Взгляни моими глазами. 1995. Дневник русского солдата

Глава 4

Началось! Сегодня чуть рассвело, как нас подняли. Кто-то постучал в дверь КрАЗа, в кабине которого я спал вместе с водителем – он в гамаке, а я на сиденье. Звук ударов кулака о металл гулко отозвался внутри. Не вставая, я открыл дверь. В предрассветном сумраке разглядел лицо прапорщика Рудакова. – А, ты здесь! – говорит он. – Собирайся. Через полчаса выдвигаемся. Там колонна у лесопосадки, в «бэхе» поедешь.

Шофер слез, убрал гамак. Вздыхая и кряхтя спросонья, мы лишь всунули ноги в сапоги – вот и собрались. Мой вещмешок уже в БМП у Чипа. Я взял медицинскую сумку, автомат, открыл дверь и спрыгнул с подножки. Что дальше? Ни умыться, ни зубы почистить. Позавтракать бы, да где тут…

Мы два дня стояли здесь, у какого-то очередного селения. От офицеров не было никакой информации. «Скоро все узнаете», – вот и все, чего можно было добиться.

Все чего-то ждали, но все равно известие застало врасплох. Куда и зачем направляемся – не говорят. И нам остается только гадать. В Грозный, конечно, а куда же еще! Я чувствую, как дрожит мое тело от возбуждения – это переживания, страх и азарт. Закончились все приготовления, и сегодня, уже совсем скоро, случится то, что для нас уготовано. Словно подхваченный мощным потоком горной реки, я несусь по ее руслу и не в силах что-либо изменить. Я – безвольный участник жестоких и страшных событий конца ХХ века, пылинка на просторах необъятной Вселенной, среди сотен и тысяч таких же моих собратьев, которых несет навстречу неизвестности, в пылающее жерло сверхновой звезды, где нам суждено сгореть. Мы стоим на пороге великого ужаса, на краю пропасти, от которой нас отделяет всего полшага. И сейчас я вместе со всеми его сделаю.

Это утро дышало свежестью и тоской. Мы еще не ушли отсюда, а место нашей временной стоянки уже выглядит покинутым. В последний раз обвожу взглядом эту местность. Возможно, это последнее мое утро…

Вывернув из-за машины, натыкаюсь на прапорщика Семенова. Он подходит и протягивает мне руку, долго жмет ее, глядя в глаза:

– Ну что, Данилов, пришло время, – уже почти рассвело, и я вижу, как светятся его глаза. – Ты давай там, держись! И не высовывайся лишний раз.

– Обязательно! – в ответ я улыбаюсь. – Все будет зашибись! Быстрым шагом ухожу к лесопосадке, вдоль которой сейчас проходит построение колонны. Рокот десятков дизельных двигателей рвет тишину морозного утра. Я подхожу к крайнему танку и останавливаюсь. Мое место в штабной БМП, но она еще не подъехала.

Стоя в гусеничной колее, глубоко вдавленной в чернозем, жду. В нескольких метрах передо мной на трансмиссии танка молодой солдат – «черпак» по армейской иерархии. Он невысокого роста и крепко сложен. Волосы коротко острижены, длинная челка на непокрытой голове взъерошена. В глазах озорные искорки. Солдат без бушлата, в одном кителе «афганки»; через плечи перекинуты ремни подтяжек ватных штанов, гачи которых заправлены поверх сапог. Расставив ноги, он покачивается с пятки на носок. Курит. Улыбается. Мы смотрим друг на друга, и почему-то мои губы тоже растягиваются в улыбке. Я не знаю его имени – все зовут его Плюшевый. Чем-то он и в самом деле смахивает на медвежонка, и я думаю в этот момент, что, вероятно, этот парень должен непременно нравиться девчонкам.

Плюшевый стоит позади башни танка на решетке радиатора, от которого поднимается теплый воздух, и в образовавшемся мареве человеческая фигура искажается, мерцает, отчего кажется невесомой, словно бы парящей. Он что-то говорит мне, смеется, стряхивая пепел папиросы, но слов не слышно – их заглушает рокот дизеля.

Если бы мир сейчас окрасился в черно-белые тона, то все вполне сошло бы за кадры кинохроники времен Великой Отечественной. Прошло пятьдесят лет, тех людей уже давно нет, а образы сохранились. Да что образы, отпечатки времени остались, и любой может на них взглянуть. А что останется от этого времени, от нас? Кто запечатлеет наши лица для потомков, чтобы живущие после нас другие поколения разглядывали их и размышляли над тем: жив остался вот этот солдат или нет? Я гляжу на этого паренька, на танк, в котором он наводчик, на голые стволы деревьев в лесопосадке поодаль – и удивляюсь своим мыслям. А солдатик стоит, покачиваясь на фоне серого неба, и губы его улыбаются…

Меня окликают, и скоро я уже втискиваюсь в узкое нутро десантного отсека БМП. Пузатая медицинская сумка мешает расположиться на узком сиденье, и я снимаю ее, кладу под ноги. Кроме меня, не считая экипажа, еще трое: Шестаков, Муравей и Завьялов. Мы все, кроме Шестакова, одного года призыва, но с ними я мало знаком.

С глухим стуком захлопывается кормовая дверь, и скоро наша БМП уже будто катится – сначала недолго по полю, а затем вскарабкивается на дорогу. Машина то и дело рывками поворачивает, но движется на удивление мягко, словно лодка, скользящая по волнам. Люки задраены. Пытаюсь открыть один, но у меня ничего не выходит: тугие веревки, крепящие снаружи к бортам ящики с патронами, не позволяют этого сделать.

Какое-то время мы мчимся по асфальтовой дороге, это понятно по характерному противному скрежету гусениц. Затем съезжаем в поле. В триплексе вижу деревья. Их голые ветви бьют и царапают броню, с треском ломаются. Обзор очень плохой, открывается лишь небольшой сектор непосредственно напротив узкого окошка триплекса, но из-за того, что БМП движется, картинка за бортом смазывается, и глаз не успевает ухватить ее. Прямо под триплексом есть круглая металлическая ручка в виде трубки, чем-то похожая на дверную. Держусь за нее одной рукой и стараюсь плотно прижаться к ободку резиновой защиты лицом – так обзор немного лучше. За это приходится расплачиваться: я постоянно больно ударяюсь то лбом, то подбородком о металлические выступы.

Машина рывками поворачивает и, не сбавляя ход, высоко задирает нос. Мы валимся друг на друга, а «бэха» снова выезжает на шоссе. Нас болтает в десантном отсеке, словно в банке. Опять мы несемся по асфальту, влетаем в какое-то селение. В триплексе проносятся заборы, стены домов, стволы и ветви садовых деревьев, заснеженная обочина. Сквозь рев двигателя до слуха слабо доносятся выстрелы крупнокалиберного пулемета, судя по звуку – КПВТ. Как мне известно, они стоят только на БТР и БРДМ. В нашем полку есть только последние – у разведки, а единственный БТР – у командира полка.

Раздается гулкий звук выстрела танковой пушки, за ней следом автоматная и пулеметная стрельба. БМП резко останавливается, из башни опускается капитан Уманский и кричит: «К машине!» Сердце учащенно и гулко колотится в груди, чувствую легкую тошноту от волнения. Поворачиваю вниз большую рукоятку рампы, открыть получается не с первого раза, и я со всей силы давлю ее вниз. Дверь поддается, с усилием толкаю от себя, выбираюсь наружу.

В нос бьет резкий запах солярки. Он сопровождает нас повсюду, составляет неотъемлемую часть нашего бытия, и я уже сейчас знаю, что всю оставшуюся жизнь, если, конечно, повезет, запах дизельных выхлопов будет у меня прочно ассоциироваться с войной и вызывать в памяти картины заснеженных полей, техники и человеческих трупов.

Вместе с остальными выбравшимися из десантного отсека осматриваюсь. Повсюду следы скоротечного боя. Первое, что бросается в глаза, – кирпичный забор по правую сторону дороги. Под ним, на обочине, деревянные ларьки с крышами, как на колхозном рынке, на них остатки вещей и продуктов – то, что не успели унести местные жители, когда сюда ворвалась наша колонна. На ближнем прилавке лежит свежее красное мясо – говядина. Куски сочные, мне даже кажется, что я ощущаю их запах. До них метров пять-шесть. В голове мелькает шальная мысль прихватить один. Но куда его деть? И потом, можно ли это сделать? Вдруг хозяин вернется и обнаружит пропажу? Что тогда?

Все эти размышления занимают не более секунды. По другую сторону дороги – кусты, слева вдали – редкие деревья, затем – поле. Прямо напротив – здание из бетонных блоков высотой в три-четыре этажа с двускатной крышей, под ней продолговатые узкие оконные рамы – какой-то промышленный объект. Колонна растянулась и встала на дороге, ее конец отсюда не виден, но мне представляется, что наша БМП находится фактически в голове. За спиной забор, упирающийся в стену дома стоящего прямо на перекрестке. Мы остановились как раз метрах в десяти от этого него. Впереди танк и две БРДМ разведки. С Юркой Долгополовым отходим на противоположную обочину, и нашему взору предстает сюрреалистическая картина. Справа от перекрестка в кювете раздавленные голубые «Жигули», а дальше, прямо на дороге, оранжевый «Москвич» с открытыми дверями. Лобовое стекло осыпалось, в железе вмятины и пробоины от пуль. У левого переднего колеса в дорожной грязи лежит что-то похожее на большую тряпичную куклу. Это водитель. Немного дальше горит едким пламенем трактор «Беларусь». А слева, метрах в тридцати от перекрестка, КамАЗ с рефрижератором. Кабина в крупных рваных отверстиях, двери закрыты, стекла выбиты, из-под капота идет черный дым, робкие языки огня лижут металл и лобовое стекло.

Один из военных, сразу видно, что не срочник – подогнанная разгрузка, камуфляж, кепка, надетая задом наперед, и, что удивляет… рыжая борода – подходит к машине и, поднявшись на подножку, открывает дверь со стороны пассажира. Ненадолго замирает, затем спрыгивает и, отойдя на несколько метров в сторону, опускается прямо на землю, закрывает лицо руками и тут же вскакивает, наклоняется – его рвет. Мы с Юркой переглядываемся, в его прищуренных глазах смех.

– Слабак! – бросает он, слегка кивая на бородатого.

– С чего это? – до меня еще не совсем доходит суть происходящего.

– Жмурика увидел и блюет, – Юрка стоит, выпятив грудь, чуть покачивается на расставленных ногах, руки в карманах штанов, губы растянуты в ехидной улыбке.

Я молчу. Развороченные машины, горящий трактор, трупы людей, военная техника посреди жилой застройки – все выглядит настолько четко и реально, и в то же время противоестественно, что не укладывается в моей голове. Само наше присутствие здесь кажется противоестественным. Зачем было расстреливать машины гражданских – я решительно не понимаю. Говорю об этом Долгополову. Он достает из-под бронежилета пачку папирос, закуривает и с интонацией бывалого солдата отвечает:

– Понимаешь, Медицина, тут война идет, а они, – он тычет рукой с зажатой между грязных пальцев папироской на легковую машину, – вздумали нам урок преподать. Из этого «москвичонка» «духи» выскочили, дед с бородой гранатомет стал на танк наводить, вот его и укокошили.

– А остальные?

– Остальные с автоматами были, – Юрка пожал плечами. – Разбежались, кто куда. Один вон в тех кустах спрятался, и когда разведка проехала, начал шмалять по ней. По нему танк наш стрелял, только, по-моему, промазал.

– Угу, – я внимательно слушаю.

– А трактор вон тот, видишь, следом ехал, ему по ходу случайно прилетело, когда в деда с «Мухой» стреляли. А вон та фура хотела проскочить, когда пальба шла. Ее остановить пытались, уже после того, как этих уделали. Выходит, сами виноваты. Вон из того БРДМ пулеметной очередью их уработали, – он снова тычет рукой в сторону.

– Ты-то откуда знаешь?

– Я через триплекс все видел.

Только сейчас соображаю, что Юрка наводчик БМП и сидел не в десантном отсеке вместе с нами, а рядом с капитаном Уманским в башне и действительно мог все видеть. Значит, не врет.

Пытаюсь разглядеть гранатомет возле оранжевого «Москвича», но не могу – слишком далеко. Юрка держится бодро, напускает на себя уверенность, словно ему не впервой, и делает он это с удовольствием. Тем самым демонстрирует свое превосходство надо мной. И это на самом деле так, ведь я, напротив, не чувствую в себе никакой уверенности. Скорее, ощущаю себя соучастником невообразимого происшествия, возможно, даже преступления. И в то же время во мне живет некая причастность к исторической значимости происходящего. Это вызывает другие эмоции, и у меня нет слов, чтобы их описать.

В хвосте колонны начинается движение, это понятно по реву и рыку моторов, лязгу гусениц, нарушивших монотонное урчание десятков дизелей. Мимо нас проезжают танки и грузовые машины, на перекрестке они сворачивают вправо. Несколько танков двигаются по дороге прямо и где-то далеко впереди останавливаются. Мы смотрим на это движение, все так же сгрудившись у БМП. Из нее вылез Чип и сейчас молча курит. Юрка вразвалочку отходит в сторону противоположной обочины дороги и, вдруг попятившись, опрометью несется обратно. На ходу он скидывает с плеча ремень автомата, перехватив его за цевье.

Невольно напрягаюсь и тоже поднимаю руку к плечу, запускаю большой палец под автоматный ремень, готовый в мгновение снять его. Чип невозмутим: поза расслабленная, лицо спокойное, левая рука в кармане бушлата, в кулаке правой зажата сигарета. Держит он ее не так, как обычно это делают на гражданке – между указательным и средним пальцем, – а по-особенному, прижав большим пальцем к основанию указательного. Так огонек, словно бы зажатой в кулак сигареты, не виден в ночи.

Я уже давно заметил, что чуть ли не с первого дня курильщики, а это почти все, кого я знаю, стали так держать сигарету. «По-фронтовому, – как мне пояснил Муравей, – это чтобы снайпер не засек». И вот сейчас Серега спокойно курит, а Юрка подбежал, но не к нам, а к капитану Уманскому. И скороговоркой докладывает, что у «Жигулей», которые съехали в кювет и сейчас валяются в примятых кустах акации, лежит раненый чеченец. Пока начштаба выслушивает, лицо его спокойно. Затем он спрашивает:

– С оружием?

– А черт его знает, может, и с оружием. Раненый он. Смотрю, поднимет голову, будто встать пытается, и снова опустит. Поднимет, опустит.

– И что ты от меня хочешь, Долгополов?

– Так спросить, товарищ капитан: что с ним делать?

Лицо у Юрки возбужденное, щеки горят румянцем, отчего прыщи на них выделяются еще сильнее. Глаза задорно блестят, пальцы обеих рук цепко сжимают автомат за цевье и основание приклада. Всем своим видом он словно спрашивает: «Разрешите добить?» Но вслух не произносит, не решается.

Капитан все понимает и так же спокойно отвечает:

– Ничего.

Уманский стоит весь прямой и аккуратный, словно являя нам собой образец для подражания. Высокий, сухопарый, подобранный и ладный. Черные усы подстрижены и слегка приоткрывают верхнюю губу, на ней прилипла шелуха семечки. По одной он забрасывает зерна в рот и, раскусив, сплевывает кожуру. Рот его при этом искривляется, а губы слегка вытягиваются в трубочку.

Юрка мнется, не уходит, оборачивается в сторону обочины. Мысль уже завладела им целиком – отступать он не хочет. Невольно мы с Чипом тоже глядим туда, но как я ни высматриваю, кроме заваленной на бок машины ничего не могу разглядеть. Любопытство свербит меня изнутри, хочется подойти поближе и рассмотреть все в деталях: расстрелянную машину, раненого чеченца. Может быть, ему нужна помощь? Но что-то мешает, удерживает. Тем временем Долгополов решается произнести вслух то, что его мучает, не дает покоя. Он выпаливает скороговоркой:

– Товарищ капитан, разрешите мне его добить? Ну, чтоб не мучился.

В голосе Юрки слышатся нотки сострадания, вот только выражение лица говорит обратное. Уманский в очередной раз сплевывает и резко отвечает:

– Младший сержант Долгополов!

– Я!

– Кругом! Марш!

Юрка разворачивается и, понурив голову, направляется к нам. Мы ждем.

– Вот гад, – непонятно, кого имея в виду, произносит он вполголоса. – Представляете, лежит, смотрит на меня и встать пытается. Голову поднимет, посмотрит на меня и снова опустит. Я бы его добил, чесслово. Ноги ему перебило. И на груди кровь. Легкое, наверное, задето.

Долгополов на мгновение смолкает, словно задумываясь, и уже серьезно добавляет, переводя взгляд голубых глаз с меня на Чипа:

– Я бы ему прямо в лоб засадил. Одиночным.

Мы с Чипом от таких слов будто онемели, дикость услышанного поражает. Я раньше и подумать не мог, что в этом прыщавом парне таится столько жестокости. Или это не жестокость? Может быть, азарт? Не прошло возбуждение после боя? Да нет же, к черту, какое возбуждение, какой бой? И боя-то, собственно, не было. Заехали колонной в село, заняли перекресток, расстреляли из пулеметов и пушек несколько машин… Ну пусть даже и был боевик в одной из них – дела это не меняет. На- стоящего боя не было! И списывать Юркино поведение на это никак нельзя.

Так что же тогда с ним происходит? Почему он так себя ведет? Или, может, он и был таким всегда, но нормы морали и поведения в обществе не давали раскрыться этой черте, а здесь, на войне, все изменилось? Оковы, сдерживавшие жажду насилия, слетели, и теперь человек стал абсолютно свободен в своих желаниях и порывах? Эта мысль, даже не сама мысль, скорее, ее образ, лишь коснулась сознания и исчезла.

Где-то справа за кирпичным домом грохнул выстрел танковой пушки. Мы встрепенулись. Невесть откуда взявшаяся собака дернулась на полусогнутых лапах, отскочила от куска мяса, валявшегося у ларька, – кто-то его скинул ей с прилавка. Она шарахнулась в сторону, поджав хвост, но быстро вернулась. Исподлобья поглядывая на стоящих рядом солдат, опасаясь, как бы кто не пнул ее сапогом, псина продолжала жадно рвать мясо. Ей бы бежать с ним куда-нибудь подальше от нас, а она тут трапезничать вздумала.

Заметив собаку, Юрка во второй раз подбежал к капитану и, улыбаясь, обратился:

– А собаку? Собаку, товарищ капитан? Разрешите собаку убить? – Юрка стоит перед Уманским навытяжку, весь напряженный, нетерпеливый.

Тот отворачивается от старшего лейтенанта, с которым разговаривал, и пристально смотрит на Юрку так, словно увидел впервые. Потом спокойным и тихим голосом спрашивает:

– Долгополов, ты что – дебил? – слово «дебил» он выговаривает по слогам.

– Никак нет, товарищ капитан, – Юрка обиженно насупился.

– Ну раз нет, то пошел к чертовой матери от меня. И вообще… Ты у меня кто? Наводчик? Вот и давай, займи свое место в башне. Наблюдай.

– Есть наблюдать, – вяло отвечает Юрка и нехотя волочится к БМП, карабкается на броню и скрывается внутри машины.

Мы с Чипом снова переглядываемся и смеемся. Все, кто слышал этот разговор, – тоже. Начштаба сплевывает в сторону, слышен его мат. Дворняга, виляя опущенным хвостом, как ни в чем не бывало ест мясо, не догадываясь о той участи, которая ее только что миновала.

Между тем события на перекрестке развивались так… Разведчики подошли к рефрижератору, открыли его двери и тут же отскочили назад. Затем, направив вглубь фургона автоматы, требовательно закричали матом. Мы стоим поодаль и наблюдаем, как из «холодильника» по одному спрыгивают на асфальт мужчины, отбрасывают в сторону свои автоматы и поднимают руки. Разведчики оттаскивают обнаруженных к борту машины, заставляют встать, широко расставить ноги и упереть руки в борта. Двое обыскивают их, что-то вынимая из карманов. Похоже, это ножи и запасные автоматные рожки. Чеченцев восемь, на вид от двадцати пяти до пятидесяти лет, одеты в кожаные куртки, короткие дубленки, норковые шапки «формовки». Не- которое время задержанных о чем-то допрашивают. До нас не доносится этот разговор, но и так понятно: выясняют, кто та- кие, откуда, куда и зачем направляются? Пленных выстраивают друг за другом и ведут через перекресток. Они понуро бредут, один то и дело озирается на горящую кабину рефрижератора.

Долгополов тоже замечает их и, стоя по пояс в люке БМП, свистит двумя пальцами. Нас одолевает любопытство: что будет дальше? Хотя и так начинаем догадываться, что ничего хорошего этих чеченцев не ожидает. Мы выходим на дорогу и продвигаемся немного ближе, чтобы лучше было видно.

По другую сторону от перекрестка, справа на углу поля, стоит железнодорожный вагон, покрытый зеленой, местами облупившейся краской, на окнах – занавески. Вероятно, он использовался в качестве бытовки. Сейчас же вдоль него выстраивают пленных – руки у них заведены за спины. От нас до вагона не слишком далеко, и можно рассмотреть выражение лиц: одни испуганные – суетливо ловят взглядом каждое движение наших солдат, другие дерзкие – смотрят с вызовом или исподлобья. Однако стоят они смирно. Головы у многих опущены.

Напротив, у самой дороги, собираются все те же бородачи в камуфляжах, автоматы они держат обеими руками, на чеченцев стволы не направляют, но всем своим видом показывают, что готовы пустить оружие в ход в любой момент.

Мы не решаемся подходить еще ближе и стоим под прикрытием стены кирпичного дома.

– Сейчас расстреливать будут, – произносит высоким голосом один из водителей КамАЗа и смачно сплевывает.

– Че мы, фашисты, что ли? – возмущенно отвечает ему Чип.

– Они же пленные. Может, и вовсе мирные жители.

– Зачем им в Грозный ехать, если они мирные? – не соглашается водитель. – Тем более с оружием. Это новобранцы. А теперь все… По законам военного времени.

С этими аргументами все соглашаются.

Над поселком висит кудлатое небо – тяжелое, низкое. Дальше, чем на сотни метров из-за тумана ничего не разглядеть, и потому кажется, что оно целиком накрыло землю. И только над нами некий незримый купол не дает ему опуститься вниз. Дома, дорога, деревья, кусты, военная техника и люди – все настоящее. Мне это не снится, это происходит сейчас, и я – часть происходящего, я – часть этого мира.

Ждем развязки. Люди в камуфляжах как-то обыденно и не спеша поднимают автоматы и, уперев приклады в плечи, короткими и длинными очередями стреляют в стоящих у вагона. Те начинают падать. Один, подломившись в поясе, падает вперед, лицом прямо в землю. У другого с головы слетает шапка, он удивленно вскидывает брови и заваливается назад. Кто-то оседает на месте. И хоть на таком удалении это невозможно разглядеть, но мне кажется, что в тех местах, где в стену вагона впиваются пули, дырявя ее, отлетает краска, выплескиваются облачка пыли. Последний из стоявших развернулся к стрелявшим полубоком, ссутулился, вжал голову в плечи, словно стремясь стать меньше, и стал пятиться назад… Но вот все кончено. Скрюченное тело мужчины замирает на земле.

Стрельба смолкает. Военные неторопливо подходят к убитым, толкают их ногами. Кто-то из наблюдавших высказывает предположение, что сейчас будут добивать в голову, но этого не происходит. Убедившись, что живых нет, стрелявшие разворачиваются и уходят к своей БРДМ, на ходу доставая из карманов сигареты и закуривая.

Все произошедшее выглядело как-то… буднично. Так же нависает серое небо, стоят заснувшие до весны деревья. В морозном воздухе от работающих дизелей распространяется запах перегоревшей солярки. Ничего не изменилось вокруг, только оборвались жизни восьми человек. Если меня не станет, то в этом мире тоже ничего не изменится. Разве это справедливо?

Возвращаемся к своей БМП. Начальник штаба и комбат смотрели на все это вместе с нами и теперь бредут чуть поодаль, тихо переговариваясь. Я подхожу к ним и, совсем не по-уставному обращаясь, спрашиваю у комбата: разве можно расстреливать пленных без суда, и почему мы не отправили их в тыл? Не глядя на меня, он отвечает:

– А куда ты их отправишь? Здесь нет тыла… – И, помедлив, добавляет: – Не с собой же их таскать.

Постепенно всю технику отвели, спрятав по лесопосадкам и кюветам. Дорога опустела, остались лишь раздавленные «Жигули», «Москвич» на обочине, да трактор все продолжает чадить – к равнодушному небу тянется густой дым. Наша БМП, проскрежетав траками по асфальту, пересекла перекресток и, въехав во двор магазина с вывеской «Автозапчасти», спряталась под навесом.

Наше подразделение заняло территорию вокруг дома, почти вплотную примыкающего к магазину. Как раз в этом месте стоит танк комбата. Корма и правый борт прикрыты кирпичными стенами недостроенного магазина, а ствол смотрит в сторону рефрижератора. Здание продолговатое, второй этаж не завершен: в стенах зияют оконные проемы, крыша отсутствует. На первом этаже пустые витрины, сломанный стул, стол с кассовым аппаратом, шкаф. Дом одноэтажный, с высокой двускатной крышей. Он стоит на краю поля, в том месте, где смыкается углом лесопосадка.

Как оказалось, перекресток, что мы заняли, образован пере- сечением трассы Краснодар – Баку с дорогой, соединяющей Грозный и Старые Атаги. А селение, вблизи которого он расположен, называется Гикаловский. Отсюда до Грозного не больше пятнадцати километров. Это нам рассказал Сашка Проничев. Сейчас он стоит на броне и, выпятив живот, справляет малую нужду. А мы с Долгополовым расположились у дороги, поблизости от танка. Шиша не глушит двигатель, и на холостых оборотах тот негромко тарахтит.

Меня с Юркой отрядили в охранение. Мы нашли бугорок у обочины и уже почти час лежим, привалившись к нему спинами, прямо на земле. Оказывается, в бронежилете можно лежать на любой поверхности. Словно хитиновая оболочка, он защищает от неровностей, а ватный бушлат и штаны сохраняют тепло. Юрка курит, а меня начинает клонить в сон, с трудом удается с этим справляться. Перевалило далеко за полдень. Движения по дороге нет, только раз вдалеке показалась красная легковушка, но, видимо, заметив дым горящих автомобилей, быстро развернулась и умчалась прочь.