Вино Капули

Дарья Тарасова

Вино Капули

Глава 1. Завещание

И повезло же мне застрять тут с этими недоумками. Если бы не такое радостное событие, как смерть отца, ещё бы десять лет их не видел. Мы давно уже больше незнакомцы, нежели братья.

Я вздохнул поглубже и откинул голову назад, упершись в стенку. Старая краска потрескалась и пошла пузырями, делая одинокую автобусную остановку похожей на упавшую на пол мятную конфету.

Я снова вздохнул. Сидевший рядом Сепо нервно отбивал ботинком чечётку. Среди нас троих он всегда был самым нетерпимым. Хотя и меня это томительное ожидание посреди бескрайнего ничего начинало допекать. Солнце уже почти в зените – скоро жарить начнёт нехило. Значит, сколько мы здесь уже…

– Тридцать минут! Чёртов автобус опаздывает уже на долбанные тридцать минут! – Сепо выругался и стукнул кулаком по деревянной лавочке, на которой мы сидели, словно это она была виновата в опоздании автобуса. Та под его кулаком жалобно всхлипнула.

– Следи давай за языком, – сказал я.

– Ой, заткнись. – Сепо сверкнул на меня зелёными глазищами и пустил пятерню в свои чёрные волосы. Он всегда так делал, когда нервничал, а нервничал он постоянно. Будто пороховая бочка, готовая рвануть в любой момент. С возрастом его характер становился всё невыносимее и невыносимее.

– Это же чудная возможность насладиться красотой родного края. Просто посмотрите – он приветствует нас! – Нино стоял посреди дороги и, закрыв глаза и раскинув свои длинные худые руки, купался в лучах палящего солнца. Широким жестом он зачерпнул тёплый воздух и умылся им, жадно втягивая ноздрями. Его заметно отросшие кудри были собраны в узел на затылке. Раньше отец ни за что бы не позволил ему так их отпустить.

Сепо подскочил и резко подошёл к нему. Я тут же выпрямился и напрягся – ему только дай повод выпустить своё раздражение. И хотя Сепо едва доставал младшему брату до плеч, сложен он был намного крепче долговязого тощего Нино. Чёрная прилегающая футболка обрисовывала мощные мышцы – видно было, он много занимался в последние несколько лет. Его и до этого было тяжело сдерживать, даже мне, а теперь и вовсе лучше не выводить на конфликт… Пусть я старше и выше. Хотя Нино перерос уже и меня…

– Что за чушь ты несёшь? Это захолустье ничем не отличается от любого другого. Может, только тем, что тут не ходят чёртовы автобусы!

– Как же это не отличается… Ты только посмотри на эту долину, а на эти горы! – Нино махал в разные стороны с блаженной улыбкой.

– Горы как горы, самые обычные, – буркнул Сепо.

– Может, и обычные, а смотрят на нас по-особому. По-родному! Будто обнимают своим величием! – Да, Нино это Нино. С детства смотрел на мир по-своему.

– Тебе что ли совсем солнце бошку напекло?! – Сепо злостно усмехнулся в густую, коротко подстриженную бороду. – Горы на него смотрят! Ещё скажи, по дому соскучился. Да не помри подонок, он бы тебя за эти патлы отмутузил так… – Хоть в этом мы с Сепо сошлись.

– Не надо так об отце… Его дух в этих полях!

– То-то я чувствую, несёт чем-то.

– Не умеешь ты видеть красоту…

– Ой, заканчивай эту свою нудотень. Думаешь, раз холсты марать можешь, самый умный теперь?

– Это же искусство, а ты марать…

– Как хочу, так и называю!

Я очнулся от своих мыслей ровно в тот момент, когда словесная перепалка была готова перевалиться в отнюдь не вербальную потасовку, и ринулся разнимать младших братьев.

– Эй, заткнитесь оба! Хватит нам здесь торчать. Автобус, судя по всему, не приедет. Пешком пойдём. Берите шмотьё и выдвигаемся.

Похоже, мысль о том, что им предстоит пять километров топать по серпантину под дозревшим солнцем остудила (как ни парадоксально) их головы. Они разошлись, не глядя друг на друга. Такие склоки в нашем семействе были не редкостью. Наверное, поэтому при первой же возможности мы свалили из дома и укатили в разные стороны, да так больше и не виделись, пока смерть отца не свела нас на этой автобусной остановке.

Шёл второй час, как мы шли. Молча.

Дороги тут назывались дорогами лишь из приличия. Пот неприятно стекал по спине прямо в джинсы. Только начало марта, а уже такая жара. Страшно вспоминать, какое тут лето. Слишком я привык к городскому климату. Хотя тогда всё казалось по-другому…

Моя рука, тащившая увесистый блестящий чемодан – будто он вспотел так же, как и я, – уже занемела. Я облизнул пересохшие губы – язык кольнула пробившаяся щетина. Последние несколько лет я брился нагладко – корпоративная политика, – но в эти дни было как-то не до этого.

Шкрябающий рядом ботинками Сепо зажигал десятую по счёту сигарету. Удивительно, как можно столько дымить и притом не задыхаться на пляшущих вверх и вниз волнах горной дороги. Сепо лишь недовольно хрипел и сплёвывал. Очередная потасовка по поводу курения случилась два километра назад и чуть не привела к тому, что большая кожаная сумка, которую Сепо сейчас раздражённо перекидывал с плеча на плечо, чуть не улетела в обрыв. С тех пор было негласно решено идти молча. И не обращать внимания на вредную привычку брата, отвращение к которой отец весьма нефигурально вбивал нам с детства.

Один лишь Нино, казалось, наслаждался всем происходящим. Небольшой походный рюкзак за спиной подпрыгивал в такт его лёгкой походке. Рюкзак заметно поистрепался, в паре мест сверкали аляпистые заплатки и нашивки, рассказывающие какую-то свою историю. У Нино всегда так. Даже не представляю, где он всё это время был…

– Глядите, вон же начинается виноградник! – неожиданно воскликнул Нино.

– Тоже мне удивил. Тут всё сплошь в виноградниках – плюнуть некуда, – демонстративно плюнув на догорающий окурок, сказал Сепо. Бычок он не глядя швырнул в ближайший кустарник.

– Да нет же. Это ж наш… э-э, отцовский виноградник.

В ответ Сепо зашипел что-то нечленораздельное, но от этого не более приличное для цитирования. Каждый из нас погрузился в свои воспоминания. Меня обуяло непонятное волнение. Сколько лет я здесь не был… Старался даже не вспоминать. Не думал, что вообще сюда вернусь. И вот…

Мы, не сговариваясь, остановились у большого деревянного знака. Размашистые чёрные буквы были выжжены на потемневшем от времени дереве:

«Виноградник Капули. Колыбель автохтонного одноимённого сорта.

Вино сорта Капули отмечено высшей наградой международной селекционной премии».

Ниже была каллиграфически выведенная надпись:

«Верность – семье, душа – земле».

Сепо громко выругался.

***

Наше появление в большом и угрюмом доме из жёлтого камня было встречено непривычно тихо. С тёмно-красной черепичной крыши уныло свисал плющ. В горшках на парадной террасе умирали от жажды цветы. Окна совсем запылились. Раньше отец никогда не позволял так запускать дом.

Даже старая Лале лишь лениво высунула нос с заднего двора и ткнулась мордой в руку Нино в знак приветствия. Её глаза укрывала пелена времени. Вот уж не думал, что она всё ещё жива. Раньше эту собаку было не заткнуть. Помню, как Сепо однажды утащил её в какой-то овраг, да и бросил там. Его достало, как она воет по ночам, – Лале всюду хвостом таскалась за Нино и ночевала с ними в комнате. Мне тогда было почти 17, и отец наконец разрешил переселиться от братьев в отдельную комнату – хотя в доме свободных спален хоть отбавляй, – так что меня псина не особо беспокоила. Жизнь Сепо, надо сказать, это не облегчило – Нино из-за пропажи выл похлеще Лале. Я не знал, как его успокоить, отец никогда участвовал в наших разборках, кроме как с ремнём и без разборок, так что делать нечего – брат сходил да притащил обратно. Та так и спала под тем же кустом, под которым он её оставил.

Я неуверенно дёрнул ручки парадной двери, увитой трещинками выцветшей краски. Ну, разумеется, наглухо закрыта. Так было всегда. С самого своего рождения я ни разу не видел, чтобы её открывали – зачем, если вся жизнь была сосредоточена на виноградниках. Внешнего мира тогда словно и не существовало. Выход в него был заколочен старой прогнившей дверью.

Мы обошли дом и, пройдя через заросший высокой травой и сорняками сад, поднялись на невысокую террасу. С неё был виден виноградник, раскинувшийся по долине до самых холмов. Не в настроении любоваться местными пейзажами, я в двух шагах пересёк террасу и взялся за литые медные ручки. Дёрнул. Красная двустворчатая дверь нехотя отворилась, будто и не помня меня, а может всё ещё в обиде за то, как сильно я хлопнул ей, уезжая отсюда. Поколебавшись, я первым зашёл в дом. Внутри всё казалось как прежде, совершенно застывшее во времени. Только воздух был серым и холодным. Меня проняла дрожь и необъяснимое волнение – стоит пошевелиться или коснуться чего – всё тут же рассыпится. Рассыпится и уже некогда не останется как раньше. В глубине души я знал, что именно так и будет. И пусть этот холод, но может удержать его ещё хоть на мгновение, ведь…

Дверь за спиной громко и болезненно хлопнула, Сепо с размаху кинул свою сумку в ближайшее кресло и заорал на весь дом:

– Э-э-эй! Есть тут кто?

Мгновение с треском разбилось.

Следом в холл-гостиную прошёл Нино:

– Давай за мной, Лалечка, не бойся, заходи.

– Никакой псины в доме! – крикнул Сепо с другого конца гостиной.

– Никаких сигарет в доме! – обиженно крикнул в ответ Нино, словно это его самого не пускали в дом. Сепо в это время искал в карманах зажигалку, пожёвывая в зубах очередную сигарету.

– Никаких перепалок в доме, – для равновесия решил вставить своё ничего не значащее слово я.

– Отвали.

– Отвали.

Одновременно от обоих получил я. Ничего другого я и не ждал.

Пол в коридоре в глубине дома закряхтел, и вскоре в гостиной показалась до теплоты знакомая фигура в твидовой жилетке и кепке-кополле.

– Ох-хо-хо! Я ж было подумал, ребятня снова поглазеть вломилась. А это сынки беглые воротились. Ты ж погляди! Хе-хей! Неужто Нино-бато[1] так вымахал! Сепо-бато, ай да отчитал бы вас отец за пакость эту, а ну плюй! Теур-бато, дай поцелую. Ну совсем как отец, ой да Теур-бато! – Морщинки на смуглом лице старого управляющего сверкали теплом и радостью.

– Ну какие мы вам бато, Сервано! Этими условностями уже никто не пользуется, – смущённо пробормотал я, обнимая Сервано. Я знал его с рождения. Он был такой же неотъемлемой частью виноградника, как и, скажем, этот дом.

– А как же, как же… Сами ж понимаете, когда Мавран-бато… Понимаете… – На мгновение мне показалось, что морщины вокруг тёмных мягких глаз увлажнились. Сервано достал из кармана жилетки платок и громко высморкался. – Но какое же благо, что вы все воротились! Дайте хоть оглядеть вас!

– Ай, Палу-дзирва[2], дай поглядеть на твою седину! И как же годы тебя ещё не согнули? – без злости передразнивая старого управляющего, подлетел Сепо с демонстративно раскинутыми руками. Даже в его каменном сердце Сервано занимал пусть небольшой, но светлый уголок. Хоть он и упрямо передразнивал изжившие себя привычки старого управляющего.

– Да как же, как же, сами знаете, годы мои богаты, никак шестьдесят шесть стукнуло, да всё дальше отстукивает. А вы-то, Сепо-бато, не переменились! Разве что смотрю, в высь вам так и не дало, так в тело пришло! – Сервано постучал по облаченному в броню пресса животу Сепо. Тот живо сник. Я ухмыльнулся, но сдержал смешок. Сервано уже тормошил по голове склонившегося к нему, как конь, Нино.

[1] Батó – устаревшее уважительное обращение к высшему по статусу, аналог «господин/хозяин»

[2] Дзи́рва – устаревшее обращение к равному по статусу, аналог «уважаемый(ая)»

– Э-ге-гей, как вымахали-то, Нино-бато, что яблонька! Уж не то, что братец ваш. Да исхудали-то, обеднели! Не дело, не дело! Мы-то с Мавеби-сули[1] никак не знали, когда вас ожидать, так я кликну её сейчас, она живо стол накроет.

Супруги Палу работали на нашу семью с незапамятных времен и жили в небольшом доме на территории винодельни. Детей у них не было. Сервано был правой рукой отца, всегда мягкий, рассудительный, притом верный и добрый. Мне казалось, если отец голова, то он – душа винодельни. Его жена Мавеби работала на кухне и помогала по дому. Сдержанная и угрюмая, в отличие от супруга, и зоркоглазая до всего, что лежит не на месте. Или не лежит вовсе… Но её стряпня – это, можно сказать, единственное, по чему я скучал дома. Ни один столичный ресторан не мог с ней сравниться! В детстве Нино всё недоумевал, как такая холодная женщина может наполнять еду стольким теплом и любовью. Но я-то был старше и уже замечал, как наливаются цветом в тон повязанного платка её круглые щёки, когда вечером Сервано заходит за ней, и они под руку идут вразвалочку домой.

[1] Сули́ – устаревшее обращение к возлюбленному(ой) или супругу, аналог «душа моя»

Сепо, раскинувшись на стуле, неприлично рыгнул, за что тут же получил подзатыльник от убирающей со стола Мавеби. Она никогда с нами не ела, а Сервано отказался, сославшись на какие-то дела, так что обедали мы втроём в молчании чавкающих ртов. На белых стенах столовой, увешанных глиняными расписными тарелками, играли лучи заглядывающего в окна солнца.

Вкус по-весеннему сладковатого мясного рагу ещё не покинул мой рот, и я щедро омыл его терпким красным вином, которое непременно подавалось к столу в этом доме. Последние несколько лет в городе я практически не пил, разве что из уважения вымучивал бокал дорогого, но пустого игристого на корпоративных встречах, но отказываться здесь показалось неправильным. Танины приятно обволокли язык. Довольно неплохое, но точно не «Капули». Его вкус ни с чем не спутаешь. Картина показалась мне незаконченной. Словно не хватало одного единственного пазла…

Сепо залпом опустошил свой бокал и уже вальяжно подливал себе добавку, а Нино к своему, кажется, даже не притронулся. Никто из нас не понимал, чего ожидать и как себя вести и, по-видимому, мечтал поскорее вернуться в свой закрытый мирок подальше друг от друга и от этого места. В ожидании обеда мы негласно сошлись, что, как бы дело не пошло, ночь провести здесь уж точно придётся, а потому закинули свои вещи в спальни – я в свою старую, Нино в их с братом общую, а Сепо в комнату матери. О том, чтобы занять спальню отца, не было и речи.

Я пересчитывал завитушки уже на пятой тарелке, висевшей стене, когда зашёл Сервано и позвал нас с собой на винодельню. До неё пешком от виллы было не больше пяти минут. Мы поплелись за ним – солнце палило уже не так сильно, но откормленная им земля так и полыхала под ногами. Узкая, усыпанная гравием тропинка тянулась вдоль нескончаемых рядов виноградника.

Заходя в здание винодельни, лежащее в небольшой низине как переспелый томат, я заметил непривычные тишину и опустение, которые не так бросались в глаза и уши в доме – там и так никого кроме нас почти не бывало, – но были совсем уж неестественны во всегда кипящей работой семейной мануфактуре. Образ в моей памяти никак не хотел признавать родство с новым обликом этого опустевшего муравейника.

Сервано, сняв кепку и потускнев на несколько оттенков, провёл нас сразу в кабинет отца на втором этаже здания. В небольшой комнате с жёлтыми стенами и единственным окном стоял шкаф с рабочими папками и бумагами, а на стенах висели сертификаты и дипломы. Сервано подошёл к деревянному рабочему столу, на котором уже были разложены бумаги, но так и не сел за него, а остался стоять. Мы выстроились в ряд перед столом, каждый затаив свои дыхание и надежды. В конце концов, что как не крайняя нужда в отцовском завещании могла свести нас всех в этом ненавистном захолустье.

Сервано откашлялся и, склонившись над бумагами, начал:

– Это, как понимаете, сынки, завещание Марвана-бато. Уход его был ударом, но никак не нежданным… Плох он был… – Сервано вытер нос платком из кармана жилетки. – Ой как плох. Но всё ж до последнего помнил о вас, помнил да любил.

Сепо громко хмыкнул, за что получил локтем в бок. Сервано ничего не заметил или сделал вид, что не заметил. Пусть лучше так.

– И в завещании-то своём оставил чёткие распорядки. Ничего Мавран-бато не забывал и всё знал наперёд, как и что правильно устроить надо. Бумаги эти всеми нужными инстанциями согласованы, а мне, стало быть, по части вашей положено во исполнение произвести. – Старик явно заучивал эти слова не один день. Работник он был прилежный, да и о виноделии знал всё, но в остальном – простой сельский житель. Он, наконец положив свою кепку, немного неуверенно вытянул из кипы бумаг листок и, снова откашлявшись, продолжил. – Так, значит, это есть воля Маврана Капули, 63 лет от роду, так… Это вас не касается… Так… Ага! Следующее предназначается мои сыновьям: Теуру, тридцати лет от роду, Сепо, двадцати шести лет от роду, и Нино, двадцати двух лет от роду. А предназначается-то следующее…

Дверь за Сепо громко захлопнулась, разрезая напополам продолжающие литься из его рта нецензурные фразы, о существовании которых я раньше и не догадывался. Мы с Нино так и стояли, разинув рты и не понимая, как себя вести. Сервано казался и взволнован, и воодушевлён. Наша реакция его не удивила. Он терпеливо смотрел на нас, продолжая мять в руках чёртово завещание. Я первым вышел из оцепенения.

– Чего? – Оказалось, это лучшее, на что я был способен.

– Понимаю, это ж как неожиданно. Вы, должно быть, на другое-то рассчитывали. Но сами знаете, Мавран-бато уж шибко человек непростой был, да о вас сильно как думал, шибко переживал. Всё он лучше понимал, как устроить…

– А? – Я сегодня в ударе.

– Так вы ж вопрошайте, что неясно-то, я, понимаете ли, назначен за всем уследить, за исполнением то есть, и утвердить, стало быть. Да, как и отцу вашему, сподручным буду во всём, а то без меня-то небось и не управитесь никак, и тогда не видать-то вам содержания Маврана-бато…

– Так. – Сердце у меня неприятно скрючилось в груди. Всё совсем не так. – То есть, ты хочешь сказать, что там написано… В смысле, если мы хотим получить деньги отца, то мы должны… э-э…

– Как есть! Как есть! Именно, что должны до конца сезона собственноручно, от и до, стало быть, произвести партию нашего винтажного вина «Душа Капули». Непременно, втроём.

Из открытого окна потянуло едким запахом сигаретного дыма, а Нино рядом нервно захихикал, а, может, заплакал…

Глава 2. Сорт

Мы осели в разных углах гостиной, словно наказанные за провинность дети, – Нино сидел на подоконнике, потирая подбородок и угрюмо глядя на виноградник, Сепо раскинулся в кресле, закинув ногу на ногу и раздражённо потряхивая стопой, я опёрся на спинку дивана и рассматривал узор на ковре.

После объявления злополучного наследства я, должно быть, с полчаса просидел под грушей за винодельней, кутаясь в её сладковатую тень. Нино ходил вдоль виноградников, поглаживая листья и закидывая голову в немом вопросе к небу. Сепо выкурил не меньше пачки сигарет, прежде чем получил нагоняй от Сервано, совершенно не характерно потерявшего терпение:

«Вы-то в себя всяку пакость втягивать можете. А лозе такое вредно. Лоза-то всё чувствует. И дым, и злобу».

Сепо ничего не ответил, но сдержанно убрал уже пожёванную сигарету обратно в карман и зарылся пальцами в волосы. Удивление сделало его почти что благоразумным. Нино что-то спрашивал у солнца. Я ничего уже не понимал.

– А чего ещё было ждать от старого подлеца?! – Сепо вскочил с кресла и заходил по комнате. Его низкий сиплый голос срывался от злости. – Что в кой-то веки, хоть на смертной койке, подумает о сыновьях, умерит свою гордыню! Падла это, а не отец!

– Думаю, отец знал, что делает. Он хотел, чтобы мы умели добиваться всего сами… – тихо откликнулся Нино.

– Козёл хотел превратить наши жизни в бесконечное испытание, не давал просто быть беззаботными и счастливыми. И даже после смерти не даёт.

– Но может…

– Я в этом дерьме участвовать не собираюсь. Под дудку и ремень отца я наплясался уже вдоволь. Как будто мне есть дело до этого чёртова вина. Завтра же сваливаю.

– А мне кажется, нам стоит хотя бы попробовать… – В глазах Нино искрилось волнение. Его высокий чистый голос слегка дрожал. – И дело даже не в деньгах… Вдруг… Вдруг отец хотел этим показать нам что-то важное? Вдруг это наша судьба? Я… Я, наверное, останусь.

Они оба вперились глазами в меня.

Ну вот так всегда.

Сепо – с одной стороны, Нино – с другой. А я… Никогда не понимал, где нахожусь я. Не было у меня никогда своего места.

– Кхм… – Я тщетно собирался с мыслями и решил рассуждать вслух. – Слушайте, мы ведь прекрасно понимали, что отец за человек. Каждый из нас. Именно поэтому мы и уехали, да, каждый со своими мыслями, но всё же. Глупо было полагать, что отец изменится, даже спустя столько лет. Но я всё равно не думал, что он даже посмертно заставит нас… ну… бороться за его одобрение.

Слово «любовь» язык сказать не повернулся. Кто другой может в это бы и поверил, но ведь Нино и Сепо знали правду не хуже меня.

– И Сепо прав. Это то ещё дерьмо.

Сепо самодовольно ухмыльнулся.

– Но при этом всём, мы с вами здесь. Сомневаюсь, что из-за ностальгии по дому или желания выказать уважение могиле отца. Полагаю, у каждого из нас есть причина быть здесь, причина острая и первостепенная, и причина эта – его деньги.

Повисшая в комнате тишина зазвенела. Я знал, что попал точно. Знал, потому что говорил правду. Свою уж точно.

– И, хотя мне самому не слишком улыбается потакать прихотям отца, да и виноделием я никогда не интересовался, думаю, стоит всё же попробовать, тут прав Нино. Если выйдет – каждый уедет в свою сторону с полным кошельком, если нет…

– То с горячей задницей. – Закончил Сепо.

– То с новым опытом. – Закончил Нино.

Нино сиял. Сепо сомневался, прикидывая что-то в голове. Он прекрасно понимал, что без его участия наследства нам не видать. Ну вот, добра не жди…

– Я согласен. – Нино радостно вскликнул, но Сепо упреждающе поднял палец. – Но только в том случае, если каждый из вас отдаст мне одну четвертую вашей доли наследства.

– Нет! – ошарашенно уставился на него Нино. Я разочарованно выдохнул. – Ты не можешь такого просить! Это же нечестно!

– И кому ты пожалуешься? Отцу? Ха! Да мне плевать на честность. Без меня вам наследства не получить. Я диктую условия.

– Но ты сам ничего не получишь, если уедешь!

– Да и к чёрту. Заработаю как-нибудь. Зато на ваши рожи смотреть не придётся.

– Нельзя же так…

– Я отдам тебе свою треть. – Неожиданно для всех, включая меня, сказал я. – За себя и за Нино. Так или проваливай. Идёт? – Что я вообще несу? Слова сами вывались изо рта.

Сепо оценивающе посмотрел на меня. Рот Нино был приоткрыт на полуслове.

– Идёт, – наконец выдал брат. Руки мы пожимать не стали и только утвердительно кивнули друг другу.

Кажется, мы в кои-то пришли к соглашению. Если честно, я и сам не понимал, к чему склоняюсь, а потому удивился, когда так легко и естественно пришёл к этому решению и привёл к нему братьев. Отчего-то мысли о том, что мне придётся уволиться с работы, оставить свою прежнюю жизнь и людей, наполнявших её, на полгода, а то и больше, показались совсем незначительными и неотягощающими. Словно я расставался с давно ненужными мешками с песком, сидя на воздушном шаре… Я погнал мысли прочь – у меня ещё будет время их обдумать.

За окном уже стемнело. Неожиданно на меня набросилась вся усталость этого дня и потянула к земле. Поднимаясь по лестнице, растущей здесь же вдоль стены, я кинул последний взгляд на братьев – они по-прежнему молча стояли на своих местах. Надеюсь, к утру они не разнесут виллу. На мгновение мне показалось, что я вижу их прежними. Теми детьми, которыми я их запомнил. Которых знал в силу своей детской чувствительности. Я вдруг понял, что эти два незнакомых мне человека – не они. Я ничего о них не знаю. Кто они, где и чем живут, что в их мыслях и кто в сердцах. Но, что поразило больнее, я понял, что ничего этого, кажется, не знаю и о себе. Раньше я об этом не задумывался.

***

Мне снился отец. Я видел его в отражении зеркала. Смотрел и не понимал, где кончается он и начинаюсь я. Видел братьев. Они расходились в разные стороны, а я не понимал, куда мне следовать. Видел горящие виноградники. Видел и не понимал, бежать к ним или от них.

Я проснулся от того, что начал задыхаться. Распахнул глаза и стал жадно глотать воздух. Все равно не хватало. Я поднялся с узкой кровати – она взвизгнула подо мной – и через коридор вышел на небольшой балкон на втором этаже – с него открывался вид на задний двор и расползающийся во все стороны виноградник. Солнце уже ехидно махало с высоты. Воздух был настолько сухим, что его хотелось запить. Я подумал уже ретироваться обратно в тень дома, когда на балкон вышел Сепо. В одних трусах. И солнечных очках. И то и другое – брендовое. Отставив мизинец, он потягивал эспрессо из комично маленькой в его мощных руках фарфоровой чашки, стоящей на таком же нелепо маленьком блюдце. Горьковатый запах кофе тут же впитался в горячий воздух.