Щенок

– Андрей?

– Андрей, – согласно выдыхает Даня и взгляд отвести не смеет, глядит, любуется, склонил голову, пальцы сжимает на талии. Хрупкая, даже несмотря на пухлую норковую шубку. Морщинки появились вокруг глаз, и тональный крем залег в морщинки, у крыльев носа. Под нижним веком – растаявшая после мороза тушь, нос красный, а кончик – белый. Отморозила, глупая? Бантик губ подкрашен бледной помадой, и хочется ею наесться вдоволь.

– Пойдем домой.

Дана берет Даню за руку, и он послушно следует, как агнец на заклание, идет за ней, очарованный. Ты моя, хочется шептать в спину, ты моя, понимаешь, я ждал, ты застегнула замочек ошейника и накинула цепь на столб, ты ушла; и я сидел, сложив по щенячьи лапы, прижав хвост к заднице, я, блять, ждал, Дана. Я заслужил награду, Дана, и я возьму ее сам.

Ключ поворачивается в двери, и квартира встречает теплом; здесь батареи жарят. Коридор узкий, глянцевый потолок низкий, Даня макушкой едва не трется о натянутую ПВХ-пленку. Он стоит, слегка склонившись, смотрит, как Дана снимает шубку.

– Господь, Даня, куртка-то весенняя у тебя, – она поворачивается и, как маленькому, помогает раздеться, узкие ладошки скользят по круглым плечам, и Даня чувствует, как член упирается в брюки.

– Я сам, – говорит сдавленно, стягивает рукав. – Нормально, я не замерз.

– Ага, а руки – вон, посмотри костяшки красные!

Девичьи пальчики растирают фаланги, и сердце Дани плавится, нежность – хочется, целовать хочется, губами прижаться к шее, костяшки погреть у кожи, пальцами – под футболку, по лестнице ребер к груди подняться.

– Честно не замерз, – отвечает чуть севшим голосом.

– Сейчас чай сделаю, отогреешься.

Он смотрит на нее с высоты роста, как когда-то она глядела на него, и теплом во взгляде можно лед плавить. Дана чувствует неловкость – она как-то растерянно разворачивается, идет в сторону кухни. На ней шерстяное платье, плотные колготки и шерстяные носки, наверное, связанные тетей Аселью.

Свет в квартире желтый, теплый, почти ласковый. Кухонка – гарнитур свежий, с пленкой на дверцах шкафчиков, угловым диваном и столом. Это может считаться даже зажиточным, и так оно, наверное, и есть – денег у Шишковых много, Дана ходит в шубке, кожаных сапогах, от нее пахнет дорого. Даня садится на табурет – из комплекта с диваном и столом, бросает взгляд за окно. Там начинается метель; крупные снежинки облепили стекло, и за ними – тьма, мороз. Здесь – тепло, свет желтый, приятный аромат духов, помады, пузырится вода в электрическом чайнике, Дана выкладывает домашние орешки с вареной сгущенкой в вазочку, ставит перед Даней.

– Ты ешь, – говорит она, и ему кажется, что она видит перед собой костлявого щеночка из детства, которого нужно подкармливать, и не замечает, что над ней возвышается цербер.

– Спасибо, – он смотрит, не отрываясь на девичье лицо. У Даны дрожат ресницы, у Дани – пальцы.

Позже она сядет перед ним на колени, и он склонит лицо, отдаваясь в изящные руки, зашипит перекись в царапине у щеки, запенится красным в ссадине на носу. Больно, думает Даня, это до страшного больно – когда она держит за подбородок и ран касается ватным диском; когда задевает кожу фалангой пальца; когда сидит меж его разведенных ног, снизу вверх смотрит. Больно, думает Даня, когда не можешь в ответ коснуться, провести по щеке ладонью, языком, губами, когда сидишь на цепи смиренно; больно, думает Даня и теплит нежность.

– Что? – невесело улыбается Дана и прикладывает диск к носу. – Совсем как в детстве?

– Не совсем, – Даня улыбается в ответ спокойно и тихо; и эта улыбка идет вразрез с внутренним – там метель шумит, там зверь щелкает клыкастой пастью, слюна пенится, и он бродит, на цепь посаженный, вытаптывает круги.

– Я тебе на кухне постелю, ладно? Надеюсь, поместишься, – щелкает по носу, – вымахал лоб.

– Вымахал, – соглашается Даня, разглядывая ее. Дана похудела; это заметно по косточкам у бедра, по острым коленкам и плечам, по впалым щекам и резким скулам; она распустила волосы – локоны спереди прикрыли ключицы, шею. Лицо какое-то посеревшее, кожа бледная, не молочная, в ней нет здоровья. Плохо там было, Дана? Нервничала? Почему не ела?

Даня сжимает пальцы на своем колене, чтобы не коснуться ее щеки.

– Ничего, – Дана с яростью бросает диск, пропитанный красной пеной, в мусорное ведро, – Андрею недолго осталось. С таким-то образом жизни. Скоро перестанет тебя истязать, мучитель! Чем он тебя?

– Табуретом.

Нет, думает парень, Андрею долго жить теперь – если сыграет в ящик, то Даня не сможет больше ночевать у Даны. Теперь он лично за здоровьем отчима проследит.

Дана зло морщит носик, шепчет себе под нос возмущенно «Табуретом!», и Дане хочется улыбаться – она беспокоится и волнуется, она всегда переживала, заботилась. Даже когда он нарочно сбивал коленки, чтобы она подула; даже когда он врал, чтобы она пустила; даже когда молчал, чтобы она расспрашивала.

Ты моя, молчит он сейчас, моя. Я тебя загадал на десять, и ты сбываешься в восемнадцать.

Ночью он лежит, скрестив руки на груди, смотрит в потолок. Из единственной комнаты слышен тик настенных часов; метель, угрожающая выть всю ночь, улеглась, успокоилась, взошла луна, и ночь стоит ледяная, подоконник у самой рамы покрылся изморозью, хотя батареи жарят. Дане кажется, он слышит ее дыхание, но это, конечно, кажется только. Он поднимается, прикрывает тело одеялом, чтобы не смущать, потому что слишком много видел румянца на девичьих щеках в бассейне и на пляже, заходит в комнату, мнется на пороге, сердце колотится в глотке, норовит в рот прыгнуть и быть раздавленным языком.

– Холодно там, – голос сиплый от лжи и подлости, – замерз. С окна дует. Есть чем заткнуть? Есть еще… покрывало там..

Он замолкает, когда Дана садится, сонно трет глаза. Диван скрипит, когда она сбрасывает одеяло и опускает стопы на ковер. Правое веко у него залипает, отрывается тяжело, тик начинается. У нее лодыжки тонкие, икры белые, у нее ступня изящная – такой в плечо упираться нужно, такой – наступить на шею, и Даня сглатывает. На ней легкая ночнушка – смешная, с рюшами, до колен. «Поищу сейчас», – бормочет под нос, потом выдыхает, трет переносицу.

– Нету ничего, я же приехала только, – ложится снова, жмется к стенке, – ложись с краю, раз по полу тянет. Папу попрошу потом рамы проверить.

За синью льда в глазах костровище тлеет, грудь поднимается высоко, дыхание шумное, сбивчивое, он моргает часто, тика как ни бывало, делает шаг в комнату. Часы тикают громче, минутная стрелка врезается в мозг, застревает в сером веществе, диван скрипит, когда он садится, когда ложится, когда вытягивает ноги, накрывается одеялом. Она спит на боку, к нему повернувшись спиной, ночнушка задралась до колен, сопит мирно. Даня поворачивается набок, смотрит в затылок, свет луны на нее ложится. Красивая, думает он, милая и прекрасная. Добрая, отзывчивая и нежная – пустила зверя в постель, и не знаешь, что зубы у уха клацают.

Утром встанешь, придется через меня лезть, придется на меня сесть, я подхвачу за руки, усажу на бедра, я большой, Дана, взрослый, мне восемнадцать завтра. Я с тобой столько вещей сделаю, ты и представить всего не можешь – а я каждую ночь тебя представлял. Даня ведет ладонью с колена, в миллиметрах до кожи, представляет, как поднимает ночнушку, как оголяет тело; и как хорошо, что не впервые с женщиной, – плохо, что впервые с Даной, так бы уже кончил в трусы, как мальчик, стоит так, что больно, головка в резинку давит. Вот ладонь его над бедром, над талией, над ребром, над грудью – он бы сдавил в руке, пальцами сжал сосок, пальцами бы лег на горло, сдавил трахею, господи, Дана, как же мне плохо, как же голову ведет мороком, Молох сжирает душу, Дана ты мне дана, чтобы жил и любил, Дана!

Пальцы отводят волосы от ключицы, убирают за ухо, взглядом следит по шее, и синь в глазах обжигает льдом. Рука замерла над кожей, стрелка минутная вязнет в мозге, луна Дане секрет открыла: здесь, под мочкой, полоска красная прячется в синяках – от удавки след, тебя били, Дана, задушить пытались. Он поворачивается на спину, в потолок глядит и сжимает челюсть. Кто это сделал, Дана? Развелась и вернулась – или сбежала и прячешься, Дана, я не единственный зверь в лесу?

Глава 2. Белена

Темный от чернил кончик ведет по слогам: «Тре-бу-ються во-ди-те-ли на кран-ма-ни-пу-ля-тор (КМУ)». Синяя полоса вычеркивает мягкий знак из слова «Требуются», и Дана снова склоняется над бумажкой, ведет ручкой по буквам, как первоклассник, который читает строчки про маму, которая мыла раму. В редакции стоит галдеж; без конца кто-то приходит, ругается; в конце коридора гудит микроволновка, оттуда тянет гуляшом с макаронами; у кассы застыл дедушка с пачкой писем – он приходит каждый год и утверждает, что ведет переписку с НЛО и у него есть доказательства ближайшего инопланетного вторжения. Из шумного коридора, направо, почти рядом с туалетом, закрытым на кодовый замок, – дверь в маленький кабинет, где работают корректоры и где, уткнувшись в листок с объявлением, сидит Дана.

На столе перед ней лежат словари и стоит кружка с цветными ручками – красная почти исписалась. На двери висит календарь с кошками, кажется, турецкой ангорой, позади рабочего места, заняв половину комнатушки, – шкаф с самоклейкой под дерево: в нем она хранит чай и фабричные круассаны в целлофаном пакете, на других полках – серый рулон «Набережных челнов» и сложенное квадратом полотенце для рук. На скотч к дверце приклеен кусочек бумаги с кодом, выведенным черной шариковой ручкой, – «23456». Компьютера в комнате нет – Дана проверяет газету так же, как десять лет назад, в нулевые, и как двадцать лет назад, в девяностые, может, даже как сто лет назад, кто знает? В маленьком городке время кажется застывшим, здесь любой прогресс стоит денег, которые редакция пока – и за все сто лет – еще не заработала.

С деньгами вообще туго, придется повертеться. На телефоне всего рублей десять осталось, надо зайти в «КБ», там сейчас новый терминал без комиссии поставили, и хотя бы сотку закинуть на «Билайн». Папа присылает деньги, но сколько можно сидеть на шее? Взять, может, еще в университете, кроме преподавания стилистики, еще и русский язык? Еще утром Даня подал мысль: скоро пора ЕГЭ, школьники начнут готовиться к экзаменам, русский – обязательный предмет для сдачи, он всем нужен, значит, всем нужен репетитор. Дана делает глоток остывшего кофе, раскладывает разворот газеты, кладет ногу на ногу и случайно толкает коленом стол – на тонкой бумаге расползается темное кофейное пятно, напоминающее кровь на паркете, и буквы расползаются, становятся прозрачными. Несколько секунд Дана молча смотрит и затем с выдохом закрывает лицо ладонями, шрам у уха, там, где удавка врезалась в кожу, горит.

Даня, слава богу, не увидел этого. Ей не хотелось перекладывать на него свои проблемы, даже делиться ими, потому что ее дом стал для него местом безопасности, теплым раем без тревог, где пьют горячий чай, а не водку, где вместо удара гладят по щеке, чтобы приласкать. Мальчику это требовалось. Пусть теперь он выше, чем был, выше, чем она, пусть шире в плечах, взрослее – но ему все еще нужна Дана, все еще нужно место, где он мог бы спрятаться от чернухи, в которую превратил отчим его жизнь.

Утром она достала из холодильника торт в пластиковом корексе без этикетки – папа купил в кулинарии лучший, самый вкусный, с красными коржами, модным кремом чиз и малиновой начинкой, воткнула в крем тонкую свечку. Огонек затрепыхал от сквозняка, когда Дана обернулась к Дане, и тот, зажмурившись, как сонный котенок, задул свечу.

– Что загадал? – Дана хлопотала у плиты и, поставив одну стопу на другую, разливала кипяток по кружкам. Даня поднял глаза, и ей показалось, что они стали темно-синими, как лед на глубоком озере.

– То же, что и на десять лет, – ответил тихо.

– Счастье? – Дана улыбалась. Здесь, на кухне ее квартиры, разрешалось мечтать о светлом. Особенно ему, бедному на еду и ласку.

– Да, – отрезал Даня, – я загадал счастье.

Дно кружки ударилось о стол, по чаю пошли крупные круги. Дана потянулась к верхней полке за упаковкой мюсли, привстала на цыпочки. Стоила маленькая пачка рублей триста, и хватало хлопьев ровно на две тарелки. Еда такая для Даны, конечно, – шик, и она тратила на этот маленький гастрономический каприз папину «материальную помощь», как это он называл. Просто именно сегодня Даню хотелось угостить чем-то особенным, Дана нащупала пальцами шелестящий пакет, но ноготком задвинула дальше. «Черт», – пробурчала под нос, и Даня приблизился сзади, осторожно положил большую и горячую ладонь на спину, и, не отрывая взгляда от ее лица, достал хлопья.

– Спасибо, – Дана привстала, чтобы коснуться губами ссадины на щеке. – С днем рождения.

Даня вдруг улыбнулся широко, счастливо совершенно, и его лицо стало совсем мальчишечьим, каким-то детским. Он на мгновение задержал взгляд на ее губах и только потом сел на место, сложив руки на коленях, сжав ткань брюк в пальцах. Лед в глазах растаял, и Дана поразилась чистой, небесной голубизне. Смутившись (снова!), она опустила взгляд, и, поставив на стол две тарелки с тонущими в молоке хлопьями, села напротив.

– Совсем большой стал, – констатировала она, взглядом очертив по-мужски круглые плечи, – ты же выпускаешься в этом году? Куда поступать планируешь?

– Да так, – Даня пожал плечами, словно пытаясь припечатать ее взгляд к щеке, поднес ложку ко рту, но есть не стал, – хотел в местный вуз идти.

– Правда? – обрадовалась Дана. – Я ведь на полдня там, преподаю стилистику на кафедре филологии. Могу тебя по русскому языку подтянуть, он же обязательный для ЕГЭ?

Ложка громко звякнула о тарелку, будто Даня выронил ее из ослабевших вдруг рук.

– Я на филолога и планировал учиться, если честно, – он вдруг показался смущенным, застигнутым врасплох, – мне тяжело точные науки даются.

– Не надо на филолога, – Дана покачала головой, разрезая торт, и усмехнулась. – Кем потом работать идти? Корректором?

– Да я придумаю что-нибудь, – ответил Даня, вынул свечку из своего кусочка, зажал во рту, как сигарету, слизывая крем. Дана заметила, это почти нарочное движение – как медленно раскрылись белые зубы, как показался влажный, красный кончик языка. Заметила и густо покраснела, сдвинув брови. Поцелуй, оставленный 8 лет назад ребенком, вспыхнул костром на губах. – Можно сегодня тогда вечером снова приду? Я вообще не понял виды словосочетаний, управление, примыкание…

– Согласование, – подсказала Дана, – я билеты не открывала совсем, а что, есть такой вопрос?

– Есть. Есть много вопросов, – голос у Дани вдруг стал низким, бархатным, словно слоги с песком протерли. Дана – третий раз за утро – покраснела, розовые размытые пятна легли на щеки тенью.

После завтрака Дана отвезла Даню в школу – он забежал домой за сумкой, из приоткрытой двери обдало стиральным порошком. Дана, подсвечивая себе путь фонариком на кнопочной «Нокии», спустилась на улицу, чтобы прогреть машину. Луна еще качалась над серыми тучами, плывущими по черному стылому небу, снежинки от утихшей метели медленно кружились под фонарем, квадраты света ложились на снег из окон первого этажа. Хлопнула подъездная дверь, звякнули от удара пивные чебурашки на подоконнике – дом отапливался хорошо, и тетя Нина приоткрыла фоточку. Мороз на улице стоял скрипучий: выдохи повисали в воздухе парящими облачками, щеки от кусачего воздуха покраснели. Окна покрылись изморозью, ключ исчез в замке зажигания, старенький «Пежо» чихнул и недовольно закряхтел. Даня вышел уже приодетый. Из-под тонкого воротничка весенней куртки виднелась кипельно-белая рубашка, и Дана поежилась: неужели Андрей не видит, что ребенок в такой мороз голышом почти? Есть в этом звере хоть что-то людское? Ох, как она злилась на него! На него, на Анюту, на бабушку Дани, на органы опеки – на всех сразу, на абстрактную несправедливость, когда одни получают хлеб, а другие – крошки. Даня сел на переднее сиденье, зажужжал ремень, когда пристегнулся. Дана наклонилась к Дане, чтобы поправить воротник, пальцы коснулись шеи, и его ресницы дрогнули.

– Данечка, – прошептала она горько, – ты ведь замерзнешь совсем. Я у папы возьму денег, купим тебе пуховик, м?

Ей показалось, что красивые губы двигаются, повторяя за ней «Данечка», большая и горячая ладонь накрыла ее собственную, он сжал тонкие пальчики, почти прижав к щеке.

– У меня подработка есть, – произнес тихо, – мало заплатили просто в этом месяце.

Ох! Причем тут этот месяц, когда на дворе февраль и зимнюю куртку нужно было купить не сегодня, а еще в октябре? Конечно, всю зарплату Дани вытаскал Андрей. Дана выдохнула гневно, отстранилась, вцепилась в оплетку руля. Лед кожи обжег руки. Мотор кашлял, пытаясь прогнать по поршням стылое масло, лед на окнах от дыхания подтаял, потек каплями. Зашумела печка: старенькая инормака французского производства не привыкла к русскому холоду.

Дорогу болтали ни о чем – Дана не рассказывала о себе, тут уж точно говорить нечего. Переехала, начала встречаться с коллегой, ухаживания – не настойчивые даже, напористые, пышные, – быстро уложили пару в кровать и затем привели в ЗАГС. Свадьбу благодаря папе сыграли такую, что, наверное, все бы девочки позавидовали. Самое дорогое место, платье как у принцессы, сто тридцать гостей, оформление из живых цветов, два видеооператора, три фотографа… Так же скоро, как и отношения, развилась (или вскрылась?) патологическая ревность мужа: к родителям, подругам, деньгам, хобби, прогулкам. Разговор на повышенных тонах стал нормой, первая оплеуха – самая унизительная, самая болезненная, до сих пор горела на щеке. Потом случились сломанные ребра, разбитая бровь, прокушенные губы и грудь, отбитые бедра – но эта первая пощечина ожгла больнее всего. После нее Дана побросала вещи в чемодан – но муж встал в дверях на коленях. Лучший ресторан, платье за пятьдесят тысяч, кортеж из иномарок – сколько денег вбухано, и все – пыль из-за маленькой ссоры? Вспылил, ну да, перегнул, прости… Стыдно – стыдно за пощечину, стыдно возвращаться, стыдно за платье с ценой аренды квартиры на полгода, которое надели только раз, и то зря. Это теперь Дана понимает, почему однажды она оказалась на полу разгромленной кухни с красными белками глаз и синим от нехватки кислорода лицом. Мама, сама едва сбежавшая от побоев с маленькой дочкой на руках, хорошенько прополоскала мозги от навязанных мужем стыда и вины – и осталась уродливая суть: с каждой ссорой он отодвигал границу дозволенного. Но тогда, размазывая кровь от порезов из-за битых стаканов по полу кухни, захлебываясь таким нужным воздухом – жадно, до хрипа в легких, – Дана едва ли понимала, за что? Спустя время истина открылась простая: ревность ни при чем, вопрос задан неправильно, вся причина во вседозволенности, в безнаказанности, в стенах крепости, которые муж выстроил вокруг их маленького ада. Толщина этих стен не пропускала наружу мольбы о помощи, и он пользовался этим, каждая фаза «медового месяца», наступавшая после насилия, становилась слаще предыдущей. Она прощала – потому что каждый раз точно был последним; потому что любую попытку докричаться до близких он обрывал жестоко; потому что податься действительно уже некуда: Дана вдруг обнаружила, что звонила матери месяц назад и ответила на последнее слезливое «Доченька, ты как?» коротко «Нормально я». А если прощена оплеуха, значит, можно толкнуть; если прощено ушибленное плечо, надо схватить волосы и выдрать клок. Волосы прощены? Может, сучка, в грудь ногой тебя ударить?

Всего на секунду встречные фары высветили машину цветом, как у него. Дана резко ударила по тормозам, сглотнула, положила руку на сердце, успокаивая занывшее ребро, и, только услышав сигнал клаксона позади, трясущейся ногой надавила на газ.

– Тебе больно? – спросил вдруг Даня шепотом, и девушка вздрогнула.

– Нет, – она покачала головой и привычным, незаметным движением аккуратно поправила волосы, закрывающих след от удавки за ухом.

За школой уже толпились, пряча сигареты в длинных пальцах, подростки. В утреннем полумраке вспыхивали оранжевые угольки, в сизом папиросном дыму мерцал свет фонаря над крыльцом. У кованой калитки стояла девушка в меховой шапке и коротком пуховике и кого-то высматривала, сжимая в руках подарочный пакет. Защелкал поворотник, машину повело на рыхлом снегу обочины, и Дана припарковалась напротив.

– Ну что, – сказала она настолько беспечно, что эта нарочитость даже ей самой показалась подозрительной, – до вечера?

– До вечера.

Даня не сводил с нее потемневших глаз, улыбнулся уголком губ. В вороте рубашки мелькнула сильная шея в мурашках, и Дана с недовольным выдохом стянула с себя шарф.

– Накинь.

Шерсть коснулась кожи, Даня шумно втянул воздух, как волк, учуявший хлев, и на затылке волосы встали дыбом. Он не мальчик больше, с ужасом подумала Дана, но тут же оправдала и свечу, зажатую в уголке рта, и руку на пояснице, и долгий взгляд: он все такой же беззащитный, такой же ранимый, как и раньше, все такой же привязанный к ней. Нет-нет-нет! Эта реакция механизма, выученный инстинкт – смотреть на мужчину и видеть опасные для себя сигналы.

– Спасибо, Дана, – пробормотал тихо, и ей захотелось умереть от стыда.

Нет-нет-нет! Только не Даня. Любой, но не мальчик, что стоял босой на лестничной площадке и плакал, размазывая кровь и слезы по чумазому лицу; не тот мальчик, который впервые в жизни поел на ее кухне вдоволь; который бежал за машиной и плакал в голос, когда она уезжала из города. С Даней – единственным – безопасно, и если уж учиться доверять, то стоит начать с Дани.

Газетка совсем промокла, кофе остыл. Дана выдыхает, проводит ладонями по волосам, старается прийти в себя. Нужно учиться заново не бояться – не застывать истуканом, когда видишь мужчину в похожей куртке, не жать на тормоз, когда в потоке видишь такую же машину. Говорить легко – и учиться, конечно, нужно, но только пока желудок превращается в дрожащий студень, даже если слух просто улавливает шаги за спиной. Страх проникает под кожу, от страха стынет кровь и каменеют мышцы – поэтому, наверное, никогда не давала отпора. Боялась сделать хуже, усугубить, да только это никак не влияло. Сопротивляйся или нет – ему не важна реакция, ему нужно показать, что сильнее, что есть власть, что ему можно.

Мразь.

Каждый вечер перед сном Дана думает о том, как проберется к нему в квартиру и придушит во сне ремнем от халата и засмеется, глядя на побагровевшее лицо и закатившиеся глаза; как воткнет нож в пресный и бледный, похожий на тесто, живот, как сунет дуло и зубы заскрежещут по металлу – и палец нажмет гашетку, и стена позади бывшего мужа станет красной.

Газетная бумага, свежая, тонкая, пахнущая типографской краской, хрустит, когда Дана собирает разворот в плотный, с острыми углами, ком. Как не думать об этом? Каждую ночь ей мерещится поворот ключа, и по одному только звуку она способна распознать настроение вошедшего; каждый сон начинается с мечты о том, как бы она ответила на ту, первую, самую унизительную пощечину; невысказанные слова – сначала обиды, теперь – обвинения, – распирают глотку, хочется взять телефон и написать гневное сообщение, но и одновременно сделать это страшно, номер его заблокирован, во «Вконтакте» и «Одноклассниках» он в черном списке, где ему и место, поэтому «мразь» просто крутится в голове без конца, как бегущая строка на телике.

В коридоре усиливается шум, раздается восторженное «о-о-о» Ольги, редактора сайта, и в маленькую комнатку корректора открывается дверь. Сначала показываются бордовые цветы – розы, – большой и увесистый букет, затем красная макушка самой Оли. Губки в розовой помаде застыли буковкой «о», глаза полны восторга и удивления.

– Доставка для нашей Даны, – Оля садится, устроив букет между колен, и, наклонившись к лепесткам, нарочито шумно вдыхает. – Кто это тебе подарил, м?

На Дану словно ушат с ледяной водой опрокинули. Ступор. Сердце колотится в ребра, кровь шумит в ушах, живот сводит судорогой, и, кажется, что органы разом пали к тазовым костям. Сердце следом ныряет куда-то под ребра, в животе становится пусто и холодно

Нашел. Он. Меня. Нашел.

Оля залазит пальцами, шарит между бутонов, достает квадратик картона.

– Пок-лон-ник, – по слогам читает она. – Редкий зверь в наших краях.

Мышцы мгновенно расслабляются, судорога отпускает тело, кислород наполняет легкие. Страх отпускает мгновенно – хочется хвататься за облегчение, за призрачную надежду, что это не он. Нет, тот бы так подписываться не стал – он бы сразу заявил о себе как муж, как собственник вещи, которой он считал Дану. Между бровей пролегла складка, Дана забавно поджимает подбородок, поднимается. Газетный ком летит в мусорку, Дана не забирает букет – просто касается носом нежных лепестков. Ольга начинает тараторить, пухлые губы в розовой помаде движутся без конца.