Орган и скрипка

Пристанища святости и святотатства, отстроенные по одному чертежу.

Помнится, при смене белья Варвара грубо вырвала из спины Джоанны смычок, и та невольно вскрикнула, вздохом своим сыграв короткую мелодию. Струны натянулись и жалобно завибрировали, взвизгнули мелкие крючки.

Пока она в пыльно-розовых панталонах и с обнаженным устройством бегала от девушки к девушке, как собачонка (смычок пошел по рукам), Варвара смеялась и приговаривала: «Что, кость твоя, кость? Ну и побегай, как собака за костью!»

София плела косу. Когда жестокая забава зашла так далеко, что Джоан осела на пол и начала по-рыбьи заглатывать воздух, а глаза ее стали немного на выкате и покраснели от слез, сама Лизон вдруг подошла и отвесила Варваре оплеуху, рыкнув, что «со скрипки довольно». Их глаза встретились, и варварский интерес утих окончательно – она нашла соразмерную добычу. «Пойдем-ка выйдем» – бросила одна из них. Одевшись, они вышли, и их фрейлины тоже разбрелись, как овцы без пастушек. Все, кроме молчаливой Софии.

Розалия тогда лежала в лазарете с подозрением на отравление, поэтому некому было защитить Джоанну или хотя бы утешить. Сама она встала, цепляясь за стену, высморкалась в платок, размазала по розовой бронзе слезы, утерла с припухлых губ слюну. Она спокойно существовала без поддержки, но к присутствию подруги так привыкла, что без нее чувствовала себя брошенной.

София подала ей платье, прикрыв инструментальную наготу, а Джоан дернулась, увидев в ней Варвару. Поняв это, Софа осторожно обняла ее за плечи. «Я всегда на твоей стороне». – «Но тогда почему не помогла?» – «Потому что она моя сестра». Этим и кончился короткий миг неповиновения для Софии, торжество надежды – для Джоан.

А у Степана Мартыновича заканчивалось терпение, потому что с периодичностью в несколько недель ему приходилось выслушивать одни и те же истории, но с разными именами.

Двадцать коричневых платьев и одно синее в центре. Только при пересчете можно его заметить – фотосъемка плохо передает цвета, дело известное. Это Маргарита Фрозьевна, наставница с потухшими глазами. Фотография была ее инициативой, поэтому она заняла почетное место среди воспитанниц. На вид ей было от двадцати двух до тридцати лет – восковая бледность невыразительного лица делала ее как бы замершей во времени. Бабочка в янтаре: для южанки с богатой кровью, в которой оставили свое наследие и арабы с тюрбанами, волевым паломничеством по жарким пустыням и пестротой шатров, и греки с мраморной строгостью черт, бронзовой кожей от возделывания земель близ античных храмов, и Бог ведает кто еще. Одна только деталь не вписывалась в эту насыщенную картину: для потомственной смуглянки была она нездорово бледна.

Волосы ее кудрявились, как овчина. На официальной фотографии убранные в пучок, они обычно торчали волнистым флагштоком на ее макушке, стянутые в конский хвост. Статная, с гордой осанкой, она производила впечатление строжайшей настоятельницы. Отчасти это было так: она не брезговала ни розгами, ни прутом, а также славилась изобретательным подходом к наказаниям за меньшие проступки. Иногда за неубранную постель могла приказать смотреть на свечу вблизи, пока та не опалит пышные ресницы, а в глазах не засверкают молнии.

И все же она не была тюремщицей. Воспринимая жесткий уклад гимназистской жизни и наказания как должное, девушки любили ее за проницательность и заботу: каждую из двадцати знала она как облупленную и каждую стремилась защитить, если случалась необходимость. Джоан она призрела и отвела под негласное свое покровительство, когда поняла, что и среди овец она изгой, чего уж говорить о волках да лисах.

Лес гимназии не имел ничего общего с домашним лесом, который воображала себе Джоан. Здешние хищники обуздывали свои порывы и жили в тесной клетке гимназистского устава, который не всегда спасал от стычек. Междоусобицы, ограниченные стенами Мариинской усадьбы, подготавливали девушек к холодной и дикой тайге огромного мира, к Сибири, которая для них развернется по всей стране, не ограничившись ее внушительным куском в ссыльных далях. Пока еще тепличные, но уже показывающие когти, лицезрящие пороки человечества как бы чрез стеклянную сферу, они оставляли идеалистскую энергию в пределах классных комнат, чтобы по окончании своего обучения не пасть в отчаянии перед миром, сжигающим их устремления в домашнем очаге.

Порядок был важен для сохранения иллюзорной значимости всего, что они делают. Вопрос дисциплины касался не только учениц, но и учителей, и Маргарита неустанно призывала к порядку всех, кто мог ее услышать, ибо хаос властвовал внутри нее и нуждался в неустанном, денном и нощном сопротивлении.

Она недолго стояла за дверьми классной комнаты и теребила ворот синего платья, когда в чащобе нравственности распелся тетерев. Опять.

– Степан Мартынович, подождите, – остановила она его, когда он, бурно покашляв в платок, собрался было отойти от фотографии. Взгляд поверх очков был холоден и вездесущ, пробирал до самого остова.

Взяв его за локоть, Маргарита оглядела пустующий коридор, в который еще не хлынуло многоголосое половодье, и потащила Степана в учительскую обитель, где среди наставников случались переговоры и разбирательства.

Расщепленное мелким витражом солнце отражалось и в ее прямоугольных линзах, и в его круглых очках, так похожих на пенсне с дужками. Учительская была маленькой, как монастырская келья. Запах мела, старой бумаги и лаванды – для отпугивания моли от шерстяных платьев. Солнечные зайчики от витража дрожали на столе, заваленном стопками тетрадей.

Дверь затворилась, для надежности Маргарита подперла ее стулом.

Тяжкий вздох, она потрясла головой, и хвост ее закачался маятником.

– Я жду объяснений, Степан Мартынович. Мы чтим вас за соблюдение божественных канонов, но иногда ваша отчаянная приверженность переходит все границы, – каждое слово било, точно хлыст, и она цокала языком, когда подходила, и когда давила пальцем в его грудь, и когда сверкала гневными очами.

Он отшатнулся, прижимая платок ко рту. Голос прорывался сквозь хрип.

– Объяснений? Вы… требуете объяснений от меня? – он выпрямился и попытался вдохнуть полной грудью, но воздух все равно проник в суженное горло со свистом, отчего последнее слово вышло натужным и хриплым, как рычание. Лицо его, обычно моложавое, стало землистым. – Эта… Павлова… Она осквернила урок! Она осмелилась… – он небрежно махнул рукой, – осмелилась противиться Слову Божьему! И вы… вы вступаетесь за скрипичную смутьянку?

– Прекратите отыгрываться за свою неполноценность на девушках, – мышца, притягивающая уголок рта к щеке, сердито дернулась. Маргарита Фрозьевна почти шипела. – Как же там было? «Обижающий бедного ругается над Творцом его, а чтущий Его благотворит ему». Слово Божье учит милосердию, Степан Мартынович. А не травле, – она прохаживалась по комнатенке. Ее тонкие пальцы, всегда чуть влажные, сжались в кулаки. – Вы назвали ее "нечистотой". "Ходячей мерзостью". Перед всем классом. Вы знаете, что это значит для нее? Вы знаете? – столько напора было в этом «Вы», что она прыснула.

– Знаю! – взорвался он, отняв ото рта платок. – Знаю, что она – искажение, которое и вы, и Евдокия допустили к обучению вместе с обычными девушками, не ведая, какая порча может коснуться их!

– Постеснялись бы упоминать главную наставницу в таком ключе, – Маргарита вдруг резко шагнула вплотную. Ее бледное лицо оказалось в сантиметрах от его. Запах лаванды смешался с его запахом ладана и чего-то глубинно-больного. Она не дотронулась до него, но ее взгляд за стеклами очков был нестерпимо острым

– Она несет это… это дьявольское дребезжание в себе! Как заразу! И ее надо… – Степан не унимался, слепо глядя сквозь нее, – изгнать. Пока не осквернила других. Ваша мягкотелость, Маргарита Фрозьевна, граничит с потворством греху!

– А ваша жестокость, Степан Мартынович, – это потворство вашей собственной трусости, – она произнесла это почти шепотом, но каждое слово било в цель. – Вы видите в ней то, что ненавидите в… в других. В тех, кого не понимаете. Или боитесь. – Пауза. В учительской было слышно, как скрипит за окном старая флюгарка. – Вы кричите о скверне, потому что не можете вынести мысли, что чистота может жить в несовершенном сосуде.

Степан Мартынович замер. Его дыхание стало поверхностным, быстрым, как у загнанного зверя. Он отступил на шаг, нащупывая спиной край стола.

– И все же это против природы.

Маргарита Фрозьевна горько усмехнулась. Ее губы, всегда бледные, искривились.

– Природы? – она медленно покачала головой, и тяжелый каштановый хвост качнулся вслед. – Природа иногда создает удивительные вещи, Степан Мартынович. И ужасные, – ее рука непроизвольно поднялась и легла на мерно вздымающуюся грудь, чуть левее сердца, где под синей тканью скрывалась пустота. – Но ненавидеть их… пытаться сломать… Это не очищение. Это… – замявшись, она искала слово, – …преступление. Душевное. Вы ломаете не ее, Степан Мартынович, а себя. И больно смотреть, – она отвернулась, сняла очки, протерла их краем платья. Глаза без стекол казались еще больше, еще беззащитнее. По-лошадиному добрые глаза. – Оставьте Джоанну Павлову в покое. Или, – Маргарита надела очки, и взгляд снова стал непроницаемым, – я буду вынуждена обсудить ваши методы с Евдокией Аркадьевной. И с церковным старостой. При всем моем… уважении к вашей набожности. Подумайте.

Она отодвинула стул от двери. Молчание, густое и тяжелое, как предгрозовой воздух, повисло в комнате. Маргарита Фрозьевна ждала, глядя куда-то мимо него, в солнечные пятна на стене. Неизвестно, обрел Степан выход или вынес себе приговор.

Глава 5. Происшествие в церкви

Розалия испытывала невообразимую робость, когда отправлялась на поиски своей подруги после проповеднических кляуз или девичьих издевок. Светлый ум Джоанны находился под постоянным обстрелом неприязни, из-за чего она порою уходила в глубокую меланхолию, тропа которой начиналась либо в библиотеке, либо в спальной комнате, обыкновенно пустой во время учебного дня. Уйти с уроков – большущий произвол, но много хуже выказывать непочтение к преподавателю закона Божьего: это Розалия усвоила раз и навсегда, когда четырьмя годами ранее провела час в молитве, стоя на коленях в покаянии за маленькую шалость. Их Всевидящее Око, таскающееся в стенах гимназии, но обитающее в церковной келье, не прощало ошибок.

– Как хорошо, что ты здесь, – выдохнула вялоцветущая Роза, и на ее бледных щеках заиграл плохенький румянец. Она поступила правильно, избрав началом для поисков общую спальню, поскольку длительная прогулка до библиотеки стоила бы ей немалых сил и было бы очень обидно истратить их впустую.

Джоанна не отозвалась. Она сидела на своей койке, сложив ноги по-турецки, и водила пальцем по тетиве смычка.

Розалия осторожно подошла ближе и увидела, что та измазана в крови. Вострая нить прорезала подушку пальца.

– Хватит! – она схватилась за рукоять и хилым порывом попыталась стряхнуть со смычка подружьи руки, но сотрясение оказалось довольно слабым.

Впрочем, его хватило, чтобы Джоанна пришла в себя.

– Прости, – разжав пальцы, она присосалась к порезу губами. Живая кровь легла ей на язык розово-пурпурным мазком, и в ней она почувствовала легкую канифольную нотку. – Все меня доконали. Задумалась, рассердилась, вот и…

Розалия взглянула на нее с пониманием и села рядом. В молчании глядя вперед, она вдруг принялась скручивать памятное колечко со своего пальца.

– Что ты делаешь? – изумилась Джоан.

– Я знаю, что тебе оно нравится. Бабушка говорила мне, что если смотреть в самую дырочку, – тонкий анемичный палец описал гладкую окружность, большой синий глаз заглянул в нее, – то можно полюбоваться красотами своей души. Не знаю, я, честно сказать, ничего не вижу, но бабушке привыкла верить, так что…

Она положила кольцо Джоанне в ладонь. Ее рука казалась фарфоровой на фоне оливкового блеска и эбеновой смуглости.

– Может, красота моей души еще не открылась, либо рано мне ее увидеть. Но твоя уж точно расцвела.

Направленный солнечный луч расползся на полу прямой линией. Подруги рассмеялись, подставив его теплу пальцы ног. Джоан покачала ногами, присвистнула и, придержав кольцо двумя пальцами, выставила его вперед. Потом нацелилась взором, как нитью – в игольное ушко, зажевала слизистую щек и прищурилась.

– Знаешь, а я вижу, – пленительно говорила она, то приближая, то отдаляя колечко с единственным камушком симбирцита.

Получилось весьма убедительно, потому что Розалия, всего лишь годом младше, притулилась к ее плечу и попыталась всмотреться туда, куда было направлено изумрудное внимание Джоан.

– Вижу, что, – тон сказительницы стал ладком выше, дрогнул и лопнул, как мыльный пузырь. Капли звонкой веселости запятнали все вокруг, – стегать нас будут – мама не горюй! Если и дальше продолжим сбегать с уроков.

Джоанна хихикнула, Розалия хлопнула ее по ладони, напыжилась ежом и даже топнула, как он, такой же маленькой ножкой, затем надела кольцо на палец и тоже рассмеялась.

– Простофиля, – вздохнула, вытянув губы в смешной гримасе неудовольствия.

На секунду воцарилась спокойная дневная тишина. Где-то далеко щебетали птицы.

Первой молчание нарушила Розалия.

– Твоей вины здесь нет, да кто ж судья… Нужно думать, как задобрить этого сноба, – она почесала оттопыренное ухо, как всегда делала, когда задумывалась, в итоге оно покраснело и стало похоже на лопух. – Сегодня по плану уборка. Коридоры, спальная, сад, церковь. Можем отправиться в церковь.

– Ты что? Нееет… – Джоан откинулась назад, ее струны издали вымученный стон.

Розалия нависла сверху.

– Всего пара часов, и вот он уж не так сильно сердится. Ну Джоанна, миленькая, подумай. Я на прошлой неделе имена святых перепутала, мне ох как нужно это искупить, да я бы одна пошла, но там Козлова и Глухарина…

– Еще лучше. Церковь с чертями. Уже одно их присутствие там – богохульство, но уж больно у них глаза заискивающие, поэтому у этого попа душа милуется, – Джоанна закатила глаза и цокнула. – Тьфу.

Она почувствовала, как скользкие жгуты обвили ее ладонь.

– Ну пожалуйста, – взмолилась Розалия, наклонившись к ней.

Джоанна покачала головой, и тогда кислый душок волнения стал растекаться по комнате с неистовой силой.

– Ну пожа-а-алуйста.

– Ладно, – она подпрыгнула со сверкающим раздражением в глазах, которое угасло, когда в поле зрение появилась белая скатерть лица с жалобно глядящими телескопами, обернутыми ее творожно-кислым выражением. – Ладно, твоя взяла, пошли.

До паперти они шли в относительном спокойствии, обсуждая пышные кусты роз, однокашниц, постригающих их под чутким надзором синявок, плющи и вьюны, перекинутые через живую изгородь, бабочек и всяких жужжащих гадов, слетающихся на лакомое буйноцветие.

Шипение бескрылых гадостей стало слышно еще при приближении к паперти. И пока Розалия продолжала щебетать, взмахивая тонкими, вспухшими от вен запястьями, Джоанна предвкушала, как змеиный клубок прикатится к ее ногам и из самого центра на нее будет брызгать ядом медузья голова Лизон Козловой.

Она не удержалась от улыбки, представив Лизу с ужиками вместо волос и длинным, под стать гадюке, языком.

«Пш-ш, Павлов-ва! Пш-ш!»

– Ты это, – она очнулась, когда Розалия слегка подтолкнула ее вперед, – не улыбайся. По его мнению, нам в церкви и дышать грешно, чего уж говорить о смехе.

– Тогда с какого рожна мы здесь убираемся? – прозвучало смешливо.

Розалия пожала плечами и прошла в притвор, Джоанна – следом за ней. Ручеек веселья иссяк окончательно.

Церковь при гимназии была холодной даже летом. Каменные стены впитывали не только молитвы, но и сырость. Солнечные лучи пробивались сквозь витражи, окрашивая плиты в кроваво-красный и мертвенно-синий, и на полу причудливыми узорами возникали фрески из цвета и тени.

Вопреки всем ожиданиям, вокруг царила безмятежность, и с молчаливого ее покровительства в столпах света вальсировала пыль. Близ алтаря щетинил клавиши покинутый орган.

Джоанна, стоя на шаткой деревянной лесенке, снимала засохшие гирлянды плюща с балюстрады хоров. Внизу, перешептываясь и хихикая, кучковались София и Варвара Глухарины, а чуть поодаль, прислонившись к колонне, мрачным силуэтом вырисовывалась Елизавета Козлова. Розалия, бледная как мел, время от времени придерживала ножки лестницы или нервно перебирала увядшие цветы в корзине – их бросала вниз Джоан.

– Соф, смотри-ка, наш эфиопский ангелочек сегодня особенно старается, – с нарочитой невинностью проворковала Варвара и ткнула пальцем вверх, где покачивался, поддеваемый ветром, край коричневого платья. – Думает, если повыше заберется, то Господь ее дьявольскую трескотню скорее услышит? Или просто хочет спрыгнуть с хоров головой вниз?

Джоанна закрыла глаза и с шумом сорвала подсушенный колючий стебель. Впервые она пожалела, что Степан Мартынович куда-то запропастился.

А снизу все доносилось:

– Был бы громкий финал, достойный скрипачки!

София смущенно потупилась, но не сделала замечания сестре. Елизавета хмыкнула – короткий, грубый звук. Джоанна стиснула зубы и постаралась сосредоточиться на плюще. Ее пальцы дрожали. В груди, под платьем, напряглись струны, раздался едва слышный, жалобный писк – ответ на ядовитые слова.

Фантазии о мифической медузе стали явью, когда Лизон, оттолкнувшись от стены, чинным шагом направилась к лестнице. Розалия съежилась в ее присутствии и стала с бОльшим усердием собирать пожухлые цветы, запихивая их в корзину. Мозолистая ладонь легла на ее макушку и потрепала, как собаку, выбив из жидкого пучка тонкие волосы.

Джоанна этого не видела. Не видела она и того, как Елизавета улыбалась, самодовольно покачивая головой.

– Слезай, Павлова. Надоело слушать, как твои кости скрипят на всю церковь. Как старый пол под мышами, – ее веснушчатое лицо было искажено самым пакостным и нахальным образом.

– Ага, – мелодично отозвалась Джоанна. – То-то я вижу, они помет на твоем лице оставили.

Пыль прекратила свой танец, потому что Лизон рассекла ее яростным взмахом руки и обрушила свою силу на несчастную лестницу. Розалия, сначала напуганная опрометчивой дерзостью подруги, потом – взбалмошным порывом Лизы, отпрянула в сторону, свалив корзину с сухоцветами.

– Зараза! Ты у меня за такие слова пыль глотать будешь! И весь этот мусор, который нагребла твоя подвальная мышь!

 Джоанна вскрикнула, едва удержавшись. Сердце бешено застучало, а глубоко внутри, в резонирующих полостях эбенового корпуса, прозвучала тревожная, вибрирующая нота.

Варвара наблюдала за передрягой со сдерживаемым интересом, посасывая губы. София тупила взгляд и нервно накручивала кончик своей косы на палец. В страхе Джоанна подумала, что у нее просто двоится в глазах и что никаких сестер Глухариных никогда не существовало – только одна Варвара с призрачной и тихой тенью, ходящей за спиной.

– Знаешь, что делают со скрипками, которые фальшивят? – Лизон подпрыгнула. Прыжок не увенчался успехом, и она грузно приземлилась на пол. Но это только больше раззадорило ее. – Их ломают, – она ступила на хлипкую нижнюю ступеньку, простерла вверх руку и впилась грубыми пальцами в щиколотку. Хватка ее ногтей была укусом, который впрыскивал под кожу яд.

– Перестань! Я же упаду! – взвизгнула Джоанна и отчаянно брыкнула ногой, подумав, что ее и вправду кусает ядовитая змея. – Уйди! Всем хуже будет!

– Ломают. На дрова, – смакуя каждое слово, упиваясь подкатывающим плачем и столь бурной реакцией, Лизон шипела, прикусывая отвислую губу. – Чтобы хоть тепло от них было. Думаю, тебе пора сломать эту…

Она не договорила. Из тени алтаря, где он, видимо, молился или просто скрывался от всех после разговора с Маргаритой, стремительно вынырнул высокий и угловатый Степан Мартынович. Он был бледен, как погребальный саван, но глаза его горели нечеловеческим, почти безумным огнем. Его дыхание, всегда затрудненное, сейчас свистело, как ветер в оконных ставнях.

– Козлова! Руки прочь! Сию же секунду!

Голос, обычно контролируемый и низкий, взорвался громоподобным ревом, заполнившим все церковное пространство и заставившим дрожать остатки воска в подсвечниках.

Все попятились от яростно надвигающейся фигуры, главная зачинщица запнулась о ступень и великим чудом не повалилась навзничь, лицо ее вмиг побелело, и даже крапины многочисленных веснух с него пропали, как пыль, сорванная с пергамента.

– Нет больше ни сил, ни терпения! Чинят разборки в доме Господа! Пропащая молодь!

Он не кричал. Он гремел, как труба архангела в Судный день. Елизавета вздрогнула и не осмелилась даже посмотреть в сторону Джоанны. София ахнула, прижав руку ко рту. Варвара остолбенела. Розалия отползла на четвереньках и забилась в угол.

– Ты осмелилась явить рукоприкладство?! – за считаные секунды он настиг источник вздора, встал между Елизаветой и Джоанной, которая сползла с последней ступеньки и прижалась спиной к холодной стене. – Осмелилась поднять руку на человека?! Да еще в Доме Божьем?!

Его сутана взметнулась. Он был огромен, яростен, и его тень накрыла Елизавету, как крыло гигантской хищной птицы.

Джоанне тоже стало страшно, потому что на миг ей показалось, что сейчас этоь благословенный всеми возможными силами коршун бросится на жалкую гадюку и растерзает ее, заживо содрав кожу. Полетят клочки по закоулочкам!

Струны ее бренчали в ужасе, кое-как удерживаемые в петлях мыслью, что Степан Мартынович впервые назвал ее человеком, а не вырождением, дитя злых сил или просто живым инструментом.

– Это не просто скверна! Это – святотатство! Ты думаешь, твое презрение дает тебе право на насилие?! Перед очами Господа?!

Каждое слово било, как молот. Он трясся от гнева, его сведенные пальцы указывали на Елизавету, и та, от природы сильная и грубая, съежилась под этим потоком ярости. Ее отвисшая губа дрожала. Она пробормотала что-то невнятное и, кажется, всплакнула.

Степан Мартынович сделал шаг вперед, заставив ее отступить. Его голос, хоть и оставался громовым, приобрел ледяную, смертоносную четкость:

– Я вижу в тебе не ученицу, а палача. Того, кто возомнил себя вершителем судеб и посмел уподобиться Господу. Где твое милосердие? Разве не оно основа всего сущего? Даже к… заблудшим? – на этом слове он запнулся, посмотрел на Павлову, потом хлестнул взглядом Козлову и продолжил с новой силой. – Вон из церкви. И не сомневайся, что весть об этом инциденте дойдет до твоей наставницы. Возрадуйся, что она решает твою судьбу, а не я. Возрадуйся, что я не велю выпороть тебя здесь же, у алтаря, за кощунство!

Степан притопнул ногой, пугая ее, как дворовую кошку: – Кыш-ш-ш!

Елизавета, без кровинки в лице, бросилась к выходу, не глядя ни на кого. София и Варвара, перепуганные, последовали за ней, едва не спотыкаясь. Розалия замерла, не в силах пошевелиться.

Церковь погрузилась в гулкую тишину, нарушаемую только тяжелым, хриплым дыханием Степана Мартыновича. Он стоял, отвернувшись от Джоанны, его плечи поднимались и опускались в такт этим мучительным вдохам. Он не смотрел на нее. Казалось, он сам был потрясен силой собственного недовольства, которое при своей избыточности превращалось в гнев, о чем он давно успел забыть.

Джоанна, остолбеневшая и выцветшая, как разбросанные по полу плющи, смотрела на его спину широко раскрытыми глазами, в которых смешались оторопь, непонимание и первая, робкая искра чего-то, что не было страхом. Почему? Почему он? Почему защитил?

Его слова все еще звенели у нее в ушах, будто прямо над ними раскачивался колокол.

– Простите нас… – просипела Розалия, немощная, чувствующая стыд за проявленное бессилие и трусость. Если что и могла она сделать для Джоанны, так это попросить у него прощения. За всех.

Степан Мартынович резко обернулся. Его деспотичный взгляд скользнул по Розе, но не остановился на ней, решив, что с нее довольно и того наказания, которое даровала ей жизнь – отсутствие внутренних шипов.

Потом он глянул на Джоанну. Его лицо все еще было бледным и строгим, но в голубых глазах, мельком встретившихся с ее зелеными, мелькнуло что-то неуловимое – паника? Стыд? Он резко махнул рукой и отвел взгляд.

– Павлова, прибери здесь… добросовестно, – ему не хотелось улавливать радеющую благодарность в ее слезно блестящих глазах, но она неуемно покалывала спину. Степан выдержал паузу и хмыкнул с напускной невозмутимостью. – Потом прихвати подругу, и вы обе тоже убирайтесь, – воздух со свистом проходил в его суженное горло. – И поскорее, пока я не решил, что вы тоже заслуживаете наказания за уныние.

Он повернулся и зашагал прочь, к боковому выходу в придел. Его шаги были быстрыми, почти беглыми, словно он спасался от чего-то страшного – от нее, от своего поступка, от тишины церкви, которая теперь была наполнена не только запахом ладана, но и гулом неразрешенных вопросов.