Щенок

Это тетя Наташа Парфенова, мама Кости, – Даня помнит ее полногрудой и пышной, как ебаное плодородное поле, с черной тугой косой промеж лопаток. Папы у Костика не было: тетя Наташа родила мальчика в сорок с чем-то лет, договорившись с другом, что тот станет биологическим отцом и, если захочет, то станет помогать. Дядя Сережа действительно держался рядом – как близкий родственник, но не папа, подкидывал деньги и иногда возил Даню и Костика к себе на дачу, рыбачить и купаться.

Костик однажды ставил удочку на край мостков, поскользнулся и смешно замахал руками, чтобы удержаться, – да так, что его «головастик» «Моторола» вылетел из кармана и угодил прямиком в речку, под темные волны. Мальчишки опустились на колени и долго пытались высмотреть среди длинных стеблей водяной сосенки синий корпус сотика. Костя водил руками по воде и, вытирая мокрые ладони о шорты, приговаривал «Только не говори матери, пожалуйста». Тетя Наташа, ругаясь, купила новый на следующий день – уже с цветным экраном. У него и компьютер у первого появился, и роботы «Бионикл», хотя жили небогато.

Худые пальцы рвут узелок целлофанового пакета, тетя Наташа достает горсть конфет – «Степ», «Золотая лилия», «Ромашка», – кладет на парту и проходит вглубь рядов. Тишина стоит страшная, вязкая, Даня слышит стук сердца, чувствует, как молотит кровь в жилке у виска.

Данаданаданаданаданаданаданаданадана…

Чернила черные, и кровь черная, как чернила, и руки в крови по локоть, Даня смотрит на блестящие обертки конфет в ладони, и тетя Наташа начинает плакать, сморкаться в носовой платочек, всхлипывать, но слезы у нее сухие, как кость. «Данька, – распознает он среди всхлипов, – Костик-то наш…» Елена Евгеньевна, классный руководитель, обнимает женщину за плечи, шепчет что-то утешающее на ухо, выводит из класса. Даня поднимает взгляд, высыпает сладости на парту. В носу неприятно щиплет, как от дыма, Настя сжимает коленку под партой, впивается ноготочками небольно в кожу, возвращает из тьмы в реальность.

Класс затихает, когда Елена Евгеньевна возвращается. Она встает у доски, сцепляет пальцы в замок перед собой. На ней твидовый брючный костюм – серый, как грязный снег. «Ребята», – начинает она урок о безопасности и повторяет те же слова, что и в последние два года. Даже голос у нее дрожит точно так же, когда она говорит про Костика, и от этой дрожи мелко-мелко трясется маленькая голова и шапка кудрей на ней.

Все сорок минут Елена Евгеньевна дребезжит о том, как опасно лазить по заброшенным зданиям: в городе таких несколько, вот недострой, где, значит, Костик… Там и сатанисты обосновались, и бомжи, и чего только не бывает, все это страшно, и убить могут, как вот, значит, Костика, господи прости, и вообще можно и ноги себе переломить, упасть, господи упаси, вообще много всего; там и собак орава бегает, а стая, знаете, какая голодная? Качающийся на стуле Леха ухмыляется так, словно что-то знает: «Да какие сатанисты, Елена Евгеньевна? Бомжи убили, мне отец рассказывал, он там сторожем тогда работал». Он подкидывает и ловит ручку, едва не падая назад.

На перемене Юля, плотная и высокая, подхватывает Настю под руку.

– Пошли курнем.

– Я щас, – Настя кивает Дане, как будто он собирается ее ждать.

Леху обступили парни – Даня слышит, как все снова и снова обсуждают жуткие детали: забили до смерти и сожгли. Новость, конечно, потрясла маленький город, мамаши какое-то время таскали своих чад за капюшон, как кошки котят, каждую заброшку обнесли хлипким забором, а на вход повесили таблички с предупреждением для родителей – мол, следите за своими детьми. Только родители в такие здания никак попасть не могли – у взрослых, наверное, полно своих развлечений, кроме как лазать по недостроям, – а дети никогда не попадали внутрь через вход. Дурная дурь, безопасность ради галочки. Даня не слушает Леху, от разговоров про Костика мерзостный озноб сотрясает тело, и хочется помыться – и уж тем более тяжко слушать про «забили до смерти и сожгли», все-таки за все время учебы Даня не нашел друга ближе.

Он уходит подальше от кучки одноклассников, утыкается в угол рядом со столовой – тут между медицинским кабинетом и колонной почти уединенное место. Быстро находит контакт «Цветы на центральном рынке» – заказывали Елене Евгеньевне на День учителя, – гудок, второй, Даня прячет ладонь подмышку, прижимает мобильник к щеке.

– Ало? Да… Розы… Ну штук тридцать… Сколько? Семь тысяч?! – бля-я-я-ть, это же хватит месяц квартиру снимать в центре, выдох, прикидывает в уме – к черту, всегда копил на случай. Он называет адрес редакции, где Дана подрабатывает, стоит, ковыряя бледно-зеленую краску на стене между окнами, – подпишите только «Поклонник»… А переводом можно? СМС-кой на девятьсот? На этот номер? Только, пожалуйста, самые красные, чтобы почти бордовые…

Настя возвращается еще до звонка, удивительно, как успевает сбегать за угол школы и покурить за десять минут перемены. Тошнотворный запах клубничного «Кисса» и табака становится сильнее, неприятнее, он прорывается через мяту жвачки, когда Настя встает рядом, греет покрасневшие с мороза пальцы о ребра чугунной батареи.

– Пошли лучше домой. Всегда, блин, тоскливо после классного часа, нафига его вторым уроком поставили ваще? Там потом две физры, история и биология, ваще не хочу на них идти…

Даня прячет мобильник, «Сименс» громко вибрирует – пришло, наверное, сообщение с подтверждением заказа и временем доставки, – пожимает равнодушно плечами.

– Пошли. Мне сегодня работать еще, освобожусь хоть пораньше, – он забрасывает рюкзак на плечо, делает пару шагов к выходу. Заметив, что Настя все еще стоит у окна, останавливается. Галдящая толпа школьников из столовой едва не сносит его, где-то в глубине коридора раздается крик дежурного «А ну не бегать!» Настя мнется. Это видно по нервным движениям губ, по тому, как переступает с ноги на ногу, как глаза отводит.

– Слушай, я же тоже литру сдаю…

– Не знал.

– Может, поможешь мне, а? – кусает губу – не заигрывает, просто нервничает, почти сжевывает ее, – я вообще ничего не понимаю. Плюс там… по русскому. Не могу билет решить.

Какая-то мысль царапает край сознания. Знает же, что работаю, специально предложила пораньше свалить, чтобы точно время появилось с уроками помочь?

– Сейчас я до Тохи только… Тетрадка по русскому у него.

Ох уж эти торжествующие огоньки в огромных зеленых глазах, светлячки во мгле леса, уводящие в топь. Встречаются у раздевалки, Даня накидывает шарф, и Настя смотрит на него, как на что-то чужое, враждебное, так изучают кофейное пятно на белой скатерти, кровь в невинном порезе, волдырь, внезапно появившийся на небольшом ожоге.

– Нос у тебя… Сильно болит? – спрашивает, потому что поняла, что поймана с поличным, спрашивает, потому что не хочет показаться ревнивой, жадной, ведь между ними нет ничего – одноклассники, и только. Она застегивает пуховичок, задирает подбородок как можно выше, чтобы не защемило молнией, убирает волосы за плечи, прижимает сумочку к локтю, щелкает мятным «Стиморолом».

– Да нормально. Это я упал вчера, скользко пиздец.

Выходят на мороз, день серый, бесцветный, солнца нет. Небо – сплошной стальной лист, воздух колкий, обжигающий льдом легкие, и Даня даже немного жалеет, что не надел пуховик, но под шерстью шарфа чешется, и это больше чем приятно, это невыносимо хорошо. Даня чувствует себя схимником во власянице, грешником в покаянии, и это даже почти чудесно и благословенно – ради нее можно и потерпеть, он столько ради нее вынес, столько ради нее натворил дел, столько херни устроил – все, блять, было ради нее, ради этой петли на шее и поводка в изящной руке.

Идут коротким путем – через пустырь, по самой окраине, по натоптанной узкой тропке среди желтого, пожухлого камыша, окружавшего маленькое, размером с огромную лужу, озерцо. Лед у берега тонкий, прозрачный, припорошенный снегом, в майнах снуют юркие тени рыбок. Здесь еще мрачнее, стебли раскачиваются, и чудится, будто зловещий шепот звучит над самым ухом; от сухого треска мурашки бегут по позвоночнику. Камыш движется неравномерно, не так, как под порывом ветра, точно из глубины кто-то бежит параллельно им. Даня идет впереди, Настя, сунув руки в карманы пуховика, чуть позади, каблуки вязнут в снегу.

Тропка огибает заброшку, где исчез Костя, – там, за черными трубами, обернутыми в лоскуты истлевших тряпок, стоит, глядя пустыми окнами, темная коробка дома. Стены изрисованы граффити и исписаны похабщиной. Леха, конечно, врал – не было сторожа у этого здания никогда, а если и кого-то ставили следить за порядком, то он от работы удачно отлынивал. Днем даже смотреть в ту сторону нестрашно – ночью, конечно, жутко. Стоит среди пустыря недостроенная девятиэтажка, подвал затоплен наполовину, ветер внутри гоняет звуки и жестяные банки, наверное, самим сатанистам боязно – а они там, говорят, есть. Писали в газете, что иногда на этажах находят пакеты из «Магнита» с мясным месивом из собачьих ушей и хвостов. Даня читал.

Настя живет в «немецком» доме – такие строили пленные немцы еще в начале 50-х годов. Может, конечно, люди врут, но слухи ходят такие. Даня открывает перед Настей дверь, и они заходят в подъезд. Потолки тут высоченные, метра три точно, площадка не как в хрущевке – на велике кататься впору. Стены окрашены плотно, под синей краской виднеется зеленая. Лампочка под потолком вкручена в патрон, висит низко на длинном проводе, темно и даже мрачно, Даня с трудом угадывает двери, деревянные лари под амбарными замками и Настину фигурку. В почтовых ящиках торчит цветастая бесплатная «раздатка» – тонкие газетки с рекламой чудо-средств от рака и артрита. Здесь всего три квартиры на этаж, перед каждой – коврик, истертый до лысой резины, из-за двери одной из них пробивается мерный гул телевизора, пахнет домашней едой, и рот у Дани наполняется слюной от аромата: жареные котлеты, картошка. Настя морщит носик, принюхиваясь.

Ключ поворачивается с громким скрежетом, Даня ежится, ведет плечом – с мороза озноб взял тело. У Насти – двушка, но большая, ухоженная, стены впитали запахи еды, духов, тел, а не чистящих средств, как у Дани. Обои виниловые, бежевые, с текстурным рисунком лилий, а не бумажные со старомодными розочками. Настя снимает осенние сапоги, обнажая красные от холода колени, – слава богу, додумалась хоть носки поверх капронок надеть, – стоит, крутится перед настенным зеркалом, поправляет волосы, шмыгает порозовевшим после улицы носом. Хрупкая, тоненькая, птичьи косточки, так и не скажешь, что семнадцать. Берет расческу с комода, быстренько ведет по волосам. Звенят ключи, брошенные рядом с расческой, покачнулся, едва не упав, флакон лака для волос «Тафт».

– Пойдем сразу в комнату, – предлагает Настя. – Потом чаю попьем, ага?

Даня кивает, хотя странно это, оба замерзли, чаю бы идеально, но Настя настойчиво ведет к себе. Проходят по узкой прихожей мимо кухни – на стекле еще держатся после Нового года серебристые снежинки, холодильник облеплен магнитами, которые прижиают листки с Настиными рисунками и фото семьи: вот зеленоглазый усатый мужчина положил дочке на плечи руки и улыбается, вот эта же девочка с зелеными глазами сжимает розовые гладиолусы – это ее первый День знаний.

В комнате Насти Даня уже был и не раз, и здесь все такое девчачье: плюшевые медведи в бантах на подоконнике, к белому пластику новенького совсем евроокна на скотч приляпаны черно-белые, распечатанные на принтере, фотографии с подружками, кровать заправлена неровно, и под пледом виднеется розовый пододеяльник с красными сердечками; на столе лежат учебники, блеск для губ, стопка общих тетрадей – учится Настя хорошо, Даня знает это. Она умная, достаточно умная, чтобы выбирать перекуры на переменах вместо зубрежки и не прослыть ботаничкой и при этом получать пятерки за контрольные, написанные на листочке, вырванном из тощей единственной тетрадки в клетку. Настя ставит тонюсенькую раскладушку с логотипом М на зарядку, пододвигает второй стул к рабочему столу, достает рабочую тетрадь с билетами, больше похожую на журнал, в цвет российского триколора, с красными буквами на белом: «Самое полное издание типовых вариантов реальных заданий ЕГЭ». Раскрывает, придвигается ближе, так, что соприкасаются колени.

– Вот тут… – ведет пальцем по строчкам, склоняется близко, и уже не пахнет сигаретами, запах другой, домашний, искренний, и голос вдруг другой, тихий, заискивающий. – Я не поняла. Какой ответ?

Даня достает карандаш из стакана, крутит в пальцах.

– Согласование, – говорит спокойно, монотонно. – Главное слово задает форму зависимому. «Несколько немецких домов», главное какое – «несколько»? – Настя молча смотрит в глаза, раскрыв губки, и Даня сомневается, что она вообще слышала вопрос. – Главное – «домов». Домов каких? Немецких. Вот это и есть согласование: оба слова меняются вместе, они согласуются в числе, падеже и роде.

Черный грифель оставляет на бумаге крошки, и Настя склоняет голову к его плечу, взгляд жжет пальцы.

– А вот это… – ноготок с белым френчем встает на другую фразу. – Это управление, да?

– Да, – Даня отмечает карандашом ответ. – Управление – это когда главное слово требует, и зависимое подстраивается.

Пишет рядом: «читать книгу», «ждать друга», «вернуться в школу».

– Сюда ты ничего другого не подставишь, глагол всегда главный. Плюс смотри – падеж любой, кроме именительного.

– Всегда главный… – эхом повторяет, глядя на его губы. – Понятно.

Непонятно. Смотрит не туда, прикидывается дурочкой. Даня слегка отодвигается, чтобы писать удобнее или подальше держаться от этой зеленоглазой змеи.

– Третий тип связи – примыкание. Это когда зависимое слово неизменяемое. Наречие, например.

Пишет снова: «ударить сильно», «сжать сильно»… Карандаш останавливается, Даня задумывается…

– Любить… – подсказывает Настя тихонечко, – любить тоже можно сильно.

Даня не поднимает глаз, Настя и так слишком близко: коленкой, плечиком, бедром, тянется, как к теплу, накрашенные ресницы дрожат, губы приоткрыты. Настя сглатывает, и Даня замечает, как движется девичье горлышко. Воздух вдруг становится жарким, вязким, как кипящий деготь.

– Ты можешь… ну… – она облизывает губы, – показать еще примеры?

Говорит, лишь бы не ушел, спрашивает, чтобы слышать голос, пододвигает рабочую тетрадь, чтобы коснуться пальцев.

– Настя… – Даня протестует шепотом, убирает руку, встает, проводит ладонью по лицу. – Я пойду.

– Нет, – соскакивает следом, голос дрожит, срывается в хрип, слезы блестят в глазах, – Даня, мне же почти восемнадцать, – трясущиеся пальчики торопливо расстегивают школьную блузку, – это мой подарок тебе, Дань, слышишь? Пожалуйста, Даня, родители только к трем придут…

Лифчик у нее кружевной, видимо, выбирала долго, тайком от мамы купила, нежная паутинка ни крупный сосок, ни темную ареолу не прячет, живот впалый, ребра легко взглядом пересчитать. Слезы катятся по щекам, оставляя дорожки на тональном креме, девочка шмыгает носом, блузка сползает с плеч – отчаянный, дикий жест. Даня стоит, одной рукой уперевшись в бедро, второй зажимая раскрытый из-за шока рот, – блять, ну все к этому шло, но одну Дану видел, а змею на груди не успел заметить.

– Насть, мы не будем… Понимаешь?

– Будем, – она замирает вдруг, опустив руки вдоль тела, губы дрожат, зеленые глаза застекленели, – будешь. Иначе я расскажу… В милиции расскажу, как в тот день Костя на заброшке оказался, – это ведь ты его туда проводил. Ты. Я видела. Все видела. Я ваще многое знаю.

Вот оно что. Умная, достаточно умная, чтобы молчать, достаточно умная, чтобы говорить, когда настанет момент. Даня ухмыляется одним уголком губ, отнимает руку от рта, подходит к стулу, сжимает спинку так, что пальцам больно. Что с того, что вместе лазили на заброшке? Дети ведь, друзья, все вместе делали, но менты по допросам затаскают.

– Мне на работу надо, – Даня соображает быстро, ищет, как выкрутиться или хотя бы отложить. До Даны были другие девочки, но Дана теперь не «до», она теперь здесь, она сейчас, и Дану хочется, а не других. – Ты несовершеннолетняя к тому же – а мне восемнадцать сегодня, я за совращение сидеть не хочу.

– Вот значит как, – шмыгает носом, стыдливо поправляет блузу, закрывая грудь, кутается как в броню, и голос набирает яда. – Приходи тогда на день рождения в эту субботу. Это не вопрос, кстати.

Ухмылка у Дани выходит горькая, смешок царапает горло. Надо же. Нет, знал – не лань, не глупое травоядное, но чтобы так, чтобы метить в горло клыками молочными и ядом травить, – нет, все-таки дура, недостаточно умная,

просто

наглая

тупая

сука.

Знать зверя, на клыки глядеть – и вдруг самой в пасть лезть, дразнить мясом. Даня загоняет вспенившуюся ярость подальше в грудь, под самые ребра. Молодец, Настя. Ай, умница! Даня чуть поворачивает голову, глядит на размазанную тушь, пятна румянца на шее, и не чувствует ни страха, ни уважения – только брезгливое удивление. Думаешь, поймала зверя? Только руку убрать забыла – этот капкан нам обоим сломает кости.

Дерево спинки трещит под пальцами, зубы сжал до боли.

Прощаясь, Настя встает на цыпочки, закрывая глаза, подставляет мокрые от слез, припухшие губы, тянется к нему, ищет ласки, и Даня морщится едва заметно, отворачивается так, что горячий и влажный рот мажет по скуле, поцелуй – как грязь. Настя замирает, разочарованно выдыхает в шею, но Даня уже открывает дверь, вырываясь на лестничную площадку.

На остановке людно – уже обед, людям куда-то надо. Куда вам, блять, надо всем? Злость черная, как ночь, глубокая, как дно озера, и Дане хочется накричать на первого же прохожего, ударить, услышать хруст чужого хряща и заглушить шум в ушах. Он садится в пазик, прислоняется к ледяному окну. Дермантин сиденья изошел трещинами, автобус подпрыгивает на каждой кочке, как игрушечный.

Пиздец. Просто пиздец.

Только обрадовался, что Дана здесь, в городе, что спали рядом, что вечером увидятся – как Настя начинает требовать его к себе. Маленькая сучка, он зажмет между пальцев и раздавит, как букашку, но ничего, он продаст квартиру, схватит в зубы Дану и сбежит нахер из этого гнилого города, никогда не вспомнит ни улиц, ни серости, и будет постель, нега, и будет дом.

Хлопает подъездная дверь – доводчик не работает? – Даня поднимается на свой этаж, широко перешагивая через ступеньки. Ключ скребет в замке, дома тихо, несмотря на сквозняк, пахнет перегаром – Андрей храпит в коридоре, раскинув руки. Рот открыт – темный провал в зарослях щетины, из уголка на линолеум натекла вязкая лужица слюны.

Мешок с костями и дерьмом.

Живой труп.

Даня разувается, морщится, переступает через ноги отчима, стараясь не задеть, чтобы не испачкать носки. В толчке горит свет, веник упал под унитаз – вот сто процентов Андрей забыл выключить, когда отливал, еще и поронял все, насекомое. Даня проходит за одеждой. Веревка над чугунной ванной, пожелтевшей от времени, провисла почти до самой головы, истерлась местами до нити. Даня стаскивает футболку, и веревка скрипит, натягиваясь, дрожит струной, норовя лопнуть. Витая, когда-то белая и крепкая. Андрей килограммов семьдесят весит, жилистый и костлявый, как палочник, Даня тянет вновь провисшую середину. Вот так накинуть, пока спит, затянуть резким рывком, упереться коленом в позвоночник – шея хрустнет, как сухая ветка. Выходит из ванной в комнату, возвращается с отцовским – а может, и не отцовским, черт его знает, – ножом, полосует лезвием по веревке, и та облетает тут же мертвыми слепыми змеями. Даня поднимает их, возвращает нож под подушку, выходит в коридор.

Андрей всхрапывает и причмокивает, Даня пинает под ребра – не сильно, чтобы не сломать, но достаточно, чтобы сознание вернулось в тело и пропитой мозг. Отчим мычит, дергается, шарит рукой по полу, мутные, налитые кровью глаза фокусируются на парне.

– А? Че?

Даня садится на корточки рядом, хватает за ворот засаленной мастерки – и вся злость на Настю обрушивается на Андрея, Даня рывком сажает мужичка, с силой припечатывая лопатками в стену, бросает веревки на колени.

– Веревку вот порвал, – цедит Даня, глядя в эти пустые, рыбьи глаза. – За новой сгоняй.

Следом на ноги отчиму летит полтинник, бумажка планирует на грязную, обоссанную штанину. Даня не отводит взгляда от лица Андрея, и тот тут же сгребает купюру своими крючковатыми лапами, лепечет пьяно.

– Данька, ты че, совсем, что ли? Какая веревка? Зачем?

– Вешать тебя на ней буду.

Андрей тут же напрягается весь так, что аж икает от испуга.

– Да расслабься ты. – Даня хлопает отчима по плечу. – Белье сушить негде. Че, сходишь? А я на работу погнал.

Андрей часто-часто кивает, кое-как переваливается на четвереньки, пытаясь встать. Даня поднимается, смотрит на отчима сверху вниз, кривит губы в ухмылке. Ползи, таракан.

Из открытой форточки на кухне слышно, как во дворе сигналит машина – два коротких гудка. Даня натягивает куртку, сует руку в карман: «Сименс», ключи, три сотни на всякий случай. Поправляет шарф Даны у горла, делает глубокий вдох.

Сладкая моя.

У подъезда стоит синий почтовый УАЗик – «буханка» со ржавыми крыльями и рыжими пятнами у ручек, из трубы валит белый дым. За рулем сидит Женек – мужик лет пятидесяти, в засаленной куртке цвета хаки, с небритым мясистым лицом и красным носом. Он курит «Приму», пепел стряхивает прямо на панель, где уже лежит целая серая горка вперемежку с шелухой от семечек.

– Запрыгивай давай, – бросает Женек, не вынимая папироски изо рта, – опаздываем уже.

Даня забирается в салон, захлопывает дверь – ручка болтается, держится на честном слове. В нос бьет запах соляры и папирос, такая ощутимая табачная вонь. Женек трогается с места, Даня откидывается на жесткое сиденье. Печка дует еле-еле, и по лобовому стеклу снизу ползет изморозь. Мимо плывут серые хрущевки, серые фигуры людей в пуховиках, серые остановки, серые рекламные щиты. В салоне серый дым ест глаза – Женек затягивается, держа сигарету большим и указательным, огонек обжигает, и он щелкает бычок пальцами в щель в окошке. Включает радио – там что-то про курс доллара и очередное повышение цен на бензин, Женек матерится себе под нос, переключает на «Русское радио» – ведущий объявляет хит-парад, и Митя Фомин обещает, что все будет хорошо.

Да. Дана в городе, и теперь все будет хорошо.

Черт. Утром такое настроение прекрасное держалось, и все сломалось.

Похуй. Может быть, сейчас он увидит Дану в редакции, и настроение вернется.

УАЗ въезжает во двор, где сотрудники частенько жарят шашлыки, останавливается с громким звуком колодок. Даня выпрыгивает и почти бежит внутрь – здоровается нарочито громко, поднимает коробку с газетами, дно провисает, и он подхватывает снизу ладонью, поправляет коленом, прижимая к груди. Шарф Даны чешется у горла, и Даня поправляет свободной рукой, утыкается носом в шерсть на секунду.

Интересно, доставили ли розы? Семь тысяч, блять, семь тысяч – квартиру можно снять, но оно того стоит, если улыбнется, если прижмет к груди букет, если поймет, что кто-то так сильно, крепко, на всю жизнь, до самой смерти…

Еще разнести газетки по району и пенсию по бабушкам – и можно свалить домой, переодеться, и наступит вечер. «До вечера», – сказала она утром, и Даня весь день ждет этого вечера. Становится жарко, хотя в коридоре редакции холодно, батареи как будто еле теплые.

– Даня…

Сердце подпрыгивает к горлу, взрывается мясом, забрызгивая ребра кровью. Дана выходит из кабинета – быстрым шагом, плечом прислоняется к стене, смотрит на него, и Даня замирает с коробкой в руках, как идиот, хотя ждал, сам надеялся, что услышит голос и выйдет.

– Ты как здесь?

– Подработка же, – Даня ставит коробку на другую, картон прогибается под весом, и он коленкой подпирает дно. Мышцы напрягаются, но он почти не чувствует тяжести – адреналин, точно он. – А ты говорила, в вузе работаешь.

– Да я полдня там только, – Дана поправляет волосы, убирает локон за ухо, и Даня следит за движением пальцев – изящных, с аккуратным маникюром. – Ты вечером-то придешь?

Даня открывает рот, чтобы ответить – конечно приду, куда я денусь, я бы и сейчас остался, бросил бы эти гребаные коробки и сел рядом с тобой, смотрел бы, как ты работаешь – или даже бы забрался под стол, развел коленки, бедра, уткнулся бы носом в лобок. Парни в школе брезгуют таким заниматься, но я на дисках видел, Дана, что это девушкам очень нравится, тебе бы понравилось, Дана?