Взгляни моими глазами. 1995. Дневник русского солдата

Пришел Чип, рассказал, что в кабине КамАЗа ехала семья: муж с женой и двое детей, мальчик и девочка, примерно четырех и шести лет. Об этом он узнал от разведчиков. Предлагает сходить и посмотреть. Юрка заинтересовался, и они уходят. Меня же пробрал озноб. Помимо воли в воображении живо воз- никла картина: обгорелая вспучившаяся краска кабины, через приоткрытую дверь черными змеями расползается дым. И застывшие на сиденье, словно манекены, обугленные трупы детей и взрослых. Стало невыносимо тошно, к горлу подступил ком. Боже мой, что же мы тут делаем? Зачем все это и кому оно нужно? Гляжу в спины удаляющихся товарищей и ненавижу их – и себя заодно. Но не в моих силах что-то изменить.

Вернулись они быстро. Долгополов сел рядом со мной:

– Знаешь, Медицина, правильно, что ты не пошел. Там такое!..

Не уточняю, что именно, и так все очевидно. Если даже Юрка так потрясен увиденным, который всего пару часов назад хотел застрелить человека или животное, то я точно этого видеть не хочу.

Мы молчим, и я стараюсь не думать об этом КамАЗе, но он, как назло, постоянно попадает в сектор обзора, и поневоле я то и дело мысленно заглядываю внутрь этой злосчастной кабины – и все вижу… Ну почему они не проехали десятью минутами раньше или позже?! Тогда ничего бы не случилось с детьми. И я бы об этом не знал, не видел всего и мог жить без этих воспоминаний.

Подошел Рудаков, присел рядом с нами прямо на землю, помолчал. Чип спрашивает, заглядывал ли он в кабину КамАЗа?

– Да… Лучше бы не делал этого, – прапорщик отрешенно озирает убегающую вдаль дорогу.

– Детей жалко, – произносит Чип и ждет, что ответит Рудаков.

– Жалко…

– Можно ведь было не расстреливать этот рефрижератор?

Ну остановить его как-нибудь… А?

– Можно, наверное. Не знаю я, – прапорщик вынул пачку сигарет, повертел ее и убрал обратно в карман штанов. – Кто же мог знать, что там дети?..

– Твари они, я считаю! – категорично произносит Юрка и, чуть нагнувшись, сплевывает под ноги.

– Кто? Дети? – переспрашиваю я.

– Нет. Родители их и те, что в «холодильнике» ехали.

– Почему?

Смотрим на Юрку вопросительно, ждем что он нам пояснит, сами пока еще не понимаем, куда он клонит. А он глядит на Рудакова, пинает ветку, валявшуюся под ногами:

– Детьми своими прикрыться хотели. Вот почему! – глаза его сузились, взгляд стал беспощадным. – Сами они виноваты в убийстве своих детей. Считай, они сами их на убой привезли. Послышались шаги. Оборачиваюсь – бежит Масюлянис.

– Медицина, тебя и Юрика комбат вызывает. Приказал быстро к нему.

– Зачем?

– Не знаю. Не сказал.

Масюлянис переминается с ноги на ногу и глядит то на меня, то на Юрку. Роста он немного выше среднего, волосы светлые, лицо продолговатое, лоб широкий, нос с горбинкой, глаза маленькие, близко посажены, взгляд постоянно настороженный, рот широкий, губы узкие, а подбородок резко выраженный, выдается вперед. Когда Масюлянис говорит, то немного картавит, и за это Шиша его постоянно передразнивает. Как-то я спросил Сашку, за что он невзлюбил своего наводчика?

– А че, он девочка, чтобы его любить? – ответил тот вопросом и в упор посмотрел мне в глаза. Взгляд был колючим, неприятным, я с трудом его выдержал. – Он же «стукач» долбанный. Плачется комбату вечно, что я ему звиздюлей поддаю,

– Шиша хрипло хихикнул.

– А он? – спросил я, имея в виду комбата.

– А че он? – Шиша осклабился. – Он же знает, что Масюлянис «стукач», поэтому просто просит, чтобы не обижал его сильно. А я его разве обижаю? Я его учу! К тому же не очень сильно. – Сашка выпрямился, поднял вверх правый указательный палец и с серьезным выражением назидательно продолжил: – Ибо! Не надо, как «крыса», жрать втихаря. Натырит в штабе по карманам конфет и сухарей с изюмом, а то сало или колбасу, и жрет, когда никто не видит. А я все вижу! – он сделал ударение на это «все». – Он же «шнырь»! Яичницу пожарит с колбасой для штабных и себе заодно. Потом посуду за ними моет. А был бы нормальный пацан, то «подогревал» бы братву. Вот Танцор нормальный парняга был, не жлоб – приносил.

Под штабными Сашка понимает офицеров штаба. Он грызет соломинку и сплевывает.

– Танцор срулил, – напоминаю я, – пока мы под Толстой-Юртом стояли. Забыл?

– Знаю. Думаешь, эта кишка бы не срулила? Сдриснул бы, как и не было, если бы за ним мамаша приехала.

– А ты бы не сдриснул? – испытующе смотрю я на Сашку. Про себя не знаю, как бы поступил сам на месте Танцора, а поэтому не хочу его осуждать.

– Я – нет, – Сашка глядит в упор, глаза его сузились.

И весь этот сыр-бор из-за того, что командному составу выдают дополнительный паек в виде сгущенки, яиц, сала, колбасы и чего-то еще. Нас же кормят три раза в день из полевой кухни, и в целом на питание мы не жалуемся. Однако хотелось бы и разнообразнее. Иногда я приходил к Шише, он угощал меня то сухарями с пресловутым изюмом, то колбасой. Я не отказывался и, пристроившись на трансмиссии его танка, с удовольствием запивал еду теплым компотом или остывшим чаем из алюминиевого термоса.

Последний, как поведал мне Сашка, входил в комплект оснащения каждого танка. Стенки у термоса толстые, испещренные многочисленными царапинами, в которые втерлась грязь. Сбоку крепятся петли с продетым в них кожаным ремешком. Горловина широкая, крышка винтовая, тоже алюминиевая. Стеклянной колбы внутри нет, так что содержимое быстро остывает, это главный минус.

Сейчас мы с Долгополовым поднимаемся с земли и бредем к магазину. Ходить в бронежилете не очень удобно, тем более, когда на тебе ватные штаны, бушлат и валенки. Особенно тяжело подниматься с земли. И хотя, выезжая сегодня утром, я надел сапоги, сильно легче не стало. Идем молча, говорить не хочется. Юрка посмотрел на часы – почти пять. Скоро стемнеет.

Здесь рано наступают сумерки, и пришла мысль: где буду ночевать? Все предыдущие дни мы спали в палатках, врытых в землю, а последние две ночи я коротал в кабине КрАЗа вместе с водителем. И благо, что там, а не в танке у Шиши, а ведь была и такая перспектива. В машине хоть печка есть, а в танке, что в консервной банке, холодно – почти как на свежем воздухе. Несмотря на то, что водители редко и ненадолго глушат двигатель, дизель не спасает, мало отдает тепло, поэтому внутри температура едва выше нуля. Единственное место, где танкисты могут согреться и поспать, так это трансмиссия, куда они приспособились расстилать брезент, зарывшись в него, как в берлогу. Вот там-то действительно тепло.

Подходим к танку, докладываем комбату о прибытии.

– Ладно, давайте на второй этаж, – он указывает на магазин.

– Ведите наблюдение за дорогой и полем справа.

– Есть! – негромко отвечаю я. И уже начинаю размышлять, как туда забраться.

Однако Юрка останавливает мои мысли просьбой:

– Разрешите перекусить сначала, товарищ подполковник? – И добавляет, как бы извиняясь: – С вечера ничего не ели.

– Разрешаю.

Шиша сидит на трансмиссии, греется, ковыряет в зубах спичкой – похоже, уже пообедал. Мы подходим к нему и, не сговариваясь, спрашиваем почти одновременно:

– Есть что пожрать?

– Оголодали, голубки? – Сашка кривит рот в добродушной усмешке. Затем стучит автоматом по башне танка.

Оттуда высовывается грязная физиономия Масюляниса. И когда успел залезть? Кадык его судорожно двигается, губы жирно лоснятся, вопросительно смотрит.

– Опять колбасу хаваешь, крысеныш?! – скорее утверждая, чем спрашивая, с нажимом обращается к нему Шиша. – Пацаны жрать хотят, сухпай достань. И термос не забудь.

– А че я? У них своего нет, что ли? – осторожно пытается возразить тот.

Но Сашка грозно произносит:

– Ты че, уверовал, что ли, в себя, морда эстонская? Бегом давай, воин.

Голова наводчика исчезает в люке, а мы забираемся на трансмиссию и усаживаемся на брезенте. Вскоре я уже вскрываю две банки перловой каши. Костры разводить нам запретили, поэтому гнущимися ложками долбим и выковыриваем смерзшуюся кашу. Это не так-то и просто: застывший жир, словно цементный раствор, прихватил ядреные зерна и волокна мяса. Мерз- лая каша кажется сухой, у нее почти нет вкуса, а жир неприятно прилипает к небу, когда запиваешь из кружки холодным чаем.

– Что каша, что картон, – произношу это набитым ртом. – Может, на трансмиссии погреть стоило?

– Ждать замучаешься, – говорит Юрка.

Едим недолго, без удовольствия. Закончив, стряхиваем с брезента хлебные крошки и упавшие крупинки перловки.

После солдатской трапезы лезем на второй этаж по приставной деревянной лестнице, которую притащили со двора. Под нашей тяжестью она скрипит, но выдерживает.

Стены второго этажа возведены почти полностью, высота их достигает двух метров, и с торцов здания они глухие, так что здесь мы уже не торчим посреди дороги – есть куда при случае спрятаться.

В двух других стенах имеются пустые оконные проемы. Через них открывается с одной стороны вид на вспаханное поле. Слева оно ограничено дорогой, уходящей в направлении Чечен-Аула, а с другой – наш перекресток, сейчас он пуст.

Повсюду в доме валяется строительный мусор. От нечего делать мы время от времени пинаем его в зияющий в полу квадратный лестничный проем. О чем-то говорим, но снова не о том, что нас более всего сейчас беспокоит. Что дальше? Что будет завтра? Что будет с нами, со мной? Вдруг убьют? Мысль эта обжигает, еще никогда раньше я не думал о своей смерти всерьез. Конечно, как и все, я знаю, что рано или поздно умру, опять же – как и все. Но лишь теперь четко понимаю, что это «рано» может случиться в любое мгновение. и мороз пробегает по спине.

Или, может быть, это я просто замерз? Пальцы на ногах в самом деле озябли и даже частично потеряли чувствительность. Чтобы согреться, слегка сжимаю и разжимаю их. Уши тоже начинает прихватывать, и я сильнее натягиваю шапку. В конце концов развязываю завязки на «ушах» шапки и опускаю их. Ни в учебке, ни в гарнизоне мы так никогда не делали, даже в морозы, но сейчас, здесь… Кому какое дело! Главное, что теплее. Сколько мы уже торчим на этой крыше? Наверное, часа два, а может, все четыре. Небо темнеет, воздух теряет прозрачность, видимость резко падает – начинает смеркаться. Долгополов рассказывает, как в учебке взводный гонял их полночи по морозу в одних трусах и майках за то, что пили пиво в каптерке. Когда он смеется, изо рта идет пар.

Невольно мне вспоминается случай из детства. Мне было лет семь. Кто-то из друзей рассказывал военные истории про разведчиков, которые посты немецких солдат в глубоких траншеях определяли по облачкам выдыхаемого пара. От этого воспоминания становится неуютно, и я уже совершенно иначе оглядываю место нашего расположения: вот стоит дом с широкими окнами без рам, а в нем, как в тире, маячат наши фигуры. Не нужно быть снайпером, чтобы вон из тех кустов, что растут вдоль дороги метрах в двухстах отсюда, расстрелять нас.

Излагаю свои мысли Юрке, но он делает вид, что ему не страшно. И даже издает смешок и успокаивает меня:

– Не ссы, Медицина. Ничего с нами не случится. Мы – бессмертные!

С этими словами Долгополов тянется в нагрудный карман за сигаретами и закуривает. Правда, делает это осторожно, отвернувшись к стене и прикрывая ладонями горящую спичку, а затем и огонек сигареты. И я понимаю, что он тоже побаивается. Подойдя к проему окна, осторожно высовываюсь в него и осматриваюсь: справа в поле в сумерках еще видны три наших танка. До ближайшего метров сто и между ними примерно метров тридцать. Танки стоят вдоль лесопосадки, обратив стволы вверх на противоположную от нас сторону. Отсюда не слышно, но я знаю, что их двигатели работают. Экипажи не видно. Оттого, что мы не одни, становится намного спокойнее.

Давно стемнело, да так, что я почти не вижу Юрку, который в нескольких шагах от меня. Лишь когда он затягивается сигаретой, в красноватом свете чуть проступают его лицо и силуэт. Мы совершенно закоченели и спрашиваем разрешения у комбата погреться на трансмиссии. Аргументируем тем, что холод собачий, а видимость нулевая. Он соглашается.

Спускаемся вниз, скидываем свои бронежилеты и, стоя на решетках радиатора, греемся в струях горячего воздуха.

Спать решаем здесь же. Шиша уже расстелил брезент на броне за башней. Откуда-то появились спальные мешки, и мы укладываем их поверх. Юрка ложится на спальник сверху и накрывается краем брезента. Но я так не хочу, я люблю комфорт: снимаю сапоги, ремень, на котором подсумок с тремя магазинами, и лезу в спальник прямо в бушлате и ватных штанах. Сверху натягиваю другой край брезента – так тепло и уютно. И моментально засыпаю.

Глава 5

Кто-то сильно толкает меня в плечо. Проснувшись, не сразу понимаю, где нахожусь. Еще не открыв глаза, слышу все нарастающую автоматную и пулеметную стрельбу, гулкие пушечные выстрелы, звуки разрывов. По густоте выстрелов догадываюсь, что это отнюдь не обычная пальба сторожевых постов. Откидывая брезент, сажусь прямо в спальнике. Ночной сумрак уже начал рассеиваться… И хотя все еще темно, я хорошо вижу ближайшую стену дома и Юрку. Он стоит возле танка и продолжает больно тыкать меня стволом автомата:

– Медицина! – голос его взволнованный. – Медицина, вставай!

– Что происходит? – выбираюсь из спального мешка.

– Не знаю. Стреляют. Нападение, наверное.

– Кто стреляет?

– Наши или чеченцы… Не знаю, говорю же тебе.

Из откинувшегося люка наводчика появляется голова капитана Уманского, он повторяет мой вопрос:

– Что происходит?

– Нападение, – откликаюсь я, а сам уже вылез из спальника и ищу под брезентом автомат.

Ничего не отвечая, начштаба исчезает в башне. Мощно заводится дизель. Густые выхлопы ударяют в нос. Автомат я нашел и теперь, сидя на броне, собираюсь обуться, но машина внезапно дергается, приходит в движение. Спрыгиваю в одних шерстяных носках на обрезок березовой фанеры, валяющейся тут же поверх грязи. Словно в насмешку мне, сапоги остаются стоять на трансмиссии. Взревев, грозная машина въезжает на асфальтированную дорогу и, развернувшись вправо, останавливается. Крутит башней. В замешательстве смотрю, как мои сапоги покидают меня. Перекрикивая шум двигателя, ору Юрке, чтобы догнал танк и принес мне их. Он молча делает это. Пока обуваюсь, Юрка куда-то исчезает, а я только сейчас обнаруживаю, что нечем подпоясать бушлат – ремень и подсумок с магазинами остались на танке. Бегу к нему, не представляя, как буду взбираться, ведь он может рвануть с места в любой момент или начать разворачиваться и тогда раздавит меня. Оказавшись вблизи, вижу торчащий из-под брезента ремень и уже тяну руку к нему, как машина резко трогается. Бегу вслед за ней. Каким-то чудом мне удается схватить ремень и стянуть вместе с подсумком. Спешно подпоясываюсь, зажав автомат между коленями. Затем осматриваюсь.

Стою один прямо посреди дороги, по ней куда-то умчался танк комбата и скрылся в утренней мгле. Юрки нигде нет. Со стороны лесопосадки – из-за дома – слышна все более ожесточенная стрельба. К ней добавились близкие частые, но короткие очереди крупнокалиберного пулемета.

В растерянности не знаю, что делать, куда бежать? Сердце от волнения колотится в груди так, что вот-вот выскочит. Что же я стою-то в полный рост посреди дороги?.. Бегу к стыку стен дома и магазина автозапчастей – между ними небольшой зазор шириной в полметра. Протискиваюсь в него и осторожно выхожу на край поля. В темноте полыхают два больших стога сена. От них исходит оранжевое зарево. Не сразу соображаю, что не было там никакого сена с вечера, а стояли танки. Вдоль позвоночника пробегает озноб. Бегу обратно к дороге, снова осматриваюсь. Никого. Жуткое чувство одиночества и страха охватывает меня, я по-прежнему не знаю, что делать.

Резко возникший не то свист, не то шелест повисает в воздухе. Звук быстро перерастает в жуткий вой, затем на мгновение прекращается, и по другую сторону дороги на крыше постройки вспыхивает разрыв. В крыше образуется неровная дыра – мне отсюда ее хорошо видно. Это мина. От места попадания до меня около ста метров. Слышится вой следующей мины. Кажется, что она летит прямо в меня, а я все еще стою во весь рост на обочине дороги. Меня захлестывает паника! Нужно немедленно найти укрытие, но я не могу понять, где спрятаться: до магазина далеко, не успеть, никакой канавы нет, а окопов мы не рыли, вот бы пригодились.

Чехарда мыслей проносится в голове, решения все нет, а противный звук тем временем нарастает. В последнее мгновение делаю рывок к дереву, стоящему у дороги, и падаю под ним. Ствол его толстый, а крона раскидистая – похоже, что дуб. В крыше здания в стороне от первого – второй разрыв. Несколько минут, пока продолжается минометный обстрел, лежу под деревом. Мины рвутся по ту сторону дороги. Когда обстрел прекращается, то прихожу в себя, снова поднимаюсь. Осматриваюсь по сторонам и замечаю две фигуры в маскхалатах: один с автоматом, другой – с ручным пулеметом. Пригнувшись, они бегут со стороны железнодорожного вагона-бытовки.

Чеченцы? Эта первая мысль кажется логичной и правильной. Упираю приклад автомата в плечо и, прицеливаясь, замечаю, что на голове у одного черная шапка «гондончик», у второго зеленая медицинская косынка – их я видел на разведчиках. В очередной раз меня охватывает озноб и нерешительность. Что делать? Отвратительное чувство неуверенности, которое, кажется, не отпускает меня сегодня с момента пробуждения, никогда в жизни еще не было столь острым и болезненным.

Вглядываюсь в их фигуры, экипировку. Они тоже видят меня, и один машет рукой. Только сейчас замечаю, что рукав у него на уровне плеча перехвачен поперек полоской белой материи – это наш опознавательный знак. Я опускаю автомат, но сомнения все еще остаются: свои ли? Бойцы, перемахнув дорогу, убегают туда, где только что рвались мины, и скрываются в кустах.

Некоторое время я еще остаюсь под деревом у обочины дороги, жду: не вернется ли танк комбата. Но его нет, а оттуда, где он скрылся, доносятся приглушенные пушечные выстрелы. Все же принимаю решение обойти дом справа и войти в лесопосадку. Возможно, наши именно там. Во дворе дома стоит штабная БМП, люки задраены. Стучу прикладом по броне. Одна из массивных дверей откидывается, и на меня смотрит веснушчатое лицо старшего лейтенанта Маратова:

– Че долбишь? – в интонации слышно недовольство разбуженного человека. – Что за стрельба?

– Похоже, нападение, товарищ старший лейтенант, – отвечаю я и чувствую облегчение, потому что нашел хоть кого-то из своих.

– Какое? Кто напал? – старлей спросонья еще не понимает.

– Не знаю. Чеченцы, наверное.

Маратов присел на узкой скамье и, на ощупь достав ботинки, пытается обуться. На правой щеке отпечаталась складка от вещмешка.

– Где наши?

– Не знаю. Кажется, кто-то за домом – в лесопосадке.

– А комбат?

– Не знаю. Уехал куда-то.

Открылась вторая дверь десантного люка, и в проем высунулась заспанная физиономия Муравья с всклокоченными темными волосами.

Они начинают собираться, а я выбегаю со двора и у забора буквально натыкаюсь на Юрку Долгополова:

– Ты наших нашел?

– Да, – отвечает он. – Чип у арыка сидит с «чертом» каким-то, а зампотех и еще несколько у вездехода в лесопосадке оборону заняли. А комбат где?

– Куда-то туда по дороге уехал, – я машу рукой, показывая направление. И тут же снова спрашиваю: – Ты не видел вчера в поле стога сена?

– Нет, а что?

– Там сено какое-то горит. Вернее, сначала я подумал, что сено, но вчера его не видел. Только танки стояли. А сейчас горит, будто стога сена…

– Где?

– Пойдем, я покажу, – веду его к проему между зданиями. Мы снова пробираемся на угол поля и с минуту разглядываем полыхающий огонь. Стрельба не прекращается, здесь она слышна даже сильнее. С появлением Юрки мне уже не так страшно. Мы не решаемся обходить дом слева, чтобы выйти к тягачу, где организована оборона, и идем с другой стороны.

Рассветает стремительно: вот только что было темно, но прошло всего минут пять – и уже четко различимы в исчезающем тумане вершины деревьев на противоположной стороне дороги. На краю арыка замечаем Чипа. Вместе с каким-то бойцом они прячутся за двумя железобетонными полукольцами, сваленными на берегу. Видимо, те остались после возведения акведука, который тянется между лесопосадкой и гравийной дорогой, идущей вдоль основной трассы.

Чип сидит на земле, прислонившись плечом к бетонному обломку. Руки в рукавах бушлата, автомат зажат между коленями. Лицо его невозмутимо, и выглядит он так, словно прилег отдохнуть. Рядом сидит щуплый солдат, как оказалось, из взвода связи, раньше я его не встречал. Вид неопрятный: нелепая потасканная шапка глубоко натянута, отчего уши смешно торчат в стороны; грязный бушлат на несколько размеров больше висит мешком, рукава засаленные; гачи ватных штанов, заправленных в высокие, до колен, валенки, тоже испачканы. Воротник бушлата из голубоватого искусственного меха поднят, кажется, что боец втягивает голову в плечи. Достаточно одного взгляда, чтобы понять: служится парню несладко. На его лице проступают тревога и безучастность, глаза суетливо скользят по нам, а грязные руки лежат на согнутых коленях.

Мы подбегаем и падаем рядом с ними прямо на каменистую землю. Не здороваясь, спрашиваю, что тут происходит?

– Атакуют нас, – отвечает Чип, и губы его кривятся в улыбке, похожей на гримасу. – Вон там, за посадкой, танк горит и два у дороги – впереди нас.

Он выглядывает из-за укрытия и показывает куда-то влево: на лесопосадку по эту сторону от дороги. Все вместе мы стоим на четвереньках и смотрим, как там, метрах в ста отсюда, из-за когтистых древесных крон в небо возносится жирный столб дыма. Видны рыжие проблески пламени. И еще одна струйка, пожиже, поднимается вверх чуть ближе – там горит еще один танк. Теперь я точно уверен, что пожар в поле, который поначалу был принят мною за горящие стога сена, – наши танки.

– А где остальные танки? – спрашиваю я. – И пехота? Пехота же тоже должна была подойти.

– Пехоту не видел, а танки только на дороге видел. Два на перекрестке стояли и один вон там, на дороге за арыком, – показывает Чип. – Когда стрельба началась, тот, что передний, сразу подбили, и он тут же взорвался. Думаю, с экипажем. Наверное, боекомплект сдетонировал. А с перекрестка к нему второй ломанулся, но в него с той стороны дороги тоже из гранатомета прилетело, и он в арык съехал. Это вот только что было. Я видел, как пацаны из него выпрыгивали. Они сейчас по арыку к нам отходить будут. Вот жду их…

Последние фразы прозвучали так убедительно, словно Серега знал это наверняка.

Мы снова привстаем и, вытянув шеи, смотрим в сторону дороги. И действительно замечаем еще один дымный след, протянувшийся к небу. Пару минут назад, когда мы сюда бежали, его еще не было видно, но вот теперь он есть, и чем дольше я на него гляжу, тем, как мне кажется, он становится больше и темнее.

Из-за дома в этот момент начинает бить крупнокалиберный пулемет. Сначала он дает короткую очередь, а затем колотит длинными. Этот звук призывным набатом входит в меня, и сердце заходится в унисон выстрелам – часто и беспокойно. Выглядывая поверх бетонных блоков, хочу рассмотреть, куда стреляет пулемет, но вижу только кривые стволы деревьев, пожухлую прошлогоднюю траву под ними и вяло струящийся мелкий поток мутной воды на дне арыка справа.

Между тем напряжение боя усиливается. И справа, и слева, и где-то далеко впереди беспрерывно и беспорядочно, коротко и длинно строчат автоматы. Их выстрелы слышатся сухим треском ломающихся ветвей, длинно и громко им вторят несколько пулеметов, но выстрелы танковых пушек уже не такие частые, как это было, пока мы оставались возле магазина.

Юрка, не говоря ни слова, вскакивает и бросается в лесопосадку за дом. Бежит пригнувшись, и подошвы его сапог, облепленные грязью, высоко взлетают. Я стою на коленях и наблюдаю, как его сутулая фигура скрывается за углом здания.

Возвращаюсь за укрытие к Чипу. Он все там же, у бетонной конструкции. От растерянности и охватившего меня оцепенения не знаю, что мне следует делать, поэтому опускаюсь на корточки напротив него, и мы оба молчим, глядя друг на друга. Другой боец, что был с Серегой здесь, за все время, казалось, даже не шелохнулся. Он сидит, как и прежде, обхватив колени грязными руками, и прячет подбородок в широкой горловине бушлата. Обреченностью веет от него. Неужели я выгляжу вот так же?

Отсюда, открывается хороший обзор на поле по правую сторону дороги и лесопосадку перед ним. Туман отступил, и видно, как там, далеко между деревьями, задом осторожно пятится танк. Он делает остановку, вздрагивает. Пушка его чуть приподнимается вверх, и из ствола вылетает пламя. Почти тотчас доносится гулкий звук выстрела. Вижу, как танк разворачивается на месте и, еще не завершив маневр, набирая скорость, по дуге устремляется к перекрестку, выплевывая из выхлопных труб клубы газов.