Звезды над Кишимом. 1-й том

Наш сержант-минометчик, перекрикивая гром канонады, приказывал нам возвращаться в палатку. Хотя в этих условиях палатка представлялась сомнительным укрытием, все подчинились. Любопытство, однако, взяло верх, и, пробежав по проходу между койками, я и еще несколько человек прошмыгнули через другой выход.

Метрах в двухстах от нас размещались позиции реактивных установок «Град» – современной модификации знаменитой «Катюши», той самой, что наводила ужас на фашистов в годы Великой Отечественной войны.

Они споро вступили в дело. Реактивные снаряды, один за другим выталкиваемые мощной, упругой струей огня из своих ячеек, горящими стрелами неслись к невидимой цели. Звук был такой оглушающий, что, казалось, тугое небесное полотно рвут на лоскуты. Стремглав пересекая небо, снаряды вонзались в находящийся где-то за рекой Кокча горный хребет. Они вспыхивали беспорядочной чередой разрывов, разлетаясь на множество безжалостных осколков, распахивая склоны, откалывая куски скальной породы, высекая искры из древних камней. Участь тех, кому предназначалось это смертоносное послание, была незавидной.

Вскоре накал артиллерийского огня начал ослабевать. Постепенно звуки залпов и стрельбы стихли вовсе. Удар возмездия продолжался минут десять.

Мы вернулись в палатку. Все были под большим впечатлением. Снова облепили печки, наперебой обсуждая недавнее происшествие. Позже узнали от нашего замка, что душманы обстреляли аэропорт, чем и был вызван столь яростный ответный огонь. Я вспомнил обстрел аэропорта в Кундузе в день нашего прибытия в Афганистан и подумал о том, что не успеешь попасть на новое место, и вот тебе на – сюрприз от духов тут как тут. Это становится нехорошей традицией.

После отбоя заснуть не получалось. В голове вспыхивали фрагменты увиденного, я переваривал сложившуюся ситуацию. Что все это может сулить мне и ребятам? Сколько похожих событий готовит нам будущее? Казалось поразительным, что вся эта огневая мощь, машины, орудия, адские инструменты изобретены с одной целью – уничтожать людей. Понятно, что оружие направлено против врагов, но ведь и мы являемся для кого-то врагами. «Ну да ладно, – утешал я себя. – На войне как на войне».

В моем засыпающем мозгу роились мысли. Конструкторские бюро, где серьезные люди в чистой одежде с умным видом прямо сейчас разрабатывают инструменты для истребления себе подобных. Для них это обычная работа. Покуривая в перерывах, шутя, попивая кофе, беседуя о политике, культуре, домашних делах. По окончании трудового дня они возвращаются домой к своим семьям, детям. Задумываются ли они над тем, что где-то по другую сторону железного занавеса так же на всю катушку раскручен маховик создания все более изощренных орудий убийства? Безусловно. Они не забывают об этом ни на минуту. Это заставляет их работать усерднее. Борьба систем, идеологий не прекращается. Все отстаивают свою правду, свое единственно верное мировоззрение. И силовой метод остается неизменным средством преодоления разногласий. Так было испокон веку, и в наше цивилизованное время ничего не меняется.

Принципы «Добро должно быть с кулаками» и «Если хочешь мира – готовься к войне» легко трансформируются в извечное: «Кто сильнее – тот и прав!» Каждый отстаивает свои представления о добре и зле. И те и другие хотят лучшего для будущих поколений. Воспитывают детей, стараясь привить уважение и любовь к окружающим, а также общечеловеческим ценностям. Радуются их успехам, первому слову, первому шагу. Переживают вместе неудачи. И те и другие читают детям сказки. Правильные сказки – о благородных принцах, отважных героях, мудрых волшебниках, где светлое всегда побеждает темное.

Да, добро должно быть сильным, а кулаки – крепкими. Все защищают добро. Все стремятся к превосходству. Производство оружия не прекращается. На планете накоплены огромные запасы самого разного вооружения – от штык-ножей до ядерных боеголовок, применение даже одной из которых способно стереть с лица земли целые города и безвозвратно изменить ход мировой истории. Но этого мало, ведь враг не дремлет.

Целуя малыша перед сном, желая ему чудесной ночи, не принято думать о том, что, вероятно, где-то с конвейера уже сошел автомат, который представляет для него опасность. И изготовлены близнецы-патроны. Миллионы патронов, увенчанные стальными пулями, расфасованы аккуратными равными пачками и закатаны в металлические короба-цинки. Лежат на складах, терпеливо ожидая своей очереди попасть в обойму, а затем, получив бойком по капсюлю, вырваться из тесного тоннеля ствола к выбранной стрелком цели, чтобы забрать чью-то данную лишь однажды жизнь.

Ночь прошла спокойно. Моя кровать находилась недалеко от одной из печей. Огненные лучики, пробиваясь сквозь узкие щели возле печной дверцы, весело плясали на стенах палатки и кроватях, даря ощущение покоя и умиротворения.

Наступило утро. Мы поднялись, оставили в палатке двух дневальных, а сами со всем полком вышли на физзарядку. Пробежали пару кругов вдоль границы гарнизона. Один круг был равен полутора-двум километрам. Следом проделали комплекс утренней гимнастики. Далее — умывание, утренний развод и завтрак, работы на складах и обед. После нас ждали работы на складах, вечернее построение, ужин и отбой. Приблизительно по такой схеме проходили все дни курса молодого бойца.

Раз в неделю посещали полковую баню. Никакую специальную боевую подготовку с нами не проводили, якобы ни к чему она всяким солдатам-тыловикам.

В один из первых дней нам устроили экскурсию по территории полка, подробно рассказав, где что и для чего. Прошли с нами по периметру полка вдоль минного поля, особо указав на нецелесообразность прогулок в этой части гарнизона. Показали штаб полка, пост номер один – полковое знамя, восстановленный клуб, ранее сгоревший при обстреле и иные местные достопримечательности.

А спустя неделю пребывания в Файзабаде на полковом стрельбище для нас провели демонстрацию разных видов вооружения и его боевого применения. Мы узнали о возможностях автоматов АК-74, АКМ, пулемета ПК, крупнокалиберных пулеметов ДШК и «Утес», снайперской винтовки СВД, ручного противотанкового гранатомета РПГ-7, автоматического гранатомета АГС-17 «Пламя» и реактивного пехотного огнемета «Шмель». Мы увидели и услышали, как ведется огонь из 120-мм и 82-мм минометов, автоматического гладкоствольного миномета «Василек», боевых машин БМП-1 и БМП-2, пулемета КПВТ, которым оснащены бронетранспортеры БТР-70 и БТР-80. Своей огневой мощью похвастались артиллеристы и танкисты. Даже дали залп из «Града» по горному массиву в десяти километрах от нас. В результате там осталось выгоревшее черное пятно площадью несколько сотен квадратных метров.

На мероприятии присутствовало все прибывшее пополнение. Офицеры управления находились на наблюдательном пункте, возвышавшемся позади нас. Один из них с помощью громкоговорителя выступал в роли ведущего. Вся демонстрация сопровождалась комментариями, объяснениями и описанием характеристик представленных образцов вооружения.

Мне особенно запомнился РПО — реактивный пехотный огнемет, внешне напоминающий чертежный тубус. Разрыв его заряда походил на небольшой ядерный грибок. Казалось, его поражающая способность ничуть не меньше, чем у гаубицы или танка, только дальность намного меньше. Но все равно иметь при себе мини-гаубицу, пусть и разового действия, будучи в горах, было бы неплохо. Правда, весит этот «Шмель» одиннадцать кило, а это немало, ведь если выходишь надолго, кроме него нужно тащить автомат с боекомплектом, ручные гранаты, каску и бронежилет, воду и еду. Забегая вперед, скажу: видел сам, как огнеметчики, помимо всего прочего, таскают и по две такие трубы.

Зима была все ближе. Солнце появлялось редко, а небо все плотнее заволакивали свинцовые тучи. Горные хребты вокруг покрылись снегом.

Днем мы работали на разных складах: продуктовом, вещевом или артиллеристском. Везде, где была возможность, старались чем-нибудь разжиться. Например, на продскладе рыбными консервами, тушенкой, сгущенкой или овощной икрой. Еда в армии вещь ценная. При активной же физической работе на свежем воздухе любое дополнение к скромному солдатскому пайку было всегда кстати. Но проворачивали такое при случае, да и брали по одной-две банки, чтобы не засветиться.

На вещевом складе можно было прибрать к рукам новые фланелевые портянки или вафельное полотенце. Так, мой товарищ стащил пару комплектов теплого зимнего белья, один из которых великодушно подарил мне.

И на артскладах было чем поживиться. Оттуда мы умудрялись притащить мешочки с орудийным порохом. Он представлял собой светло-коричневые гранулы-цилиндрики длиной в полтора сантиметра. Скучными вечерами мы подбрасывали его пригоршнями в печку, в ответ на это пламя вспыхивало ярче, а печная труба отвечала радостным гудением. Но разок у нас с этим порохом произошла оказия…

Сидим, значит, в курилке саперной роты, курим, говорим о всякой всячине. Курилку, надо сказать, сделали на совесть. Она была шестигранной формы около двух метров в диаметре. Каменные стены в высоту достигали чуть более метра. В каждом углу был деревянный столбик, прибавляющий еще по одному метру. Скамеечки установили вдоль стен. Крышей беседки служил парашют от осветительной мины, натянутый по каркасу из бруса. Снаружи вся конструкция была накрыта маскировочной сетью.

Окурки мы бросали в пол-литровую консервную банку из-под кабачковой икры, стоящую на земле в центре курилки. В карманах почти у всех был орудийный порох. Взяли, насыпали его в эту банку и подожгли. Сами же расселись на спинках скамеек, попыхивая сигаретками.

Поначалу он горел вяло, несколько гранул лениво вылетели из банки. Но буквально за пару-тройку секунд столб ревущего огня вырос метров до четырех в высоту, что было подобно пламени, вырываемому из перевернутого сопла ракеты. На нас пыхнуло жаром, да так, что мы вылетели из курилки, перескочив через каменные стенки. Крышу прожгло, горящие лохмотья парашюта и масксети колыхались по периметру. Мы кинулись тушить огонь, схватив ведра из пожарного щита. Воду черпали из находящейся неподалеку бочки. Потушили, но понимали, что возмездие за содеянное неизбежно. Оно не заставило себя долго ждать.

Командир учебной роты не оценил нашей самоотверженности при тушении пожара. Его почему-то больше занимало, что, или, точнее, кто стал причиной этого происшествия. Предложенная нами версия, суть которой сводилась к тому, что источник возгорания нам неизвестен, мол, увидели, что курилка горит, и начали тушить – не внушала ему доверия. Мы были сопровождены на полковой стадион, где длительный бег, по мнению прапорщика, должен был благотворно повлиять на нашу память.

Мне, конечно, было жаль моих спутников. И хотя инициатором смелого эксперимента был я, брать всю ответственность на себя не спешил, поскольку почти все, кто был при этом, внесли в него свою лепту.

Бег в горных условиях — занятие изнурительное, особенно если на ногах вместо спортивной обуви кирзачи, но все бежали молча как партизаны, память не прояснялась. Минут через двадцать терпение товарища прапорщика закончилось, или он по доброте душевной посчитал, что мы в достаточной степени искупили свою вину. Он еще раз слегка пожурил нас и отправил в расположение роты. Мы выдохнули. Могло быть и хуже. Гораздо хуже. Просто хороший попался дядька.

Как-то, когда мы работали на продовольственном складе, грузили продукты в машину, к нам подошел незнакомый прапорщик. Видно было по всему — тертый калач. Внешне он походил на бравого гусара. Темные, выбивающиеся кудрявым чубом из-под форменной кепки волосы, густые усы и проницательные темно-карие глаза на загорелом лице. Взгляд открытый, голос сильный. Бушлат с широким дымчатым воротником нараспашку, под хэбэшкой десантный тельник. Одежда и обувь сидели на нем ладно, и вообще ощущались в нем внутренний стержень, уверенность в себе.

Он назвался командиром взвода снабжения из Кишима. Узнав, что мы повара, сообщил, что ему нужны будут два повара, один в офицерскую столовую, другой в солдатскую. Спросил мою фамилию и у Леши Абаева, а когда выяснил, что Леша осетин, заметил, что любит работать с кавказцами. Судя по всему, на продовольственном складе он получал провиант для третьего батальона. Мы как раз занимались погрузкой продуктов, которые должны были отвезти в аэропорт, где их перегрузят в вертолеты и по воздуху переправят в Кишим. Все это означало, что мы с Лешей с большой долей вероятности можем по окончании КМБ продолжить службу в этом самом Кишиме. Но это, как говорится, бабка надвое сказала.

Во время нашего карантина контактов, а тем более стычек с теми, кто не первый месяц служит в Файзабаде, почти не было, мы круглые сутки были задействованы на работах. По вечерам коротали свободные часы за игрой в дурака, курили, расспрашивали нашего заместителя командира взвода Толика про Кишим. Он рассказывал, что живут там не в палатках, как здесь, а в землянках. Горы в тех краях подходят к границам гарнизона.

— Выйдешь из землянки ночью, можно по духовским сигнальщикам из автомата пальнуть. Они друг дружке какие-то сигналы фонариками передают. И когда на посту стоишь, тоже есть много поводов пострелять… Что подозрительное увидишь, или померещится, или звук какой… Выстрелишь пару раз, пошумишь, и сон как рукой снимет. Главное, если все не так серьезно, длинной очередью не стрелять — это сигнал тревоги. Весь батальон на ноги поднимается.

По словам сержанта, духи доставляют хлопоты нечасто, обстрелы ведут из минометов и реактивных установок БМ-13 типа нашей «Катюши», но, естественно, производят не такие массированные обстрелы, как в кинохрониках о Великой Отечественной войне. Пусковые системы перевозят на ослах, размещают на обратном скате горы и выпускают ракеты по одной. А бывает, что на часовой механизм поставят, а сами спрячутся подальше, чтобы их ответным огнем нашей артиллерии не накрыло.

— Хитрые они, гады, — говорил Толик. — Есть у них и дурная привычка — по нашим праздникам подлянку подкинуть.

Глава 4. Файзабадская губа14

Вечером, когда объявили отбой, лежу на своей кровати, пытаюсь заснуть. Слышу, сверху сыпется что-то. Встал посмотреть, что там происходит.

Парнишку, который спал на верхнем ярусе, направили в Афганистан после военно-пожарной учебки, родом он был, кажется, из Ярославля.

Лежит, укрылся одеялом с головой, только странные хруст и шорох раздаются. Одеяло приподнимаю, а он хлеб жует.

В этих условиях такое поведение могло привести к печальным последствиям. Допустим, притащил с собой в кармане кусочек хлеба или сахара, положил в тумбочку или так в кармане и оставил, потом при случае съел. Но если вдруг какая-нибудь мышка успела приложиться к этому лакомству или просто от грязных рук добытчика, то можно подцепить кучу болезней и заразить других. Поэтому такие поступки не встречали понимания и порой жестко наказывались. В учебке тоже бывали подобные ситуации, и приходилось проводить воспитательную работу с теми, кто на этом попадался. В ход помимо уговоров и нравоучений шли методы поубедительнее — подзатыльник или крепкий пинок под зад. Конечно, общий статус проколовшегося существенно понижался.

Я попросил своего соседа со второго яруса спуститься. Объяснив ему, что к чему, отвесил пару оплеух. На этом бы все и закончилось, но к нам подошли привлеченные шумом ребята, койки которых находились рядом. Узнав, в чем дело, они также посчитали своим долгом наподдать голодающему.

Ночь провели без приключений, да и день поначалу не сулил чего-то недоброго. Но после обеда заявился командир нашего учебного взвода прапорщик Лесовик, он был чем-то не на шутку рассержен.

Роту построили. За ритуальными «Равняйсь! Смирно!» нам огласили причину столь экстренного построения.

Поступил сигнал из штаба о том, что в нашей роте происходят из ряда вон выходящие нарушения армейской дисциплины. Дескать, есть несколько человек, вызывающее и хулиганское поведение которых бросает тень на репутацию всех остальных. Далее подчеркивалось, что руководство полка не допустит разногласия среди бойцов, особенно на национальной почве.

Пока звучала вступительная часть, пытался сообразить, о ком идет речь. Мне казалось, я владею довольно полной информацией о жизни нашей роты. Никакой национальной разобщенности в нашей роте не было. Да, мы кучковались небольшими семейками по земляческому и национальному признакам. Своими группами жили и те, кто подружился в период службы в учебных частях. И здесь уже многие успели познакомиться и узнать друг друга, но всем, как правило, удавалось ладить. Если и случались противоречия, то уж никак не на почве национальной неприязни. Условия армейской жизни расставляют все на свои места очень быстро, и сразу становится ясным, кто есть кто.

Тревожное предчувствие обрело более конкретные очертания, когда прапорщик истеричным голосом, извергая клубы пара на холодном воздухе, начал зачитывать список возмутителей спокойствия. Произнося каждую фамилию, он выдерживал паузу, переводя суровый взор на строй: ждал, когда названный выйдет и сделает три шага вперед. При этом он сопровождал выходящего таким злобным взглядом, что окажись у прапорщика вместо глаз пулеметы, думаю, нас ожидал бы расстрел на месте. Я понял, откуда ветер дует, и не удивился, услышав свою фамилию. Выйдя из строя, сделал три шага вперед. Когда список был оглашен, прозвучала команда: «Кругом!», и мы развернулись лицом к строю. Перед личным составом роты были все участники вчерашнего события, разумеется, кроме одного, ставшего, как нам заявили, жертвой межнациональной разборки. Он стоял во второй шеренге с отсутствующим видом. На его губах играла едва заметная торжествующая улыбка.

Прапорщик Лесовик расхаживал между строем и нами, сотрясая воздух и брызгая слюной. Его пламенная речь, по-видимому, должна была вызвать праведный гнев и всеобщее осуждение к нам. Для усиления эффекта он изредка приближался, чтобы потрясти кого-нибудь из нас за отворот бушлата либо ткнуть кулаком или указательным пальцем в грудь. Но несмотря на все свои старания, желаемого результата он не добился. Всем было ясно, что настоящая причина не названа.

Мне надоело слушать бредятину, которую несет прапорщик Лесовик. Я попытался возразить, но тем самым только вызвал бурю негодования. Спорить с ним было бесполезно. Такие, как он, всегда правы.

Казалось, он получает удовольствие от того, что подвернулась удобная возможность на законных основаниях проявить свое служебное рвение. Командир же нашей учебной роты, который был почти вдвое крупнее Лесовика, принимал участие во всем этом мероприятии, как мне показалось, без особого энтузиазма. Так, по долгу службы.

Затем вся рота строевым шагом двинулась к зданию полкового клуба, куда уже стекались колоннами военнослужащие из других подразделений. Намечался концерт, посвященный какой-то памятной дате. В клубе собрался личный состав полка, не считая тех, кто нес боевое дежурство и был в охранении.

Клубом называлось здание внушительных размеров. Внутри было просторно. Там была обустроена сцена, а зрительские места террасами уходили от сцены вверх к задней стене, в которой имелись окошки для проекторов, как в обычных кинотеатрах. Когда все расселись, на сцену вышел один из офицеров управления полка. Это был то ли замполит15, то ли начальник штаба полка. В клубе воцарилась тишина. Он бесстрастным и суровым тоном сообщил о том, что в штаб поступил сигнал о происходящих конфликтах на национальной почве среди молодого пополнения одной из рот. Его речь становилась все эмоциональнее.

– Иногда встречаются безнравственные элементы, сродни волчатам, вылезшим из своей норы, готовые кусать всех на своем пути, сеять разлад и беспорядок…

Офицер зачитал список нарушителей и приказал подойти к нему. Мы вышли на сцену и предстали перед широкой аудиторией. Подобно актеру, играющему драматическую роль, он продолжал все более вдохновенно, изо всех сил стараясь достучаться до разума присутствующих.

Весь смысл сказанного им сводился к тому, что в то время, когда вся советская страна делает огромные шаги по пути перестройки, а Советская армия находится на передовых рубежах, да еще и здесь, в зоне боевых действий, выявляются несознательные элементы, которые живут по своим волчьим законам.

Я снова хотел возразить, мол, никакой национальной подоплеки не было – сугубо воспитательная мера. Но стоило мне открыть рот, офицер как заорет: «Молчать!» Мне оставалось лишь стоять и ждать окончания этого спектакля.

Основным аргументом, что инцидент имел национальный характер, оказалось следующее: потерпевший был родом из Ярославля и русским. А среди нас не было ни одного с русской фамилией. Два узбека, один туркмен, один азербайджанец и я – татарин из Ташкента.

Не исключено, что именно этот факт позволил светлым головам из штаба полка сделать такое умозаключение. Понять их, конечно, можно: если в полку начнут происходить межнациональные распри, это приведет к самым нежелательным последствиям. Поэтому руководство должно было вести политику пресечения малейших проявлений неприязни среди военнослужащих.

Когда офицер закончил свою речь и я всем нутром прочувствовал, как нас постигла всеобщая ненависть и презрение16 личного состава полка, мы в сопровождении вооруженного конвоя покинули клуб. Выйдя из ярко освещенного помещения, окунулись в темную прохладу ночи. Я облегчено вздохнул, как гора свалилась с плеч. Моя впечатлительная натура была несколько утомлена чрезмерным вниманием. Более же всего возмущало, что нас не совсем заслуженно выставили в столь неприглядном свете.

Конвой проводил нас до здания полковой гауптвахты. Оно было сооружено из бутового камня, коего в этой местности было в изобилии. Мы вошли, прошли по коридору, затем нас завели в кабинет коменданта. Там находилось два офицера. Тот, что сидел за столом, был в звании старшего лейтенанта, внешне он был похож на азербайджанца. Он что-то писал в большом журнале и, когда мы вошли, даже не посмотрел на нас. Второй – молодой лейтеха17, светловолосый, с голубыми глазами на простодушном лице. По внешнему виду казалось, что он недавно окончил военное училище. Он приказал нам построиться перед столом коменданта в одну шеренгу, снять шапки, бушлаты, брючные и поясные ремни, вынуть из карманов все предметы.

Мы не спеша, с некоторой нарочитой небрежностью выполнили его приказ. У троих из нас с собой были комсомольские билеты, они оказались на столе старлея18. Бушлаты и шапки повесили на вешалку, остальные вещи поместили в шкаф, стоящий у стены.

Старший лейтенант продолжал делать в журнале записи и пометки. Разобравшись с журналом, он взял в руки комсомольские билеты. Откинувшись на стуле, бросил на нас пронзительный изучающий взгляд, склонив голову к правому плечу и приподняв левую бровь. На его губах играла ироничная ухмылка.

– Ну что, граждане алкоголики, хулиганы, тунеядцы, – начал он свое обращение к нам цитатой из советской кинокомедии и, выдержав короткую паузу, добавил: – Не служится спокойно?

Сам по себе вопрос был риторическим. Мы молчали, ожидая, что будет дальше. Комендант вернул комсомольские билеты на стол, оставив один в руках, раскрыл его и зачитал фамилию и имя. Названный, как того требовал устав строевой службы, громко ответил: «Я!» Старший лейтенант задал общие вопросы, наверное, чтобы иметь представление лично о каждом. Познакомившись с одним, он переходил к следующему.

Когда в его руки попал мой билет, он с легким кавказским акцентом зачитал мои фамилию и имя.

– Ташкент… Чиланзар… – произнес он холодно. – Да, знаю я вашего брата. Сплошное хулиганье. А этого, – обернувшись к молодому лейтенанту и указав большим пальцем на меня, сказал он, – после курса молодого бойца в полку лучше не оставлять, а куда-нибудь подальше отправить. С такими мирного житья не будет…

Молодой офицер, стоявший до сих пор с отсутствующим выражением лица, посмотрел на меня теперь как-то по-особому, вероятно переваривая услышанное от старшего товарища. Даже мои спутники автоматически повернули головы и, выглядывая друг из-за друга, надеялись увидеть во мне что-то, не замеченное прежде. Их поведение показалось мне глупым, и я раздраженно цыкнул на них.

Я был слегка смущен таким к себе отношением, ведь всегда считал себя порядочным молодым человеком. В учебной части, например, был на хорошем счету. Через неделю службы по приказу командира роты меня назначили командиром отделения, хотя это воспринималось мной скорее как наказание, чем поощрение. Тем не менее я старательно выполнял свои обязанности, и пусть не выслуживался, но нареканий в мой адрес не было. И вот тебе раз. Вдруг узнаешь о себе нечто новое и ощущаешь себя каким-то злодеем.

Покинув кабинет начальника гауптвахты, нас пятерых провели в одиночную камеру. Гауптвахта была переполнена.