИ. Он имел привычку ловить странные сводки, у него был старенький приёмник, сбитая антенна и много времени. «Слышал, Федя? – сказал как-то, – у них там полигон, закрытый. Животных чипуют». Я вначале подумал про обычные учёты, ветеринарку. Он покачал головой: «Не тот чип. Не для учёта. Для команды. Собаки, свиньи, даже лисы. Им вживляют модуль, ставят датчики по нервам – и гоняют как дронами. По координатам. Тестируют поведение в задымлении, в зоне химии. И не только свои – под выбросы. Чтобы потом отправлять туда, где человек умрёт, а зверь – дойдёт».

Мне было тогда смешно и мерзко – одновременно. Смешно, потому что звучало как очередная страшилка. Мерзко – потому что слишком уж в логику вписывалось. Он показал распечатку – не документ, обрывок текста, тёмный снимок: открытый вольер, антенна, оператор с чёрным кейсом. У собаки на шее – хомут, такие используют кинологи, но сверху торчит пластина. В глазах – пусто. Звери всегда смотрят как-то по‑своему, а тут – как линза. В тот вечер я долго не мог уснуть. Думал, что если можно управлять живым так же, как железом – значит, кто-то решит управлять и нами. Не в прямом смысле, не в голову железку. Проще: отрезать от информации, от еды, от дороги. И человек пойдёт, куда скажут – как дрон по маршруту.

Я любил Сыктывкар за то, что он не обманывал. Небо здесь низкое, честное. Снег такой, что через десять минут понимаешь: шутки кончились, пора бежать домой или доставать вторую пару перчаток. Утром – хруст под ногами, синеватый дым из труб. Вечером – жёлтый свет в окнах, вагончик чая с пирожками у рынка. Я помню, как с Женей мы шли по набережной Сысолы и у неё нос покраснел, как у снеговика, а в глазах отражалась вода под льдом. Ирина шла рядом и ругала меня за то, что я без шарфа, а потом сама снимала свой и повязывала мне на шею. У Иры удивительная привычка – делать всё наоборот: ругать, а потом спасать. Поэтому я в неё и влюбился.

Мы жили на окраине, откуда до центра – автобусом по Октябрьскому, иногда пешком. В квартире у нас было слишком много тёплых вещей и слишком мало места, но мы умели раскладывать всё так, чтобы Жене был угол для конструкторов. По выходным я таскал её в парк – кататься на «ватрушке», и мы смеялись, когда моя тяжёлая туша проваливала «горку» в кашу. Зимой пахло гарью из Эжвы – бумажная фабрика давала о себе знать даже в ясность. А ещё – хлебом из частной пекарни, куда заглядывали по пути домой.

Ира работала медсестрой в поликлинике. И я ненавидел эту работу за неё – не потому, что медсестра – плохо, а потому, что у них всегда было больше, чем положено: смены, чужая усталость, грязная работа. Она никогда не отказывала старикам, всегда уходила позже, чем могла. Я говорил ей: «Переходи в частную» – она смеялась: «Ты вахтой отрабатываешь чужие дырки, а я буду – чьи?» Это было наше примирение: мы оба знали, что делаем работу, которая держит чужие стены. И оба верили, что однажды будем держать свои.

С 2018‑го я начал вести блокнот. Не «дневник конца света», а список мелочей. Где зимой метель сдувает дорогу на выезде к зимнику – там я ставил в уме флажок. Где на трассе к Ухте всегда образуется корка – отмечал. Где купить фильтры для масок, если «официального» склада нет. Где в частном автосервисе не задают лишних вопросов и держат свечи на Ниву впрок. Это всё не паранойя – просто инвентарь. Как у буровика: знаешь, какой ключ попадётся под руку, если рванёт муфта.

Я учил себя не торопиться. На зимнике торопливые долго не живут. У Нивы мотор простит почти всё, но не глупость. Есть обороты, на которых он греет тихо и тянет без рывков. Есть торможение двигателем, которое спасает, когда снег коркой. Давление в шинах чуть ниже городского – пятно больше, сцепление мягче. Вешки читаешь, как азбуку Морзе: два быстрых – поворот, длинный – переправа, чёрный флажок – перемёт. Я тренировал это как последовательность операций: не для того, чтобы «красиво ездить», а чтобы возвращать домой людей.

Мир, тем временем, делал вид, что всё нормально. До последнего. В магазинах чуть реже появлялись импортные вещи, потом исчезали совсем. Деньги были, а смысла в них – всё меньше. Власть говорила, что «мы справимся», и в каждой фразе слышалась оговорка: «если повезёт». Мы привыкли, что техногенная катастрофа – где-то не у нас. Но границы у воздуха нет. А у сигналов тем более.

Слухи про Киров скреблись в голове, как мышь за плинтусом. Кто‑то сказал, что видел депешу: «Испытания удалённого управления объектами класса “био” признаны ограниченно успешными». Меня передёрнуло. На буровой мы привыкли к словам «ограниченно успешные»: это когда всё работает на стенде, а на реальной скважине – говно. Но с живыми «ограниченно» – это не про проценты. Это про чужую боль. Я смотрел на север и думал, что мир, который чинит себя через таких вот псевдодронов, уже решил, что живое – расходник. И тут я понял, почему меня тянет на север: север не любит расходников. Здесь если ломается – доставай ключ и чини. Если не можешь – плати снегом и временем.

Пока Нива шла, всплывали куски городской памяти. Стефановская площадь в мороз, когда под ногами скрипит так, будто по стеклу. Пробегающие школьники с красными щёками. Ирина, которая несёт пакет, из которого торчит батон, и ругается, что я купил «не тот чай». Женька, запинающаяся о сугроб, и это «папа, смотри!» – как будто я могу смотреть куда-то ещё. Я цеплялся за эти картинки как за вешки. Если они у меня есть – значит, есть куда ехать.

Глеб поёрзал. Положил ладонь на панель, постукивая пальцами по пластику – привычка нервная.

– Думаешь, успеем? – спросил он не от страха, а чтобы услышать чужой голос.

– Должны, – сказал я. Слово «должны» здесь значит больше, чем «сможем». Это – как поднять якорь. Поднял – значит, поплывёшь. Не поднимешь – так и сгниёшь на месте.

На прямом участке я приподнялся и всмотрелся вдаль. День был мутный, горизонт сжался. И всё же там, где снег и небо шили друг друга, показалась чёрная линия. Сначала – как тень, затем – как рисунок. Пару крыш, силуэт домиков, гребень посадки. Знакомая складка местности, от которой у меня всегда к горлу подкатывало тепло.

Харьяга. Мы шли к первой точке. А в голове по‑прежнему звенел не мотор

Глава 4

Глава 4. «Наташа»

Харьяга выросла из серого воздуха, как скол в льду: две линии домов, чёрные ребра посадок, столб с оборванным плакатом. Я скинул скорость до тридцати – зимник в посёлке превращается в лотерею: ямы прикрывает свежий наст, укатка разная, под боком кюветы. Давление в шинах спустил вчера на две десятых – пятно контакта шире, Нива держится мягче. Глеб молчал, пальцем показывал вешки, как дирижёр: правая, левая, яма.

У «Наташи» – так и было написано на выцветшей вывеске – гудел бензогенератор. Ровный, усталый звук, как у человека, который привык тянуть через силу. Запах бензина и тёплого пластика смешивался с морозом. Перед дверью – утоптанный круг и несколько пар следов, слишком свежих. Я на секунду прикрыл глаза, достал из бардачка портативный спектрометр – тот, что взял на ГТИ – и поднёс вплотную к слою снега на краю крыши. Датчик щёлкнул, график на экране повёлся тонкой линией. Фона – чуть выше базового, но без игл. Свежий верхний слой снега обычно чище: то, что выпало давнее, держит на себе всё, что было в воздухе. Топить – лучше верхний, не с дороги и не из сугроба у стены.

– Пошли, – сказал Глеб. – Пока не сгущается.

Внутри было полумрачно: на потолке работала одна гирлянда из светодиодов, подключённая к генератору, где-то дальше в подсобке трещал старый калорифер. Полки наполовину пустые, но хаоса ещё нет. На стойке – касса, мёртвая, рядом коробка с мелочью: свечи, батарейки, лезвия. За прилавком женщина лет сорока пяти с узкими ладонями и быстрыми глазами. Это и была Наташа. Возле стен – двое местных мужиков, смотрят глазами людей, у которых в голове уже ветер. В углу – парень-подросток, лет пятнадцати, куртка велика, держит в руках радиостанцию, как игрушку. На коробке с хлебцами сидела девочка, но её быстро увели в подсобку – Наташа взглядом, как ножом.

– Только наличные или обмен, – сказала Наташа, ещё до того как мы открыли рот. – Терминалы не дышат. Связи нет. Карточки – бумага. Что надо?

– Соль, крупа, сахар, свечи, батарейки АА и 18650, если есть, – перечислил я. – Фильтры к респираторам Р3 или угольные картриджи. Спирт медицинский. Таблетки для воды. И если найдётся – пару химических грелок. Пара рулонов мусорных пакетов – плотных.

Она подняла бровь.

– Не сигарет, не консервов? – проверка на дурня.

– Жир и соль – это калории и нервная система, – ответил я. – Консервы есть. Спирт – антисептик и топливо. Свечи – свет и тепло, если грамотно. Батарейки – свет, связь. Фильтры – если пойдёт шлейф. Пакеты – вода, транспорт, гигиена.

Подросток слегка кивнул – ему понравилась «логика». Наташа махнула на полки:

– Соли – три кило, крупы – что есть, гречка, пшено. Сахар – по килограмму в руки. Свечи – сколько унесёте. Батарейки – АА есть, 18650 – две штуки, последние. Фильтров Р3 нет, есть пара угольных картриджей к «Лепестку». Спирт – только настойки, чистого мало. Таблетки для воды – «акватабс» пачка. Грелки – три.

– Берём, – сказал Глеб. – Чем платим?

– Деньги – половина цены, – Наташа вяло улыбнулась. – Вторая половина – чем-то полезным. Шины у вас какие? Для зимника? Лопата есть? Патрубки резиновые, хомуты? Свечи к Ниве? Ремень генератора?

– Свечи – есть комплект, – я замялся. Отдавать своё в дороге – это отрезать себе кусок. Но сейчас всё измеряется не «моим». – Отдам две свечи и ремкомплект для шин – латки, жгуты, клей. И набор предохранителей. Плюс – вернусь, привезу канистру соляры. Базу держим.

– «Вернусь» – пустое слово, – сказала Наташа. Но глаза её смягчились. – Ладно, свечи и ремкомплект – годится. Про соляру запомню, Имя? Чтобы не «кто-то».

– Фёдор. Это Глеб. Мы с Харьяги.

– Тут все «с Харьяги», – усмехнулась она. – Ладно. Егор! – крикнула в подсобку. – Принеси из кладовки «Акватабс» и картриджи.