Взгляни моими глазами. 1995. Дневник русского солдата

Мост остался далеко позади, а мы все ехали. Изредка по пути попадались раскачивающиеся молоты нефтяных насосов. Некоторые ярко горели, и от них в небо тянулись жирные столбы дыма, сливающиеся в вышине настигающей нас ночью.

В голову навязчиво лезли мысли о предстоящем. Тревога, возбуждение и предощущение подвигов сменились тягостным чувством неизвестности. Мерный рокот мотора, мягкое покачивание кабины, освещенный кузов впереди идущей машины с трепыхающимися краями брезентового тента, отблески красных катафот на ее борту и темнота, обступающая со всех сторон. Я снова незаметно для себя уснул.

Пробуждение было мучительным. Затекли ноги, шея, спина. Сквозь запотевшие окна невозможно хоть что-то разобрать. Распахнулась дверь, и в кабину ворвалась стылость туманного утра. Земля вокруг укрыта снегом. Он был влажный, следы кирзовых сапог отчетливо отпечатывались на нем. Из-за ограниченной видимости вначале показалось, что здесь лишь несколько машин. Легким сомнением промелькнула мысль, что заблудились. Однако из тумана слышался близкий и отдаленный многоголосый рокот танковых двигателей на холостом ходу – это успокоило.

Позже, когда туман немного рассеялся, то сквозь мглу на склоне холма стали проступать крыши низких домов селения, заборы и деревья в садах – все утопало в снежном плену. Это был Толстой-Юрт.

Наш батальон стал лагерем напротив – в поле. Оно было убрано с осени и вспахано, а минувшей ночью заметено снегом. И сейчас это белое полотно, куда доставал взор, было беспорядочно изъезжено, перемешано и заставлено военной техникой. Память запечатлела это белое поле в черных гусеничных шрамах и зеленые танки…

Слева от села находилась лесопосадка в несколько рядов деревьев. За ней – трасса, по которой почти беспрерывно двигались танки, бронетранспортеры, грузовики, артиллерия. Часто проезжали гражданские автомобили, у некоторых на крышах были тюки со скарбом. Несколько раз мы видели даже телеги, запряженные лошадьми, и колесные тракторы с полуприцепами, стенки которых были сварены из стальных полос в виде решеток, а внутри этих клеток стояли люди. Словно звери в зоопарке, затравленно и тоскливо они взирали на нас. Наверное, ненавидели. Было неприятно и жалко на них смотреть.

По другую сторону поля, справа от селения, были заметны постройки фермы, их крыши едва угадывались в тумане. За дорогой – склон холма, а что на нем – уже невозможно разглядеть. Холодно, сыро и одиноко – так я запомнил второе утро в Чечне. И по-прежнему – неизвестность. А еще голод скребет в животе по кишкам, вызывая спазмы

Глава 2

Начинаю просыпаться и чувствую, как дрожит тело. Сквозь ватный спальный мешок от земли пробирается холод, и сено, которое мы постелили на дно палатки, не спасает. На брезентовом своде образовалась изморозь. Печь не подает признаков жизни – дрова давно прогорели. Где истопник? Заснул? Нет, вероятно, заступил в охранение. Пытаюсь припомнить, кто был истопником в эту ночь. Кажется, Шестаков. Или Масюлянис? Да, точно он. Не вылезая из спальника, приподнимаюсь на локте и осматриваюсь. Сквозь щель неплотно задернутого полога пробивается утренний свет. Прижавшись друг к другу, справа теснятся шесть моих товарищей и еще один слева – прапорщик Семенов.

Подгоняемый холодом, вытаскиваю из подголовья стылый бушлат, натягиваю его, шапку и сапоги. Откинув полог, впускаю немного света, ищу дрова – всего пара поленьев. Приходится выходить на мороз, собирать щепки. Затем долго ищу спички – их нигде нет. Бужу Понеделина, тот сначала не может понять, что я хочу от него. Затем все же приходит в себя и, порывшись в кармане, достает коробок. Сложив щепки в золу на дне печи, поджигаю их.

Вяло занимается огонь. Тонким языком он лижет древесину, и в местах касания та темнеет. Дым тонкой струйкой проникает в приоткрытую дверцу, я втягиваю его носом. Когда огонь разгорается уверенней, подкидываю отколотые топором щепки потолще и несколько не слишком больших поленьев, которые принес с улицы. Открываю поддувало и закрываю дверцу. В железном брюхе печи начинает шуметь и потрескивать.

Теперь можно заняться собой, и я отправляюсь справить нужду. Затем, вернувшись, лезу на свое место. Приходится распихивать прапорщиков Семенова и Рудакова, которые уже развалились на нем. В вещмешке нахожу зубную щетку и зубной порошок. Снова иду наружу, прихватив чайник и кружку.

В тумане видны только ближайшие палатки, силуэты грузовиков и нескольких танков. Между машин мелькает неотчетливая фигура часового. Остальные еще спят. Угораздило же меня сегодня первым проснуться… Наливаю холодный чай в кружку, окунаю в него зубную щетку и затем обмакиваю ее в порошок – зубной пасты у меня нет. Чищу зубы. Умываюсь снегом, который зачерпываю прямо здесь же.

Вскоре в палатке уже чувствуется тепло. Сидя на корточках, грею закоченевшие руки, протянув их над печью. Вспомнилось, как мы сюда прибыли.

…Полдня долбили ломами и ковыряли лопатами промерзшую землю. Первые полметра она была твердая, как камень, металл звенел, когда вонзался в нее. При каждом ударе лом оставлял неглубокую лунку, я наклонял его на себя, выдергивал и снова втыкал рядом с предыдущей. И так до тех пор, пока не откалывался кусок мерзлой земли. Она напоминала застывший пластилин. Вторым ломом орудовал Ромка Понеделин. А Юрка Долгополов и Сашка Проничев по прозвищу Шиша штыковыми лопатами выскребали земляное крошево.

Дело двигалось тихо. Нужно было выкопать яму четыре на четыре метра по периметру и на полтора в глубину. В ней мы поставим палатку. Занятие это представлялось нам глупым и бесполезным. За несколько часов, сменяя друг друга, удалось углубиться всего по пояс. Мы устали и сбили руки в кровь. Орудуя инструментом в ватных штанах, валенках и бушлатах, быстро устаешь, потеешь. Лица стали грязными, потому что мы то и дело вытирали их рукавицами. Густой пар вырывался из наших ртов и растворялся в белом небе. И можно было подумать, что это мы надышали всю эту мглу.

– Что, Медицина, покурим? – предложил Сашка и, отбросив лопату, достал из нагрудного кармана зажигалку и пачку Marlboro.

– Ага, – я не курил, но был рад передышке.

Со всей силы я воткнул лом в землю. Он постоял пару секунд и, медленно накреняясь, упал. Шиша ухмыльнулся, выпуская облако густого дыма, и до меня донесся терпкий запах табака. Присев на сваленную здесь же кучей палатку, мы отдыхали и наблюдали за обстановкой. Она была тоскливой. Посреди поля стояли машины вперемешку с танками – никакого порядка. Несколько солдат, похожих на неуклюжих снеговиков, долбили ломами и скребли лопатами землю под вторую палатку. Движения их были вялые, ленивые, лица скучные. На ресницах и бровях застыл иней.

Комбат, сидя на каком-то ящике, достал из планшета карту и что-то помечал на ней, а начальник штаба тыкал в нее указательным пальцем и негромко комментировал.

Несколько офицеров, сбившись вокруг костра, курили, о чем-то судачили и смеялись – было такое ощущение, что бытовой вопрос их не волновал. А меня он беспокоил очень: через несколько часов наступит ночь, а мы до сих пор не установили палатку.

Словно два неповоротливых тюленя, мы лежали лицом друг к другу на куче брезента. Не хотелось разговаривать, да и не о чем было. То и дело где-то ухало. Это отзывалось внутри неприятным холодком. Шиша выкурил сигарету на две трети и, аккуратно забычковав, убрал окурок за ухо шапки – выбрасывать его расточительно.

Нужно было продолжать копать, но подниматься не хотелось. С трудом я заставил себя встать и взять лопату.

– Давай поменяемся, – предложил я Шише.

– Ты не охренел? – возмутился тот.

– Хренов не ел. Долби давай, дятел.

– Че, голос прорезался? – насупившись, он смотрел в упор, но по глазам было понятно, что это он несерьезно. – Так я быстро поправлю.

– Шапку поправь, а то так брови хмуришь, что свалится. Мы оба засмеялись, и, сделав резкий выпад, Сашка натянул мне на глаза шапку, несильно толкнув. Я отстранился, поправил ее и попытался было сделать то же самое. Не удалось: Шиша увернулся, и я отвесил ему пинка. Мы начали толкаться, дурачиться, и ему удалось пробить кулаком мне в грудь. От неожиданности я отшатнулся, а затем, подскочив, ударил его в верхнюю часть живота. Бушлат изрядно смягчил удар, но, похоже, я тоже пробил. Шиша, сипло выдохнув, согнулся пополам, схватившись за живот. У него перехватило дыхание.

– Че, дурак со всей силы бить? – тяжело выдавливая из себя слова, Сашка обиженно посмотрел на меня. – Я тебе слегонца зарядил, а ты…

– Да я тоже не со всей силы.

– Пошел ты! Пилюлькин гребаный. Еще раз так сделаешь, я тебе харю набью.

– Ну попробуй…

– А я и пробовать не буду. Набью, чтобы знал в следующий раз.

За всем наблюдал Долгополов, который вместе с другими рыл яму под вторую палатку. Держа обеими руками черенок лопаты, он гыгыкал. Шапка у него сбилась на затылок, и прядь русых волос упала на узкий лоб. Яркие малиновые губы некрасиво растянулись в улыбке, отчего через прыщавые щеки сверху вниз пролегли две борозды. На снарядном ящике рядом сидел Женька Сидоров по прозвищу Муравей и грыз сухарь.

– Дохтер еще биться умеет? – выдал Юрка и снова заржал.

– Я фельдшер.

– Да мне по хрен, кто ты.

– Тогда не суйся, куда не просят.

– Следи за базаром, – он отставил лопату и сделал шаг в нашу сторону, собираясь подойти.

– За своим следи, – я выпрямился.

Долгополов вспыльчив и все могло закончиться дракой. Перебранку прервал Рудаков. Он появился из-за моей спины – ходил проверять пост. Деловито ступая, подошел к Юрке, посмотрел на него внимательно и забрал лопату:

– Дай-ка, я согреюсь. А ты сбегай на кухню, узнай, когда обед будет… А то ребята, я вижу, уже все проголодались.

Тот ушел, а мы молча продолжили копать.

И действительно, вскоре приготовили обед. Враз побросав шансовый инструмент, мы полезли в свои вещмешки, начали доставать котелки, кружки, ложки и потянулись к «Уралу». Там, в его кунге, была размещена наша полевая кухня.

Оживленный гомон десятков солдат, толкущихся в очереди, смешки, злобные шиканья, бряцанье котелков окружили нас, когда мы подошли. Все беспорядочно толпились вокруг распахнутой будки. Те, кто понаглее и позадиристее, лезли вперед, грубо отталкивая тихих и робких, кто не мог за себя постоять. Повар в белом фартуке поверх бушлата брал чей-нибудь котелок и черпал из котла густое, дымящееся, вкусно пахнущее варево. Затем наваливал в крышку котелка подгоревшую рисовую кашу.

Толкая друг друга, каждый старался протиснуться вперед, но очередь от этого продвигалась только медленнее. Самые дерзкие ругались матом, отталкивали чьи-то протянутые котелки и тянули свои:

– А ну, мне налей!

– Мне налей сначала, я сказал тебе!

– Куда прешь? Не видишь, я раньше стоял.

– Иди на хрен…

– Постой!

– Не лезь!

– Ты че, душара? Я сказал: мне первому наливай! Повареныш, ты че, не слышишь меня?

– Ты кого слушаешь? «Фанеру» давно не пробивали? Бери мой котелок.

Участь повара была незавидной. Он мой земляк, тоже из Якутии – Вовка Левитин. Всего полгода отслужил, и для нас он «слон», хотя многие зовут следующий после нас призыв «духами».

Видя свалку, которая начала образовываться, подошел замполит. Высокий, стройный, с залысинами на висках и большим мясистым носом. Он протиснулся к будке, растолкав всех, и громко рявкнул:

– Отставить! – И, оттолкнув назад кого-то особенно непонятливого, громко повторил: – Я сказал: отставить! Все отошли на пять шагов назад!

Нехотя и возмущенно толпа откатилась. Он посмотрел куда-то поверх наших голов:

– Командиры отделений, ко мне!

Протискиваясь через толпу, вышли несколько человек.

– Слушать сюда! Сейчас все расходятся по своим позициям.

Командиры отделений идут к зампотылу – он в своей машине. Где, не знаю… Найдете. Получаете у него термосы и половники и возвращаетесь сюда. Обед берете каждый на свое отделение, затем на месте раздаете, – он хмуро обвел всех взглядом. – Всем понятно?!

Мы недружно ответили.

– Вот и славно, – уже тише произнес он. И добавил все так же строго: – Исполнять!

Дребезжа пустыми котелками, злые и голодные все разошлись. Долгополов подозвал Понеделина и озадачил его искать зампотыла.

– А че я? Рыжий, что ли? – Ромка выпучил глаза, при этом голова его тряслась при каждом слове.

– Не бузи! Мы тебя по-братски просим. Масюляниса с собой возьми, пусть термосы тащит. – Долгополов проникновенно посмотрел ему в глаза и положил руку на плечо, словно доброму другу: – Слышь, Ромыч, ты только быстрее давай, а то термосы все расхватают, без жратвы останемся.

Вместе с Масюлянисом Понеделин ушел искать термосы, а мы вернулись к своей яме, сели у костра и стали ждать. Пока они ходили, грелись у огня. Муравей с Юркой спорили о том, какие конфеты вкуснее – шоколадные или карамельки. Остальные, вяло прислушиваясь, молчали. Наконец и спорщики успокоились. Повисла тишина. Шиша веткой шевелил костер, и вверх витиевато взлетали оранжевые искры.

Вернулся Понеделин. В каждой руке он держал по буханке хлеба и еще две – за отворотом бушлата. Ромка шел, уверенно ставя кривоватые ноги на перепаханную и застывшую землю. Вид у него был важный. Следом, ссутулившись, тащился долговязый Масюлянис. Семеня ногами, он нес в каждой руке по армейскому термосу, и еще один болтался у него был за спиной, надетый как рюкзак.

Обедали, расположившись вокруг костра.

Палатку мы успели поставить еще засветло, но яму на полтора метра выкопать так и не сумели. Установили печь. На землю накидали соломы, которую привезли с ближайшей фермы, и поверх нее разложили свои спальники. К нам вместилось восемь человек.

Яму под штабную палатку вырыл Ромка Понеделин – ковшом «брэмки». Так мы зовем БРЭМ – бронированную ремонтно-эвакуационную машину.

Оба батальона пехоты нашего полка начали прибывать на следующий день около полудня. Мы с Шишей в тот момент находились на посту в том месте, где в лесопосадке брешь, и с трассы имеется съезд в поле. БМП-1 и тентованные грузовики, ремонтные машины проезжали мимо нас. Мы разглядывали лица высунувшихся из люков водителей и командиров. Когда кого-нибудь узнавали или нас кто-то узнавал, начинали махать руками, что-то радостно кричали. Было ощущение мощи, которая за нами стоит. Крепла уверенность в себе и своих силах. С тех пор мы успели обжиться в этом поле и изрядно его замусорить. Обрывки упаковочной бумаги, обломки снарядных ящиков, противогазы целиком и их фрагменты, пустые консервные банки, папиросные упаковки и много другого хлама. Словно распотрошили помойку и все раскидали.

Почти неделю мы стоим здесь. Ясности никакой. Ходят самые разнообразные слухи о том, куда нас пошлют. Мы, конечно, полагаем, что в Грозный, но где он находится – не знаем. Какой он – понятия не имеем. Но это город, а городские бои, по словам Рудакова, самые тяжелые. Я начинаю завидовать танкистам и сожалеть о том, что не согласился на должность командира танка еще там, в Екатеринбурге, когда мне предлагали при распределении: военно-учетная специальность позволяла. Сидел бы под броней и в ус не дул – все не по открытой местности таскаться, да и в караулы не надо ходить.

С другой стороны, в танках холодно, а палатки не положены, поэтому приходится постоянно гонять на холостых свои дизеля, чтобы хоть на трансмиссии согреться и поспать, а внутри все одно практически не нагревается, сколько его ни крути. Поэтому танкисты, те из них, кто знает Чипа, Муравья, Шишу и Долгополова, часто приходят к нам погреться, перехватить чего-нибудь, да хотя бы просто поболтать с земляками.

По вечерам пьем коньячный спирт, его привозят водители с какого-то коньячного завода в Грозном. Говорят, там огромные цистерны, полные невызревшего коньяка. На вкус он противный и очень крепкий, от него быстро хмелеешь. Мне не нравится, но я немного выпиваю вместе со всеми, чтобы не выделяться – здесь это ни к чему. К тому же совместное распитие помогает сблизиться с новыми товарищами, найти общие темы и отвлечься от тревожных мыслей.

Кроме того, заходят ребята из пехоты, минометчики, артиллеристы и прочие. Приходят они, как правило, тоже к Юрке и Муравью, к остальным реже, а ко мне никто не приходит – здесь моих почти нет. Некоторых я знаю с Гусиноозерска, с другими познакомился в Екатеринбурге, с третьими – в поезде или уже здесь. Но в основном все незнакомые.

Пришедшие часто что-то приносят с собой, в основном мясные или рыбные консервы, делятся сигаретами. К Муравью вчера заглядывал один из пехоты, долговязый, крепкий, с лошадиным лицом. Согнувшись пополам, он протиснул в проем палатки свою большую голову и покатые плечи, а затем и сам ввалился. Бесцветные, помутневшие его глаза оглядели каждого из нас, отчего осталось неприятное ощущение, словно залез холодной рукой за пазуху. Усевшись на чей-то спальный мешок возле печки, он поздоровался – так, как это принято на зоне или в тюрьме:

– Асса! Вечер в хату.

С ним поздоровались. Я тоже пожал руку. Она была сухая и жесткая, как у человека, привыкшего к тяжелому физическому труду; костяшки пястно-фаланговых суставов омозолелые, сбитые, похоже, что специально набивал их. С первой же минуты его присутствия в воздухе повисло напряжение, казалось, он наэлектризовался и дрожал. Этот человек впервые оказался у нас, но вел себя как хозяин. Ощущение опасности исходило от него, оно ощущалось кожей. Прозвище у пришедшего Шило – подходило ему как нельзя лучше. Он принес гашиш и раскуривал его с Муравьем и Юркой. Рассказывал, что вчера кто-то обстрелял их пост, ранили одного бойца в живот.

– В гробу я видал эту Чечню! – Шило затянулся, на конце папиросы зарделся огонек. Затем передал «косяк» Юрке и выдохнул: – Приезжали какие-то «перцы» из 276 полка, рассказывали, как их расхерачили. Половину состава «чехи» или убили, или ранили. У нас поговаривают, что на днях и нас в Грозный кинут. Я на такое не подписывался.

– Да… У нас тоже треплют, – Долгополов длинно затянулся «косяком», задержал ненадолго дыхание и, откинув голову назад, медленно выпустил дым. – А че делать?

– Валить отсюда надо, братва, – Шило принял у Юрки «косяк» и вдул Муравью «паровозом».

– Ага… Свалишь ты отсюда, – парировал Юрка.

– Я – свалю.

– Ну и как ты свалишь? – Муравей глядел на него странно выпученными глазами, зрачки стали узкими, как у хамелеона.

– Свалю, – повторил Шило. – На зоне, знаешь, как делают, чтобы на больничку свалить?

– Ну?

– Берешь полотенце вафельное, мочишь его в ледяной воде и туго на руку наматываешь. Потом, когда она неметь станет, бьешь о спинку кровати со всей дури. Херакс! И все – закрытый перелом. И ни одна «скотина» не догадается. Можно еще ногу положить вот так, – он прислонил коленом ее к углу ящика, который у нас был вместо стола, и показал на среднюю треть ребром ладони. – И вот сюда кто-нибудь прыгает сверху. Тоже нормально ломается.

– Ну на хер! А если срастется потом неправильно? – Юрка улыбался.

– Херня. Главное, свалить отсюда, пока живой. А там видно будет.

Было противно слушать, как вот этот здоровый, физически сильный человек, помышляет о такой низости. Он, значит, свалит отсюда, а остальные должны воевать, в том числе и за него.

Не знаю, чем закончился разговор, потому что пришел прапорщик Рудаков и приказал собираться. Я ушел. А когда вернулся, не обнаружил своих ватных штанов. Вместо них были чужие, промасленные на коленях, грязные и на размер больше. Никто из наших не знал, куда подевались мои штаны, а Муравей, отвечая на мой вопрос, отводил взгляд. Порасспрашивав и ничего не добившись, расстроенный, я долго не мог уснуть. Глядел на отблески огня, играющего в печи, слушал потрескивание дров. На душе было гадко, ведь до сих пор у нас не было воровства. Я был уверен, что мои штаны украл Шило. Сказал об этом Женьке, но тот раздраженно стал отпираться:

– Ты че, предъявить ему хочешь? – маленькие карие глазки неприятно буравили меня. – А ты знаешь, что он человека по малолетке вальнул? Он отмороженный. Ты, Медицина, успокойся лучше. Никто этого не видел, и хрен ты что ему сможешь предъявить. Так что забудь.

Женька был прав, нет у меня доказательств, только уверенность – и все. И если даже Шило придет снова, то доказать, что это он забрал мои ватные штаны, я не смогу, потому что они у меня не были подписаны. С этими невеселыми мыслями я и заснул.

Глава 3

Сегодня решаю побриться. Щетина у меня не слишком густая и не столь грубая, как у отца, но за несколько дней ощутимо отросла, отчего вид стал неряшливый. Я набрал на кухне в ведро горячей воды, которой мыли котел из-под компота. Она желтоватая, вкусно пахнет черносливом, и в ней плавают мелкие частицы сухофруктов. Правильнее назвать это помоями. Разложив у костра на ящике мыло, бритву и помазок, разделся по пояс и, согнувшись, плескаю на лицо и шею.

Рядом стоит Понеделин и держит котелок, из которого будет поливать мне, через плечо у него вафельное полотенце. Я долго намыливаю помазок, чуть смачивая его из ладошки, пока не образуется пена, и наношу ее на лицо. Затем беру бритву и, взобравшись на подножку КрАЗа, бреюсь, поглядывая на себя в боковое зеркало. Очень неудобно. От моего дыхания оно слегка запотевает и затем покрывается паутинкой льда.

– О-о-о! Медицина, ты что… бреешься?

Подошел срочник-танкист по прозвищу Зверь и наблюдает за мной. Он стоит широко расставив ноги. Кирзовые сапоги с обрезанными голенищами, как у всех «дедов», хотя ему по сроку службы такие носить еще не положено. Руки в карманах, шапка на затылке, из-под нее торчит чуб темных волос.

– Не-е. Книжку читаю, – отвечаю я.

Зверь проводит рукой по своим небритым щекам, отчего вид у него тот еще – как у помойного кота, и задумчиво произносит:

– Может, и мне побриться?

– Побрейся, а то видок у тебя, как у бича.

– Да… Ты долго еще?

– Не-е, заканчиваю.

– Бритву дашь? А то у меня нет.

Я скребу над верхней губой безопасной бритвой. Лезвие уже давно тупое, больно дерет кожу, и по розовым следам на пене понимаю, что местами порезался.

– Не-а, не дам.

– Ну по-братски, Медицина…

Опустив руку со станком, поворачиваюсь к Зверю, улыбаясь, гляжу на него. Тот все в той же позе, засунув руки в карманы брюк, чуть наклонясь вперед, скалится своей по-волчьи обаятельной «улыбкой зэка». На месте отсутствующего переднего зуба сверху зияет пустота, и смежные зубы словно бы склонились к ней. Красота и уродство привлекают людей. Каждый раз, когда Зверь улыбается, мой взгляд непроизвольно фиксируется на этом провале, словно в нем скрыта некая загадка, которую необходимо разгадать. И я не могу оторвать глаз, как когда-то в детстве в самолете от горбуна, на которого бесстыже пялился. – Понимаешь, Зверь, зубная щетка, ложка и женщина – средства индивидуального пользования.

Находящиеся рядом смеются, и я вместе с ними. Мне нравится только что придуманная шутка. Зверь улыбается во весь рот, но, совершив усилие, делает обиженный вид:

– Да ну тебя… Я тебя как брата прошу, а ты ржешь.

– Не-е, братан, я тебе на полном серьезе говорю. Видал, как я порезался?

Он подходит ближе и рассматривает мое лицо:

– Ну и что с того? Ну порезался, бывает.

– А то, что через эту бритву ты можешь от меня заразиться СПИДом или гепатитом.

Его физиономия вытягивается от удивления, а несколько человек, присутствующих при беседе, переглядываются.

– А у тебя что, СПИД?

– Нет, конечно. А у тебя?

– И у меня нет.

– Но ведь все бывает, так?

– Ну-у… Наверное.

– Вот видишь, я не уверен, что у тебя нет СПИДа или гепатита, а ты не уверен, что у меня их нет. Врубаешься теперь?

– Медицина, ты че пургу какую-то гонишь… Зажал – так и скажи: зажал для братвы.

– Заколебал ты. У тебя сухари остались?

– Ну остались.

– Давай лучше чай попьем. Организуй, а?

– Лады.

Зверь миролюбиво уходит заниматься чаем, а я заканчиваю бриться и спрыгиваю с подножки на землю. Ромка поливает мне из котелка теплой водой и подает полотенце. От холода все тело у меня покрылось гусиной кожей, и от этого волоски встали дыбом. На скорую руку вытираюсь и надеваю нательную рубаху, затем китель. И бегу в палатку греться у печки.

Вечером мы выпиваем. В нагретой палатке тяжелый сивушный смрад вперемешку с запахом рыбных консервов. Закусываем килькой в томатном соусе и сайрой. Зверь поет под гитару – «Звезда по имени Солнце» Виктора Цоя. У него неплохо выходит, и я немного завидую, что он умеет играть на гитаре. Слушаем молча, никто не подпевает, и каждый сейчас думает о чем-то таком, как в этой песне. Наверное, теперь она и про нас тоже.

Когда выпивка заканчивается, захмелевшие, мы, укладываемся спать. Закрывая глаза, думаю о доме, родителях… Представляю, как вернусь, увижу их, и мы будем пить чай, долго разговаривать, сидя за кухонным столом.