Орган и скрипка

Джоанна осталась одна, если не считать бледной, как привидение, Розалии. Она медленно опустила руку на грудь, туда, где под тканью билось ее сердце, а рядом с ним, отзываясь затравленным ошеломлением, тихо, чисто, словно после бури, звучала одна струна – тонкое, вопросительное «ля».

Ночь первая

Глава 6. Как звучит водопад

Девять часов вечера – время, на которое Джоан молилась, и любви к заветной отметке на часах в ней было больше, чем к молитве, которая хромым многоголосием разбавляла кисель тишины в девичьих казармах, где кровати стояли вдоль стен, рисуя прямоугольный контур, и женские фигуры подле них, вставши на колени, казались призрачными, особенно когда смеркалось позже и солнце, не желая заходить, припудривало звездными пылинками их кожу – светлую, розовую, смуглую. Вечерняя молитва примиряла, и в ней даже враждебные души устремлялись к единству, к Божественному проведению, нисходящему на людей в момент блаженства и маленькой смерти – сна. И ежели кому-то из них, юных прислужниц, ходящим под Всевидящим Оком, будет суждено уснуть и не проснуться, ангелы снизойдут за угасающим эхом голоса и заберут с собой.

Серые коврики при кроватях когда-то были белыми, они царапали коленки огрубевшими щетинками, испытывая выдержку готовящихся ко сну отроковиц.

Отовсюду доносился лепет, Маргарита Фрозьевна и еще две наставницы стояли в дверном проеме, наблюдая за воздаянием, а в душе любуясь спокойствием и миром в обители пылких сердечек, чего в обыкновенное время сложно было достичь.

Джоанна чувствовала на своих лопатках их мягкие, в коем-то веке ласкающие взоры, и последние минуты уходящего дня были тем чудным временем, когда в меднобровых, каменноликих, бронзовых женщинах засыпала строгость и ненадолго прозревала любовь к наставничеству, казалось, усопшая, давным-давно ставшая обязательством.

Джоанна думала об этом. Думала о том, как край сорочки гладит ее бедра. О том, как сгущающийся свет ночного светила тянется к ее локонам, но разбивается о поднятую головку рядом молящейся Софии, и ее светлые льняные волосы облачаются в серебро, окончательно превращая ее в одну из служительниц заморской Айя-Софии. Думала о том, как легчает яростное дыхание Лизон и как потихоньку, как воздух по трубочке, уходит из нее ненависть; и что, примыкая губами к сложенным рукам, задерживаясь близ них, она прячет слезы от мыслей о своей жизни, о брате, о свете своего сердца, который удается увидеть лишь в ночи. Думала, как тяжело Розалии соседствовать с Варварой, которая во сне всегда колотит ступней по изножью койки, будто куда-то торопится и ей нужно бежать-бежать-бежать. А может быть она делала это просто из вредности. Думала о других гимназистках – Алене Величайко, всегда похрапывающей; Марфе Ивановой, девочке с экземой рук, отчего они всегда шелушились и другие боялись с ней здороваться, а вот Джоан и Лизон не боялись; Ксении Ставец, которую из-за фамилии дразнили «ставней» и которой всегда было, что сказать. О многих, многих других, с кем она так или иначе общалась, пересекалась, беседовала в дружелюбном или натянуто-уважительном ключе.

Греховно вспоминать обиды перед сном, но этим вечером, уже переходящим в ночь, Джоанна была далека от Господа и от молитвы. В шевелении ее губ угадывалась пустота произносимых слов, мысли ее были заняты однокашницами и минувшим днем. Сушеные цветы распускались, вновь источая медовый аромат, привлекая пчел, шмелей и бабочек. Разнотравье в корзинах вспухало огромными бутонами, которые затем взмывали к окнам церкви и загорались гербарием выдуманных витражей, прекрасных, как ничто другое в этом мире. И Лизон улыбалась, не стремясь ободрать ее ногу, и всюду звучал смех, пелись дружные песни, ведь всегда работается легче со стихом на устах. Джоанна могла бы сыграть что-нибудь простенькое, чтобы уже под мелодию запевал девичий хор. Она запнулась, осознав, что все бы переругались еще при выборе песенки. Ее струны, только сыгравшие первую ноту, сорвало бы взмахом крыла стоокого херувима, сторожащего божественную обитель и всю тягость множества своих взоров направляющего чрез две пары глаз – пепельно-синие и стеклянные. Она была ненавистна стражу морального Грааля, и голос его возвещал не о Пришествии, а о начале Судного Дня всякий раз, когда она оказывалась поблизости.

Но как мелодичен был этот голос, какие чары несло его громоподобие, разбивающееся о стены, и как завораживало долгое эхо, еще хранящее томную требовательность всех его слов. Степан Мартынович был жесток в своей праведности, но именно преданность Богу, выраженная через каждодневные распевки молитвенных песен при семинарии – если Джоан не путала, таких, как он, готовили именно там, – даровала ему проникновенный, могущественный по влиянию голос, который переливался, музицировал и околдовывал своим величием.

Неприступный Громовержец вступился за нее, разметав молнии по другим, не по ней. Он был растерян своим участием, и впервые во взгляде его не было двойного дна, скрывающего живость чувств. Оно отъехало в сторону, словно присутствие ее сработало как рычаг, открывающий потайную комнату в Вавилонской библиотеке, и тогда обнаженное, ничем не прикрытое волнение его нутра, имеющее природу еще более неясную, чем его спасительное явление, показалось наружу.

Джоанна разомкнула руки и прижала ладонь к груди, где тянулись, накручиваясь на колки, струны. Першило в горле, под тканью сорочки легонько колыхались, наползая друг на друга, тетивы. Ее грудь прострелило тихим спикатто – звуком, почти не слышным для других, но оглушительным для нее самой. Дрожали живые нити, отрывистый звук, сыгранный без смычка, прыгал от одной к другой. Никто из девушек не обратил внимания на слабое завывание скрипки, ибо все привыкли, что Джоанна может создавать музыку одним дыханием. Но она неистово испугалась, почему-то посчитав короткий писк, изданный коробкой инструмента, чем-то непозволительным и стыдным.

С молитвой было покончено, для нее уж точно. Дождавшись остальных, она забралась в кровать, натянула одеяло до подбородка и закрыла глаза, прогоняя прочь наваждение и жгучесть невыплаканных слез.

Синявки спели им серенадку, по очереди пожелав доброй ночи. Джоанна не посмотрела на них, не взглянула даже на Маргариту, хотя имела привычку безмолвно благодарить ее за всю скрытую, но ощутимую доброту.

Сон не приходил, напуганная Джоан долго вслушивалась в сопение девушек. От переворотов с бока на бок скрипели кровати, кто-то комкал одеяло в ногах, комариным писком звучало свистящее сопение Розалии. Вскоре все улеглись и заснули, осталась только она, неизбежно проваливающаяся в дремоту под звуки дыхательного оркестра. Мирное сопение напоминало шелест ветра, гонящего капли дождя.

Засопела и Джоанна. Ее пухлые губы, приоткрывшись, пачкали влагой подушку, которая наутро оставляла на щеке отпечаток волнистой наволочки. Однако поверхностная дремота тем плоха, что укрывает сверху, как простынка, но так же легко спадает. Веко задергалось, затрепетали ресницы, когда тонкого слуха коснулось странное, как будто бы внеземное бурление воды. Если бы неподалеку от гимназии опрокидывался из небесной чаши водопад и поток его студеных вод разбивался о гладкие камни, звучащие, как ксилофон, то получалось бы сочетание, которое сквозь пелену сонной глухоты мучило Джоан. Она проснулась с тревожно брякающими струнами, поскольку подумала, что их затапливает. Но в комнате было сухо, другие девушки мирно спали, лунный луч подсвечивал ленивую пыль через окно. Тогда она протерла глаза и свесила ноги. Вода не коснулась ее стоп, а звук продолжился. Был он далек, как сон. Джоанна огляделась: неужели они не слышат трескучей мелодии, этой бурлящей, замогильной свирели? Хотя она тоже не сразу услышала.

Осторожно встав с кровати и набросив одеяло на подушку, чтобы создать хоть какую-то видимость присутствия, босая Джоан направилась к дверям. Крадучись, перекатываясь с пяток на мыски, ступая, как проворный горностай, она оказалась против окна, и Луна высветлила ее силуэт, бросив длинную тень на пол. Джоанна зажмурилась, как если бы попалась наставнице на глаза. Но Ночная Смотрительница была к ней благосклонна, и она спокойно добралась до выхода.

Оглянулась на комнату. Вздутые одеяла были похожи на горки снега, под которыми томились подснежники.

Причудливые очертания, отбрасываемые единственным источником света и облаками, то и дело заслоняющими его, а также ветви приусадебной яблони, приветливо машущей днем и пугающей ночью, живописали лесные картины с тетеревами, филинами, лешими и кикиморами на широкой стене. Палец ветки чесал варваркин затылок.

Джоанна приотворила дверь, угрюмый скрип прорезал тишину: будто ведьма из лесной чащи гаркнула на нее – «Противная девчонка!» Почему в ночи все кажется таким страшным?

Никто не проснулся, комната осталась безмятежной, и кроличий силуэт спокойно юркнул в темноту лисьей норы, чтобы оказаться в коридоре с корнями, торчащими сверху, и недружелюбными тенями, прячущимися по углам.

Грудная клетка издала встревоженный треск. «Ми». Шаг. «Ми». Шаг. Так звучит колесо, которое забыли смазать.

– Замолчи! – шикнула Джоан и короткой перебежкой завернула за угол, к веренице окон, простершейся по правой стороне перехода в другой корпус.

Водопад вдали не умолкал, сокрушительная его капель стала более различима, но источник звука по-прежнему был недостижим. Идти на ощупь в кромешной тьме, имея в арсенале только слух – именно так ощущались кроличьи бега за низким, басистым, но иногда переливчатым звуком. Джоанна шла. Он манил и звал ее, неразличимый, льющийся откуда-то с небес и разбивающийся о землю. И даже если бы это была ловушка, ведущая через лабиринты к тупику, она бы не сворачивала с маршрута, смущенным откликом струн нащупывая направление, пуская резонанс, беззвучно подыгрывая водопаду в его глухой мелодии.

По левой стене, против окон, тянулись репродукции картин известных художников, написанные их учениками или местечковыми умельцами. От благозвучия и красочной лепнины, на которой черными мазками плясали тени яблочного сада, кружилась голова. Тогда Джоан прислонилась к подоконнику, достигнув середины оконной анфилады, уперлась в него руками, приподняла голову и стала слушать, пока серебряные блики крон целовали ее плечи и волосы.

Могучий поток воды обрушивался со скалы и налетал на плоские зубы огромного каменного бегемота – водоема с покатыми булыжниками, о которые разбивался объемный вихрь воды. Брызги орошали почву, поэтому вокруг было зелено и пахло цветами. Звук зарождался наверху. Предвкушающее тарахтение голодного желудка сказочного дракона. Тр-р-р. Потом миф обретал черты более реальные и превращался в гром. Р-р-раз. Вода обрушивалась, подхватывая брякающие, свистящие камушки, резко и волшебно, как из кувшина Водолея. В ее белоснежно-синих пенистых переливах было видно и слышно мерцающие звезды. Рш-ш-ш. Шипение гигантских пород, раскаленных и остужаемых. Недолгое молчание, утробный рык неведомого зверя, и все начиналось по-новой.

Джоанна открыла глаза, в которых запечатлелась зелень музыкального оазиса, и вдруг поняла. Это был орган.

Она вздохнула с трепетом серебряных тенет и пошла вперед по коридору, ведомая одной лишь ей доступным зовом. Шаг. «Ля». Шаг. «Ля».

Вот-вот будет следующий поворот, недалеко до выхода, но тут она спешилась, вмерзла босыми ногами в пол. Ее схватили за руку.

– Павлова! Что ты здесь делаешь?

Обмершая Павлова медленно повернула голову с круглыми от страха глазами. Ее сердечная струна издала гулкий звук.

Ее поймала и пробудила Маргарита, тоже не спящая этой ночью.

– Почему не в комнате, я спрашиваю?! – шипела она, потрясывая ее щуплой рукой. – Розог хочешь? Или стоять на горохе?

Ее слова не несли угрозы, а предостерегали. Маргарита вздохнула, отпустила Джоанну, скрестила руки на груди и покачала головой, как дремлющая в конюшне лошадь. Ее пустые глаза в темноте казались черными и влажными, лошадиными и потому добрыми.

– Маргарита Фрозьевна, я услышала, как играет орган, – был ей ответ, воодушевленный и полный исследовательского бесстрашия. Сейчас ничто не значило для Джоан больше, чем этот загадочный звук. – Неужели вы не слышите?

– Примерещилось тебе со сна, – осадила ее наставница. Ее мрачный взгляд из-под очков не терпел возражений. – Церковный орган уж много лет разлажен. Да и кому на нем играть?

– Погодите, но вот же…

Джоанна оглянулась на окно, на черный лес гимназии из яблоневого сада и кустов, на Луну, прищурившуюся в облаках. Водопада не было, звук и вправду смолк.

– Он только что играл! Я слышала!

Ее протест пресек по-матерински обходительный толчок в плечо по направлению к комнате.

– С такими переживаниями, как у тебя, еще и не такое послышится. Ты бы попробовала наладить отношения с девочками, поговорить с ними, быть может… Мне не в удовольствие каждодневно разрешать ваши споры. Пока я защищаю тебя, они чувствуют в тебе угрозу, – Маргарита вдруг остановилась и оглядела Джоанну с головы до ног. Сконфуженная, расстроенная скрипочка. – Но если ты научишься сама давать отпор, особенно словом, а не тумаком, они сочтут тебя за равную. Понимаешь? Подростки… не любят, когда в разборки впутываются взрослые.

– Вы сама впутываетесь, – впервые огрызнулась Джоан и тут же зажала рот, постыдившись проявленного неуважения.

Маргарита вздохнула, но не приказала ей молчать.

– Я никогда не просила вас вступаться за меня. Не просила проводить разъяснительные беседы. Это все ваше желание уберечь меня, все это ваше, и причины его мне неизвестны. Но ежели вам так важно, чтобы распри не мешали моему сну, чтобы я не слышала звуков, которые есть, а вы убеждаете меня в обратном, – отняв ладонь, она говорила твердо и ясно, но при этом не нарушала тишины, – то позвольте мне самой решать, что для меня правда, а что нет. Особенно в отношении людей.

Она смахнула обнимающие руки со своих плеч и поспешила в комнату. Маргарита не попыталась ее остановить и ничего не сказала вслед, только закрыла дверь, обрезав бледный луч, такой же бледный, как ее лицо, и холодный, как ее руки.

Отбросив одеяло, Джоанна нырнула в него с головой. Ей не давала покоя мысль, что Маргарита Фрозьевна тоже слушала орган.

Но почему тогда…

– Куда ходила, Павлова?! – прошипела вездесущая Лизон, ее волчьи глаза впились в половинку лица Джоан с противоположной стороны комнаты.

– Не твое дело, – рявкнула Джоанна, из-за чего возле нее заворочалась спящая Софа.

Лиза хмыкнула. В темноте ее силуэт с темными и густыми волосами напоминал звериную фигуру.

– А я тоже слышала, – улегшись на живот и подложив под голову ладони, доверила она. Неповиновение Джоанны внезапно снискало ее одобрение. – Какой-то гудящий звук.

Джоан съежилась под одеялом.

– Ты же проверять ходила, да? – все тем же хриплым полушепотом-полусипом допытывалась Лизон. – Слушай, скрипка. Я нередко ночами бодрствую. И могу сказать, что эта штука громыхает почти каждую ночь. То тише, то громче.

Скрипнула кровать, Джоанна оживилась и приподнялась на локте.

– Правда что ли?

В ответ ей только хихикнули и показали зубы.

– Да замолчите уже, – всполошилась заспанная Ксения Ставец и, не поленившись, обрушила на голову шумной Лизон подушку, после чего вновь улеглась.

– Ставня! Ну я тебя!

Поняв, что больше ей нечего выудить из сердито хрюкающей Елизаветы и ее грозного шепота, Джоанна отвернулась к стене, закрыв ухо одеялом, и погрузилась в сон.

Водопад снился ей, и в его водном теле постепенно вырисовывались прозрачные, похожие на желе клавиши, которые постоянно перекрывали струи.

День второй

Глава 7. Рассвет и предостережение

Рассвет. Церковный придел был тронут хрупким духом присутствия. Степан Мартынович стоял у узкого окна и смотрел на солнце сквозь пыльное стекло. Холодный свет нового дня, восстающего из пепла невозвратного прошлого, отражался в его глазах редким восторгом. Лицо, обычно сокрытое каменной маской благочестия и суровости, было удивительно спокойным, почти просветленным. Глаза, голубые и ясные, смотрели вдаль, но видели не серые крыши гимназии, а призраки ночной гудящей фуги. Дыхание его было глубже и спокойнее, чем обычно; хрип почти исчез, уступив место ровному, чуть слышному гулу. Он чувствовал пустоту, но это была чистая, выжженная болью пустота после бури. Он чувствовал… облегчение.

Тихий стук в дверь нарушил тишину. Вошла Маргарита Фрозьевна. Она несла поднос с простой глиняной кружкой дымящегося отвара и куском черного хлеба. Ее лицо под темными кудрями было бледным, как всегда, но в глазах за толстыми стеклами не было привычной меланхолии – лишь усталая понимающая печаль

Поднос опустился на грубо сколоченный столик. На нижнюю грань оконной рамы сел чижик. Его лапы поймали и пригвоздили к древку солнечного зайчика.

– Ночная молитва была… особенно усердной, Степан Мартынович? – тихонько промолвила Маргарита, не глядя на него.

Степан медленно обернулся.

– Молитва души, Маргарита, не смолкает в этих стенах, но иногда требует громкости голоса, чтобы скорее достичь небесных чертогов, – и улыбнулся привычной улыбкой, острой, как бритва, но к Маргарите ласковой. В юморе легко забыться, это как смотреть на мир через полный бокал. Вино – кровь и ирония; в нем причудливо искажается сама суть бытия, и вот уже ничего не кажется страшным.

Но в их распоряжении есть только горький отвар от простуды.

Не уловив его настроения, Маргарита Фрозьевна с минуту глядела в окно, куда прежде так сосредоточенно смотрел Степан. Пытаясь различить лик грядущего, она не видела ничего, и это «ничего» становилось предзнаменованием. А от пустоты в будущем хотелось смеяться – хороша жизнь, когда не боишься смерти, когда конец ее, сколь бы внезапным ни был, – обыденность.

– Голос был слышен и в земных коридорах, – раздалось тихое предостережение. Чижик щебетнул птичью частушку, и Маргарита улыбнулась ему. – Кругом птицы, им все так любопытно… А уж как быстро они разносят вести. Понимаешь, Степан? – простота обращения подчеркнула важность сказанного.

Степан покусал губы. Посмотрел на нее пристально, с прищуром вора, пойманного на горячем, и почувствовал, как угол его рта начал дергаться. Как там сказывается? На воре и шапка горит?

– Понимаю! – излишне громко. Желтогрудая птичка вспорхнула и улетела.

Степан Мартынович замер. Закрыв глаза, глубоко вздохнул, чтобы миновать прилив вспыльчивости: ни к чему, совсем ни к чему ему лишние чувства. И за вспугнутого чижа стыдно – так уж Маргарита любит птиц, он мог бы и помягче.

Из забытья вывело жаркое дыхание. Тяжелое, как у него самого; и так близко, что он почувствовал болезненную влагу на темных ресницах.

– Я тоже слышал его, – безнадежно прошептал Рубанов. – Но мне неведомо, как это происходит.

– Трубы церковного органа? Пока мы не выясним… – обогнув его по малой дуге, Маргарита процедила воздух сквозь стиснутые зубы и начала заламывать пальцы. – Павлову помните? Не привлекайте внимания. Особенно… ее. Она слышит иначе. Чувствует иначе. Козлова тоже что-то слышала. Говорит, гулкий звук мешал ей спать.

Просветление на угловатом лице померкло, сменившись знакомой настороженностью.

– Нет, подождите.

Ощерившись в неизъяснимой злобе, он отшатнулся от стола, словно ее слова были прикосновением раскаленного железа.

– Осторожнее со словами и пустыми подозрениями, Маргарита. Инструмент испорчен, его старые меха скрипят, влага воет в трубах. Хотите знать? На нем удобно раскладывать Библию, но даже веса Священной Книги он не выдерживает, тотчас начиная скрипеть. Издавать этот противный, скорбящий звук. Иногда я проверяю, не завелись ли в его механизме мыши.

Его желваки натянулись, раздражение затемнило скулы.

Маргарита тихо вздохнула. Она не стала спорить, просто кивнула.

– Проверяйте тише, Степан Мартынович. Или выбирайте время, когда спит даже луна. А воздух, – она указала взглядом на кружку с отваром, над которым все еще вился пар, – вам нужен. Не серчайте.

Яркость красок она утратила довольно рано, а сейчас будто бы снова обрела, когда неловко потрогала его за руку.

Ладони притерлись друг к другу, но Степан проигнорировал близость рук, устремив взгляд в неведомую мирскую грань. Пальцы естественно и плавно переплелись с подачи Маргариты. Гладкость и шероховатость, заусенцы и аккуратные ногти.

– Знаешь, что мне в тебе нравится? – буравящий взгляд исподлобья, серп клыкастой улыбки. Степан убрал холодеющие руки за спину. – Твоя доброта не слабость, и ты будешь стоять до конца, даже если суждено будет проиграть. Редкое качество для человека с пустотой вместо сердца. Но лучше направь свои силы на воспитание Козловой, ее дерзость уже перешла все границы – эта дикарка едва не сбросила Павлову с лестницы! И где? В церкви.

Сделав из услышанного свои собственные выводы, Маргарита безутешно покачала головой, повернулась и вышла из кельи так же тихо, как и вошла, оставив его одного с подносом, с рассветным шпилем в окне и с нарастающим гулом собственной ненависти и страха, который уже не могла заглушить даже память о ночной музыке.

Глава 8. Урок арифметики

Урок арифметики тянулся гуще гречишного меда. Тот зачерпнешь ложкой, а с низовья еще долго опускается золотистая струя сладости, которая неизбежно пачкает и обод банки, и руку, и все вокруг, если только нет в руке ловкости, позволяющей мигом обрушить сахарную гору в чай. Учение о цифрах и счете еще более протяжное и совсем несладкое: для чего из года в год они смакуют лишь слегка измененные законы, будто передавая изо рта в рот один и тот же кусок коломенской пастилы? Поначалу она была мягкой и вкусной, сдобной пористостью ублажала челюсти при жевании, но с каждым пройденным кругом становилась все более измочаленной, вязкой и безвкусной.

Неудивительно, что Варвара клевала носом. Спалось ей дурно из-за шорохов, которые размазывались по стенам, как переваренная каша, но кто именно их издавал она так и не поняла. София дергала ее за косу, иногда щелкала по челюсти, призывая не зевать так откровенно, на что Варвара бросала злобный взгляд в ее тетрадку, исписанную примерами, и показывала кулак, назидательно выпячивая губы.

– Софа, проверь, я правильно поняла? – шепотком донеслось со стороны, а потом локоть Глухариной тронула линейка.

– Нее помогааай еэй, – раззявив рот, простонала Варвара и уложила голову на протянутую поперек парты руку.

София сморщилась подсолнечным яблочком.

Лизон потерла виски. Обещанное наказания не шло у нее из головы и не давало сосредоточиться на уроке. Каждый удар мелом по доске заставлял ее дергаться и подпрыгивать на стуле – она опасалась, что сейчас отворится дверь и ей некуда будет деться от своей кары.

Вот и стоило ей так подставляться из-за какой-то там Павловой? Она, кстати, где?

Розалия сидела за партой одна и занималась тем, что расписывала перо причудливыми завитками. Чудачка.

– Здравствуйте, девушки.

Все гимназистки встали, направив взоры вперед.

На пороге классной комнаты вырос высушенного вида кипарис в женском обличии. За престарелой сухоцветкой мыкалась, обняв себя за плечи, Маргарита Фрозьевна. В тени главной надзирательницы она тоже казалась ученицей.

– Здравствуйте, Демьян Григорьевич.

Преклонных лет джентльмен с росчерками зализанных седин на голове и уложенными усами (такими же старыми, как пух в пыльном ватнике) поздоровался и положил мел на уголок кафедры.

Напряжение вращалось и меняло направление, как флюгер. Скакало от всех причастных и непричастных, но постоянно упиралось в крепкую, ныне совсем неподвижную фигурку.

Лизон.

– Лизон, поди-ка сюда!

Она закрыла глаза и тяжело вздохнула. Ее врожденно безрадостное лицо сделалось землистым и сморщилось.

Не пронесло.

– А вы продолжайте урок, – отмашка Демьяну Григорьевичу. – Ученицу Павлову прошу отметить как отсутствующую по причине недомогания – у нее небольшой жар.

Женщина, подозвавшая Лизон к себе, была главной надзирательницей всей гимназии – Евдокия Нарушкина. Она бдела за всеми классами и наставницами, закрепленными за каждым из них.

«Почти Нарышкина, но от дворянства там мышиный хвостик» – ходил про нее малюсенький фельетон.

Сегодня было не до шуток. Елизавета поднялась и скованно, как деревянный солдатик, зашагала по направлению к ней. В углу они недолго пошептались. Внезапно девушку бросило в краску, щеки ее воспылали грозным пурпурным цветом, обозначающим не то гнев, не то стыд. Евдокия, костная, воблаподобная женщина с лицом соборной горгульи – таким же серым и неприветливым, достала из заштопанного переднего кармана булавку, потом насадила на нее заготовленный клочок бумаги и приколола к задку лизиного фартука.

– Украду еще немного вашего внимания.