Орган и скрипка

Кусок мела лежал недалеко от Лизы, и они были одного цвета.

– Хочу напомнить, что такие вещи, как конфликты, а в особенности членовредительство, – Евдокия покосилась на сникшую Козлову, – или хотя бы покушение на здоровье соучениц, недопустимы для дам, многие из которых в будущем тоже станут учительницами, наставницами, гувернантками. Ваши мелкие проступки бросают тень на честь преподавателей, а также на престиж всей гимназии. В случае попустительства эти проступки могут превратиться в преступления, мы же не должны этого допустить. Пусть дурной пример Елизаветы Козловой предостережет вас от физического вредительства кому бы то ни было. За свою чувственную несдержанность и распущенность своих рук Елизавета на день будет заклеймена титулом, который она заслуживает и заслуживают все, чьи действия привели или могли бы привести к непоправимому. Елизавета, повернись.

Было много неестественного в том, как боялась эта высокая, широкоплечая девица. Она повиновалась, но было видно, как дрожат ее стиснутые челюсти, на долю секунды превратившиеся в ядовитые жвала.

– Покажи классу свое новое звание.

Она бы кинулась на эту каргу, если бы могла.

На приколотом листке крупными буквами было написано: «Убийца».

– Призываю вас с текущего момента и до наступления следующего дня обращаться к ней только так и никак иначе, если вы, конечно, не хотите разделить ее наказание.

Взмах парчовой ладони опустил девушек на стулья – сбросили марионеточные кольца обезображенные артритом пальцы.

– Демьян Григорьевич, простите, что прервала, – в любезности не утаить было самодовольства. – Пожалуйста, продолжайте занятие.

Только теперь все заметили, что свободолюбивый хвост Маргариты Фрозьевны был собран в пучок.

Какой Господь, когда вот оно, истинное господское влияние, вносящее раздор без всяких казней?

Никто не проронил ни слова, когда маленькая и большая синявки скрылись. За дверью раздалась какая-то грызня: пеночка осмелилась встрепенуться на ворону, а та кое-как сдержалась, чтобы не тюкнуть ее прямо в темя.

В тишине, как зарницы в тяжелом небе, вспыхивали неловкие покашливания и шепотки, а Лизон была спазматической молнией, сулящей небу муки в предгрозовых схватках.

К своему месту она прошла, стойко держась, но с каким ужасом наблюдали за ней однокашницы: никогда ранее они не видели, чтобы Лиза, выросшая в пахоте и зное, поджимала плечи, а не раскидывала их.

Глаза ее были красны от ядовитых слез. Отвисшая губа дергалась, наскакивая на нижние зубы.

– Стало быть, Маргарита Фрозьевна не самая изощренная в наказаниях, – язвительно отрапортовала Дарья Саврухина, разгильдяйка, всегда сидящая позади других, возле окна.

Демьян Григорьевич покашлял в кулак и пригладил свои усы, которые были будто бы полыми, как шапки козлобородника. Тут Лиза вздохнула, улыбнулась ему страшнейшей из миролюбивейших улыбок и проворковала надломленным голосом:

– Могу я выйти?

– Конечно, – примирился он, дабы не упустить еще больше урочного времени.

– Спасибо, – на окоченелых ногах прошествовала она к двери.

На миг остановилась, прислушавшись к шороху, но никто так и не осмелился вслух прочесть ее клеймо. Затем вышла, не удержавшись от хлопка дверью.

От силы бушующей обиды накренился портрет Леонтия Магницкого. Впечатлительной Розалии показалось, что он вот-вот слетит с гвоздя, вбитого над доской, но Магницкий удержался.

Поправив его с горестным вздохом старца, добродушно укоряющего заблудших детей, Демьян продолжил вести урок.

– Лизон!

Вихрь в теле девушки рассмеялся и резко обернулся, крутанувшись на каблучках. Веснушки были похожи на рой саранчи, затянутый воронкой воздуха.

– Ага? А чего не Елизавета? Или Убийца? – распаленно спрашивала она у прозрачной Маргариты Фрозьевны. – Надеюсь, вы довольны.

– Я была обязана рассказать о вашей перепалке руководству. Что бы мы делали, если бы одна из вас покалечилась? – Маргарита держалась с невозмутимостью, доступной только страннику, прошедшему через много бурь. – Это моя обязанность…

– Стучать вешалке за плевое дело?! – Лиза развела руками и встряхнула плечи в сдерживаемом, нутряном хохоте, который и ее бередил, и на других лаял. – Да бросьте!

– Елизавета, следи за словами…

Но та уже развернулась и пошла по коридору.

– Забыли? – она указала на свою спину. «Убийца». – Так-то. А то вас тоже накажут-с.

Вихрь отдалялся, чтобы немного погодя налететь торнадо, оставляющим после себя лишь темноту обесплодивших земель.

– Стой!

Нагнав смутьянку, Маргарита дернула ее за локоть.

– Что? – бросила та раздраженно, раздувая выбившиеся пряди и выкатывая глаза.

– Не я это придумала. Это наказание старше, чем я, – сочувственно объясняла Маргарита, выстраивая пред разыгравшимся штормом жалкую дамбочку из плевел понимания.

– Вы могли защитить меня, – рот Лизы перекосило беззвучным рыданием, но она, дрогнув крылами носа, сдержалась. Повела головой, опустив взгляд, а потом воздела на Маргариту совершенно дикие, огнем горящие глаза. – Ну конечно, что меня защищать. Я же не ваша скрипка.

Маргарита вновь попыталась объясниться, но Лиза вырвалась из ее рук. Отступив на три шага, она остановилась. Печальные красные глаза, на полусферы коих давила боль, уставились в покинутую душу, заглянув прямо в нее через две круглые дыры.

– Любое слово, кроме «убийцы», – не вздорным, а истинным своим голосом, гнусавым, но нежным, просипела она. Спокойствие речи, ее вкрадчивость и ровный темп пугали сильнее крика. – Любое, да хоть «беспризорница» или «нищенка». Вы же знаете, как мне это больно, – она имела в виду «убийцу». Обращалась, не пряча огорченного лица. Бегала глазами, ища опоры, и шевелила губами, чувствуя горькую немоту. – Вы могли сделать хотя бы это. Попросить другое слово, – тут она была как никогда близка к тому, чтобы разрыдаться. Гримасу муки сожрала волчья усмешка. – Но вы не стали.

В другое время за столь явное неповиновение, неуважение и фамильярность по отношению к наставнице Елизавету ждали бы свечные смотрины, либо прилюдное поношение, либо день в карцере на одной воде, но она уже несла наказание, которое превосходило любую известную пытку.

Она опалила бы ресницы, не пискнув. Более того, уже сжигала их. Снесла бы публичную хулу, как ведьма, которой нипочем костер. Просидела бы в одиночестве и голоде сутки, но вышла бы из карцера смеющейся всем назло. Стерпела бы все, но только не слово, которое следовало за ней по пятам призраком. Маленьким призраком.

Говорить что-либо было бесполезно. Из чащи колючих воспоминаний на Маргариту смотрели глаза отчаявшейся и потому чудовищно злой волчицы.

Ей ничего не оставалось, кроме как отступить и позволить Лизе уйти.

Когда последняя зарница померкла, а коридор опустел, Маргарита надула щеки, натужно откашлялась, справляясь с одышкой, слепо шагнула к стене, оперлась на нее и схватилась за место, где нещадно клокотало и расстроенно позвякивало ее бедное сердце.

Глава 9. «Гармоническая любовь»

Сон тем и был хорош, что раскрепощал; а после пробуждения душа была невинна и чиста, словно дитя: никаких мыслей, только полная нагота. Поэтому Джоан не сразу вспомнила о ночном происшествии: ее мысли занимала размолвка на прошлом трибунале, где судьями были и нравственность, и закон Божий, но последнее слово все же оставалось за предрассудками. Степан Мартынович наказал ей написать сочинение, принижающее достоинство тех, кто от рождения музицирует. Поначалу Джоанна хотела явиться на занятие неподготовленной в надежде, что он и не вспомнит, но после решилась на увлекательную авантюру, чреватую и новыми громыханиями мужского голоса, и аханьем однокашниц, и недовольством наставницы. Приодевшись, умывшись, позавтракав, как и все, пшенной кашей, в небольшом промежутке между утренними приготовлениями и занятиями взялась она за лист и перо, чтобы наскоро набросать небольшой опус, в котором каждая буква сыграла бы свою мелодию – мелодию любви к гармонии, близости, соитию музыкальных штрихов. Она сильно смущалась от этих аналогий, но именно они лезли в голову.

На утренней лекции по богословию ученицы заметили странную перемену в Степане Мартыновиче. Он был все так же строг, требователен, его голос все так же мог обжечь ледяным презрением, особенно когда он скользил взглядом по Джоанне, сидевшей с опущенной головой. Но что-то было иначе. Иногда, во время разговоров о гармонии божественного замысла, о музыке сфер, его голос невольно смягчался, приобретая почти мечтательные обертона. Когда речь зашла о чистоте помыслов, он провел по воздуху рукой, как бы очертив невидимые струны, и его пальцы, эти странные пальцы с уплощенными подушечками, задрожали. А когда луч солнца упал прямо на него, осветив высокие скулы и ясные голубые глаза, одна из девушек (кажется, София Глухарина) тихо ахнула – таким он показался… прекрасным. И печальным. Как ангел, заточенный в камень. Джоанна подняла глаза и встретила его взгляд. Всего на миг, но этого мига хватило, чтобы углядеть в застекленных пучинах что-то сильнее ненависти; что-то сложное, неуловимое, похожее на отголосок той ночной музыки, что звала ее к тайне.

На уроке она узнала от взволнованной Розалии об участи Лизон, но ничто отныне не могло вывести ее из равновесия. Она предвкушала конца, иногда склоняя голову пред его взором, чтобы не выдать оживленного блеска малахитовых очей. Как же они светились, и как светился он в дневном сиянии тысячи солнц, вшитых в огромный желтый шар!

– В нынешнее время больше, нежели когда-либо прежде, приметно в народе стремление познать Бога. Сие стремление так сильно, что души, жаждущие спасения…

Колокольный звон. Леденящая красота Трисвятого. Ода Приснодеве и Ее благодать, низвергнутая в этот мир мужским голосом. Дождь и разрезающий его раскат грома. Звон хрусталя. Все это она вдруг услышала в его голосе. Прекрасные, но очень спокойные, будто обеззараженные спиртом звуки. Степан Мартынович читал что-то из книжицы, и, судя по тому, что чиркал в ней пером, дописывая и тут же произнося, книжица была его.

Джоанна слушала его голос и отдалялась от учительского стола, от своей парты, от гимназии, от мирского и праведного, ведь юное, легковерное сердце воспринимало, что читает Степан Мартынович лишь для него одного, посему оно охотно пропускало в себя сдержанное, странно знакомое благозвучие его голоса, это ангелолепное покровительственное наущение, смысл коего Джоанна плохо улавливала – так уж трепетали ее струны…