Звезды над Кишимом. 1-й том

Железная дверь с небольшим окошком была заперта снаружи при помощи согнутого пополам прутка арматуры толщиной в сантиметр-полтора и длиной более метра. Эта скоба играла роль своеобразного замка и продевалась через металлические ушки на двери и косяке. Пока один конвоир отпирал дверь, второй стоял с автоматом наизготовку, отрезая нам путь к выходу.

Наконец, мы оказались в камере. В соседней сидели пленные духи – человек шесть. Мы видели их сквозь решетчатую дверь, когда шли по коридору. Они были одеты в свою традиционную одежду. Широкие штаны, накидки, чалма. Было немного неуютно от мысли, что сейчас между нами и духами стоит почти знак равенства. В стенах этого заведения и мы, и они – невольники. Позже я узнал, что это родственники членов местных бандформирований. Их взяли с целью обмена на пропавших и, возможно, удерживаемых душманами наших или афганских военнослужащих.

Наша камера в длину была три-четыре метра и около метра в ширину. В верхней части стены, находящейся напротив двери, было зарешеченное окошко размером тридцать на тридцать. Через него в камеру поступал свежий воздух. Ночи в горах бывают довольно прохладными даже летом, а уж в конце осени и подавно.

Ночь выдалась ясная, луна светила ярко, отчего и в камере было достаточно света. Пол был грунтовый и неровный, в центре от ног арестантов образовалось углубление. Сидеть можно было только на корточках, а лежать – на полу, но этого при такой температуре делать вовсе не хотелось. Выбирать не приходилось: посидишь на корточках, с непривычки ноги быстро затекают, потом стоишь, прислонясь к каменной стене. Замерзнешь, выполнишь комплекс разогревающих упражнений.

– Вот влипли, мужики…

– Точно знаю, что за чмо нас заложило.

– Будем здесь задницы морозить.

– Ни присесть по-человечески, ни прилечь.

– Да… Диванчик бы не помешал…

– Ага, и телевизор… Холодильник, полный еды…

– Не холодильник, а печку бы сюда.

– Сигареты есть у кого?

– Есть несколько штук…

– У меня тоже парочка. Когда запахло жаренным, спрятал под этой фигней на колене.

– А что мало так?

– Ну ты наглый… За это спасибо скажи! Главное, аккуратно вытащить, чтобы не сломались… – заметил Алик, пытаясь достать спрятанную заначку.

На военной форме область колена обычно усиливается дополнительным слоем ткани. Азербайджанец Алик услышал от кого-то, что если отпороть небольшой участок шва, получается вместительный кармашек, в котором можно что-нибудь пронести на губу. Этим он и не преминул воспользоваться.

– А спички есть?

– «Были бы спички, был бы рай», – вставил я цитату из ходового тогда анекдота.

Те, кто понял шутку, сдавленно, чтобы не привлекать внимание караула, засмеялись.

– Дай ему дерьма, дай ложку…

Опять сдавленный хохот.

– Не, серьезно, какой толк от сигарет, если спичек нет.

– О, мы уже стихами заговорили…

– Да есть… Есть спички.

– Оба-на! Живем, ребята!

– Али, давай закуривай! И по кругу.

– Ты там слушай у двери. А то если запалят с сигаретами, вилы будут.

– Какие вилы? Куда уж хуже? Расстреляют, что ли?

– Расстрелять, может, и не расстреляют, но арест продлят – как пить дать.

– Да, не хотелось бы застрять здесь…

Из нас только трое свободно владели русским языком, оттого наш разговор пестрел весьма колоритными вставками и оборотами на узбекском, туркменском и азербайджанском языках.

Мы курили по очереди, делали по одной затяжке и передавали следующему, чтобы сигарета не тлела вхолостую. В тесном пространстве одиночки сизый табачный дым повис густым туманом. Если бы в этот момент пожаловали гости, нам не поздоровилось бы. Докурили без приключений. Камера проветрилась. Иногда передергивало от холода. В тишине было слышно, как чьи-то зубы выбивают дробь. Это немедленно приводило к всеобщему веселью.

– Интересно, ужин будет или нет?

– Да, порубать не мешало бы чего-нибудь горяченького…

– Не, ну должны покормить. Не фашисты же…

И, действительно, через какое-то время из коридора донеслись голоса. Затем раздался звук извлекаемой из ушек нашей двери ребристой арматуры. Он был похож на треск пулемета. Дверь отворилась, и в ярком прямоугольнике света, хлынувшего в камеру, возник силуэт конвойного.

– Выходи на ужин! – громко произнес он таким тоном, каким тюремные надсмотрщики обращаются к арестантам в кинофильмах.

Щурясь от яркого света электрической лампочки, освещающей коридор, мы по одному вышли из своей берлоги. Осмотрелись. В конце коридора было несколько человек без бушлатов, шапок и ремней, что позволяло сделать вывод, что это тоже арестанты. Они с любопытством разглядывали нас. По их виду было понятно, что они старше нас по сроку службы. Подошли к ним, поздоровались. У торцевой стены стоял щит, сколоченный из досок. Поставили его на невысокие козлы, получился вполне приличный стол. По краям из таких же досок были сооружены скамейки.

За стол садились поочередно, так как всем места не хватило бы. Первыми, как положено, старики. Еда, принесенная из солдатской столовой в специальных бачках, была еще теплая. Мы, облокотившись о стены, ждали, когда они отужинают. Наши новые знакомые ели не торопясь, попутно задавая нам вопросы: кто такие, откуда, за что на губу угодили… Рассказали им все как есть. Один из них говорит:

– Я как раз в штабе полка был, когда этот стукач пришел вас сдавать замполиту. Таких тут не любят, теперь ему нормально служить не дадут. Он кто по специальности? Пожарный? Значит, попадет к нам в хозроту. Трогать его никто не будет. Кому охота потом на губе сидеть? Просто по уставу загоняют. До самого дембеля летать будет как трассер19. Но и вас, скорее всего, по точкам20 раскидают. Кадетам лишние хлопоты ни к чему. Залетчики21 в полку долго не задерживаются.

Наконец, они завершили трапезу, вышли из-за стола и, не соизволив убрать посуду, возвратились в камеру. Похоже, так здесь заведено: молодые едят последними, поэтому мытье посуды возлагается на них. Мы убрали за ними и накрыли стол для себя. Уселись, переглянулись в предвкушении удовольствия и принялись за еду.

Неожиданно дверь гауптвахты, находящаяся метрах в десяти от нас в другом конце коридора, с противным скрипом отворилась, и на пороге появился прапорщик Лесовик. Заприметив нас, он весь напрягся и втянул голову в ворот бушлата. Решительным шагом, слишком широко для своего роста расставляя ноги, словно пытаясь заполнить собой весь коридор, он двинулся прямо на нас. Выражение его лица было зловещим.

Мы, продолжая жевать, пристально смотрели на него, про себя гадая, какой фортель собирается выкинуть этот тип.

– А-а-а?! Что это у нас тут такое?! – не дойдя до половины коридора, проорал он грозно.

– Ужинаем, товарищ прапорщик, – ответил я за всех тоном как можно более кротким, дабы немного смягчить его пугающе-воинственный настрой.

Но трюк не сработал. Намерение Лесовика было написано у него на лбу. Подтверждением тому было то, что, проходя мимо нашей камеры, он, не сбавляя шага, правой рукой прихватил согнутую арматуру, служившую замком. Она стояла, прислоненная к стене. С арматурой в руке он подошел к столу. Оторвавшись от еды, мы, как затравленные звери, глядели на него. Таким мы видели его впервые.

– Ужинаем?! – багровея и трясясь от бешенства, прокричал он. – Ужинают они!

И он с силой пнул по торцевой части стола снизу вверх. Обут он был в тяжелые армейские полусапожки. Удар получился мощным, дощатая столешница одним концом взмыла в воздух, и все, что было на ней, разлетелось во все стороны. Мы вскочили, рефлекторно защищаясь руками и отворачивая лица. Еда и горячий чай, конечно, попали на нас. Если бы дело происходило на гражданке, это, очевидно, было бы прощальным подвигом прапорщика. Не помогла бы ему и арматура в руках. Но сейчас он чувствовал свою безнаказанность и, крепко сжав второй конец металлической скобы в своей левой ладони, истошно завопил: «Марш в камеру, сукины дети!» – со зверской гримасой занес арматуру над головой, чтобы обрушить ее на нас.

Я сидел у края стола, справа от него, и к тому моменту, как он опрокинул стол, был уже на ногах. У меня за спиной находились два моих подельника, дальше тупик. Отступать было некуда. Преодолев дикое желание отшвырнуть прапорщика толчком ноги в живот, пока он только замахивался, я инстинктивно поднырнул ему навстречу. Слегка ткнул его в грудь правым плечом, придерживая от падения и отводя немного в сторону, тем самым создавая проход для рывка к камере. Кореша за моей спиной, немедля пригнувшись, устремились к спасительной двери камеры. Лесовик нанес первый удар по пробегавшим сзади меня. Я был помехой на его пути, и он, чтобы достать до них, чуть перестарался, приподнялся на носки и вытянул руки. Арматурная скоба, высекая искры, ударила по каменной стене. Двое сидевших за столом напротив уже огибали рассвирепевшего прапора со спины. Он заносил свое орудие для повторного удара. Когда первая пара, нелепо пробуксовывая при повороте, забежала-таки в камеру, я тут же рванул за ними, опередив вторую двойку, и по двум глухим ударам и вскрикам «Ой, блин!», донесшимся сзади, понял, что кому-то повезло куда меньше моего.

Последний из забегавших на ходу захлопнул за собой дверь, по которой пришелся еще один удар. Орудуя арматурой, Лесовик что есть мочи орал благим матом, израсходовав при этом, должно быть, большую часть своего лексикона.

В камере, таращась друг на друга, мы нервно смеялись. Все были в состоянии шока, не веря в то, что так легко отделались. Даже те, кому досталось, деланно кряхтя и постанывая, с болезненными гримасами ошалело улыбались, потягиваясь и прогибаясь спиной.

Заметив, что жертвы юрко ускользают, прапорщик засуетился и не успевал как следует замахнуться. Два удара, достигшие цели, были скорее отчаянной попыткой зацепить хоть кого-то, но не нанесли пацанам серьезного вреда.

Мы были вне себя от такого отношения и, отряхивая одежду от попавшей на нее еды, наперебой высказывались о случившемся. Половина фраз была произнесена на наших родных языках, но смысл был примерно следующий:

– Придурок! Чуть не убил…

– Совсем озверел, да?

– Поесть не дал! Чучело…

– Вот столкнусь с этим психом на гражданке, придушу!

Поведение Лесовика вряд ли было вызвано порывом восстановить справедливость. Просто у этого типа, наверное, было не все в порядке с головой, садистские наклонности явно давали о себе знать. А может, так он компенсировал комплекс собственной неполноценности.

Небольшого роста, не отличающийся ни внешностью, ни, как показывает жизнь, особым интеллектом, он срывает свой гнев на окружающих. Думаю, ему также пришлось несладко в бытность его солдатом-срочником. Таких обычно в армии не жалуют, гасят и морально, и физически, всегда подтрунивают над ними. И порой из кожи вон лезешь, чтобы доказать хотя бы себе, что ты чего-то стоишь.

Тем не менее дверь в камеру все еще была не заперта снаружи. Он мог бы открыть ее и войти, но благоразумно не сделал этого. Неизвестно ведь, как поведут себя эти нерусские, оказавшись загнанными в угол. Я ожидал услышать знакомый звук вставляемой в проушины арматуры, с некоторой опаской поглядывая на дверь. Но в коридоре было тихо, и я почти успокоился.

Внезапно дверь снова распахнулась, и в проеме возник ненавистный нам Лесовик. Вид у него был разбойничий. Кепка сдвинута на затылок, бушлат нараспашку. На лице выражение торжества и безумной радости, точно после долгой разлуки он встретил своих закадычных друзей. Столь эффектное появление прапорщика не предвещало ничего хорошего.

– Ну! – прокричал он. – Поужинали, плодово-ягодные?!

Предусмотрительно сместившись подальше от выхода, – мало ли чего он выкинет, – мы молчали, исподлобья смотря на него. Он наклонился вправо, и когда распрямился, в его руках заметили оцинкованное ведро. Не успели мы опомниться, как он с криком: «Вот вам! Добавка!» – размахнулся и выплеснул содержимое ведра на пол камеры. Мы мгновенно расступились, прижавшись спинами к стенам, чтобы не попасть под выплеск. Дверь захлопнулась, за ней раздался грохот запора и ехидный голос Лесовика:

– Дышите глубже! И славной ночи!

Были слышны удаляющиеся шаркающие шаги и затихающий скрип раскачивающегося в его руке ведра. Я не сразу уловил, в чем подвох. Но вскоре коварный план злобного карлика стал понятен. Глаза заслезились, в носоглотке противно засвербело. Мы закашлялись.

– Хлорка, сука! Этот гад в воду хлорки подмешал!

– Ну и змей!

Все расстегнули гимнастерки и стали дышать через ткань одежды, чтобы не получить ожог носоглотки и дыхательных путей парами хлора. Спустя час-другой можно было дышать, не закрываясь хэбэшкой. Хлор улетучился, или мы принюхались.

Мне захотелось в туалет, я стал звать конвоира. Он пришел, и я объяснил ему, что мне нужно выйти. Он вызвал второго и велел своему напарнику отвести меня в туалет.

Признаюсь, идти в туалет под стволом автомата мне раньше не приходилось. Туалет, сколоченный из досок, находился во дворе. Дверь не закрывалась, или ее не было вовсе, не помню. Короче, присел я, а освещаемый луной охранник стоит напротив со стволом наперевес, метрах в трех, и пасет меня.

Я ему:

– Браток, ты так и будешь глазеть?

А он мне:

– По уставу не положено оставлять арестованных без присмотра… И разговаривать с ними!

– А ты со мной не разговаривай, просто ствол слегка поверни, а то сложно сосредоточиться. И вообще я что, по-твоему, больной, чтобы пытаться бежать? Куда тут бежать?

Он недовольно наморщил лоб, отвел автомат в сторону и отвернулся, контролируя меня боковым зрением. Потом сопроводил обратно. Стоило двери камеры затвориться за моей спиной, сокамерники, иронично зубоскаля, поздравили меня с облегчением.

Всю ночь мы не сомкнули глаз. При помощи физических упражнений пробовали хоть немного согреться. Выкурили все свои заначки, травили анекдоты и, конечно, не забывали про прапорщика, поминая его неласковыми словами.

Ночь казалась бесконечной. Когда за решеткой забрезжил рассвет, мы были совершенно разбитыми. Утро будто вдохнуло в нас сил. Где-то чирикали птички, своим беззаботным щебетом приветствуя новый день. Их бодрое пение поднимало настроение, отгоняло гнетущие мысли. Через окошко доносились голоса, урчание двигателей машин, гарнизон просыпался. В коридоре гауптвахты также слышались признаки жизни. После промозглой ночи заключенных по очереди выводили для отправления естественных нужд. Мы тоже просились выйти. Дверь отворили, но никто из нас не двинулся с места. Напротив, все как бы съежились, напряглись, прищурившись и поджав губы, уставились на нашего общего недруга Лесовика, стоящего в дверном проеме.

– Как отдохнули, плодово-ягодные? – с издевкой спросил прапорщик.

– Нормально, – ответили мы нестройным хором, выжидающе глядя на него.

– Вот и ладушки, – словно никаких эксцессов между нами не было, сказал прапорщик. И продолжил: – Тогда вперед на зарядку, догоняйте роту, а потом будете работать на артскладах.

Мы выходили из камеры и направлялись туда, где нас ждала свобода. Относительная, но все же.

Сначала забрали у начальника караула свои ремни, чтобы не потерять штаны. При перемещении по коридору было очень неуютно ощущать за своей спиной присутствие этого психопата.

Я шел, иногда поворачивая голову, чтобы не выпускать его из виду. Оказавшись на улице, мы наскоро сходили в туалет и бегом припустили к расположению взвода.

Рота только что построилась для утренней пробежки. Мы заняли место в строю, затем по команде повзводно побежали по периметру части. Несмотря на утомление от бессонной ночи, утренний бег был весьма кстати. Пробежали, как обычно, два круга, выполнили комплекс общеукрепляющих упражнений. За этим следовали подготовка к утреннему разводу, развод и завтрак.

Позавтракав, мы строем пришли на артиллеристские склады. До обеда перетаскивали снаряды для установки «Град». Каждый из них был уложен в отдельный деревянный ящик и при длине более двух метров весил не меньше полуцентнера. Работали не спеша. Да и куда было торопиться, после обеда все то же самое.

Устали сильно, ночь без сна, проведенная на губе, давала о себе знать. Вечером мы собирались снова идти на гауптвахту, но нам объявили, что мы помилованы – на первый раз. Пострадавшего от наших деяний солдата перевели в другой взвод. Видимо, по его просьбе.

Глава 5. Зима

Курс молодого бойца заканчивался. Дни становились короче и холоднее. Выпал снег.

Как-то утром нас повели на полковое стрельбище для проведения учебных стрельб. Здесь собрали все осеннее пополнение полка. Нам объяснили правила поведения на стрельбище и порядок выполнения упражнения.

На огневом рубеже было оборудовано несколько позиций. Вызываемый боец принимал положение для стрельбы, лежа на одной из них. У каждой огневой позиции находился офицер, который должен был руководить действиями стрелка. Поскольку лежал снег, были устроены лежанки из сложенных плащ-палаток.

Стрельба производилась из АК-74 калибра 5,45-мм. Солдату выделялось двенадцать патронов. Мишеней было три: ростовая на двухстах метрах, ростовая на двухстах пятидесяти и фигура, называемая «пулеметный расчет», на трехстах метрах. Стрелять следовало короткими очередями, чтобы патронов хватило на все. Руководство полка располагалось на возвышающемся позади нас наблюдательном пункте и следило за ходом мероприятия.

Стрельбы начались, и в морозном воздухе запахло порохом. Наконец, настал мой черед. Я волновался, все-таки впервые в жизни взял в руки автомат.

До армии я частенько захаживал в тир пострелять из пневматической винтовки. Довелось стрелять и из малокалиберной винтовки на соревнованиях по парашютному многоборью, но из боевого автоматического оружия еще ни разу не приходилось.

Вышло так, что когда в учебке проходили стрельбы, я был в госпитале. Даже присягу приносил там же – в больничной робе. Просто зачитал текст присяги, расписался, и все. Ни автомата, ни торжественной обстановки.

Я подошел к огневой позиции, на которую мне указали. Старший лейтенант, руководящий стрельбой, производил приятное впечатление. Ростом выше среднего, спортивного телосложения, лицо открытое и доброжелательное, прямой взгляд.

Он дал команду приготовиться к стрельбе. Его ровный и уверенный голос помог расслабиться и сконцентрироваться. Я улегся на обустроенное место. Следуя инструкциям лейтенанта, пристегнул рожок, снял предохранитель, поставив его в положение для ведения огня в автоматическом режиме. Плавно передернул затвор, тем самым дослав патрон в патронник. Офицер пояснил, что хомутик прицельной планки установлен на отметке шестьсот метров, и чтобы попасть в мишень, находящуюся на меньшем расстоянии, нужно целиться немного ниже.

Уперев локти в землю, ощущаемую под плащ-палаткой и снегом, а приклад в правое плечо, я доложил:

– Рядовой Тагиров к стрельбе готов!

Прозвучала команда:

– Огонь!

Я сделал вдох, задержал дыхание, прицелился и спустил курок. Раздался треск автоматной очереди. Ближайшая ростовая мишень плавно завалилась на спину. Навыка стрельбы из автомата у меня не было, очередь получилась длиннее, чем следовало бы – патронов в пять.

– Тише ты! Патронов не хватит! – прокричал руководящий стрельбой. И глядя на падающую мишень, задорно добавил: – Завалил-таки!

Осознав свою оплошность, я прицелился в следующую фигуру, нажав на курок мягче, вылетело два или три патрона. Рухнула и она.

– Здорово! – сказал старлей. – Теперь пулеметный расчет…

Я выстрелил по третьей, и она послушно опрокинулась.

– Есть! Помогай соседям!

У стрелка справа ростовая мишень, та, что была ближе к нему, оставалась на месте. Я прицелился и выстрелил по ней. При этом раздался всего один выстрел. Это был последний патрон. Фигура упала.

– Рядовой Тагиров стрельбу закончил! – отрапортовал я, чувствуя, как напряжение сменяется удовлетворением от хорошо выполненного задания.

– Разрядить оружие! Контрольный спуск! На предохранитель!

Я сделал все, как приказал офицер, и когда поднялся, старший лейтенант добродушно произнес:

– Молодец! Отличная работа!

– Спасибо. Служу Советскому Союзу… – улыбаясь, ответил я и вернулся в строй.

Думаю, то, что я справился с упражнением, по большей части было заслугой именно этого офицера, его грамотных инструкций и желания помочь. В тот момент я увидел в нем старшего товарища и друга.

Когда стрельбы были завершены, оказалось, что из всех стрелявших в этот день молодых бойцов только двое отстреляли на отлично. Это был я и один сержант-медик, кстати, тоже из Ташкента. Нас вызвали перед общим строем и от имени управления полка объявили благодарность.

Мы одновременно глубоко вдохнули, и над заснеженным среди афганских гор полковым стрельбищем прозвучало отрывистое:

– Служим Советскому Союзу!

Наступил декабрь.

Зима. Нелегкая пора для местного населения, вынужденного бороться за выживание в этих неприветливых краях. Дефицит всего – еды, топлива, медикаментов, отсутствие электричества, газа, водопровода. Но эти люди в большинстве своем не знали лучшего. Их предшественники жили так, как живут они сами, так же будут жить и их дети. Для стороннего наблюдателя, привыкшего к благам цивилизации, такая жизнь была бы просто невыносимой…

Конечно, были среди жителей богатые и бедные, образованные и не имевшие возможности учиться. Они приноровились жить в таких условиях. Эти горы и были их домом. Им здесь были знакомы каждая тропа, каждый родник, каждая гора. Наверное, они даже любили эти места. Быть может, для них эти горы были почти живыми существами, несли с собой память предков, являлись персонажами преданий и сказок.

Люди могут приспосабливаться к любым условиям, в том числе и максимально суровым. И часто бывает так, что чем они сложнее, тем больше внутренних ресурсов человек затрачивает на то, чтобы все превозмочь, и сильнее ценит эту жизнь.

Зимой жизнь в горах как бы замирает. Жители горных селений, пока тепло, готовятся к зиме. Заготавливают дрова, обходящиеся им в копеечку, пополняют запасы провианта для себя и корм для скота.

Окрестные горы не совсем удобны для земледелия и животноводства, тем не менее издавна афганцы развивают и то и другое. Выращивают рис, пшеницу, рожь, ячмень, фрукты, овощные и бахчевые культуры. Прилагаются огромные усилия, чтобы получить весьма скромный по обычным меркам урожай. Тут пасут овец и крупнорогатый скот, дающий молоко и мясо. Содержат птицу, в основном кур. Волы заменяют тракторы. С их помощью пашут землю и обмолачивают зерно. При этом запряженные парой волы ходят по кругу, волоча за собой тяжелое бревно. Смотришь на это, и с трудом верится, что на дворе конец двадцатого столетия.

Лошадей используют как средство передвижения, так и в качестве рабочей силы при проведении земледельческих работ. Первое касается и ослов. Также на них перевозят грузы вьючным и тягловым способами. Свиней не держат. Мясо свиньи у мусульман считается нечистой пищей. Иногда сюда заходят караваны из верблюдов. Эти выносливые животные ассоциируются у меня с пустыней, и было в диковинку видеть их горделиво бредущими среди заснеженных гор. Они проходят сотни километров в жару и стужу, через пески и горные перевалы, перевозят разнообразные грузы. В этой стране, где напрочь отсутствуют железные дороги, да и автомобильные проложены не везде, караваны – идеальное решение для перемещения грузов. Вот и задействуют местные с незапамятных времен вьючных животных. Пусть скорость невелика, зато высока проходимость. Весь этот регион покрыт плотной сетью больших и малых караванных путей и троп. С юга на север, с востока на запад и обратно ежедневно в течение многих веков возят торговцы свои товары. На Востоке торговля всегда считалась прибыльным делом. И в этом захолустье она идет как на внутреннем, так и внешнем рынке.

Провинция Бадахшан, столицей которой является Файзабад, граничит на севере с Таджикистаном, на юго-востоке – с Пакистаном. На северо-востоке есть участок, пограничный с Китаем. В условиях войны посредством караванов оппозиция стала перевозить оружие и боеприпасы. Китай и Пакистан щедро снабжали здешних борцов с официальным режимом всем необходимым. Да и страны-члены Североатлантического альянса противились зарождению в Азии еще одного социалистического государства. С середины 1980-х сюда начали поступать все более совершенные виды оружия. Тайными тропами шли, невзирая на капризы погоды, караваны, груженные смертоносной поклажей.

Контроль над всей протяженностью границы в условиях гор и пустынь был неосуществимой задачей. Поэтому тактика противодействия проникновению военной помощи извне базировалась на отслеживании маршрутов движения моджахедов и караванов снабжения.

Чтобы борьба с мятежниками была эффективнее, разведывательное управление советских войск проводило активную работу по расширению своей агентурной сети. С наступлением зимы условия службы в частях ОКСВА22 также становились тяжелее.