Дело о пропавшем экипаже

– Убийство? – спросил он тихо.

– Официальная версия – пьяная ссора с подельниками в порту. Нож, которым потрошат рыбу, табак портовых грузчиков, тело в воде. Все сходится.

– Но вы так не думаете, – это был не вопрос, а утверждение. Орлов уже научился читать это непроницаемое лицо.

Лыков посмотрел на него долгим взглядом. Он мог бы отослать его, сославшись на тайну следствия. Но сейчас, после утреннего разговора с полковником Зотовым, после того, как ему фактически приказали свернуть расследование, этот настырный газетчик был его единственным союзником. Невольным, непредсказуемым, но союзником.

– Я думаю, что нам показали спектакль, господин Орлов. Очень хорошо поставленный спектакль. Актеры подобраны безупречно, декорации на месте, реквизит достоверен. Публика в лице моего начальства уже аплодирует. Но я заметил несколько деталей, которые не вписываются в сценарий.

Они пошли вдоль набережной, и цокот их каблуков отдавался от гранитных стен.

– Во-первых, руки, – начал Лыков, и его голос звучал как лекция профессора криминалистики. – У Рябова под ногтями чисто. Человек, которого оглушили и сбросили в ледяную воду, будет бороться за жизнь инстинктивно. Он будет царапать борт лодки, цепляться за сваи причала, барахтаться. Его ногти были бы полны грязи, заноз, ила. У него – ничего. Словно он упал в воду уже без сознания или мертвый. Во-вторых, рана. Да, она нанесена грубым ножом. Но нанесена один раз. Точно, расчетливо. В пьяной драке бьют много раз, хаотично, в ярости. Здесь же был один, выверенный удар, не чтобы убить, а чтобы оглушить и сделать тело беспомощным. Это работа не пьяного грузчика, а хладнокровного профессионала.

Орлов слушал, затаив дыхание. Мир для него снова переворачивался. Он видел лишь факты, Лыков – их внутреннюю, скрытую логику.

– А табак? – спросил он.

– Реквизит, – отрезал Лыков. – Дешевый, но эффективный. Его могли подбросить. Как и выбрать место, где тело сбросили в воду, чтобы его течением вынесло именно в районе порта. Кто-то очень умный и очень методичный создает нам ложный след. Он хочет, чтобы мы ринулись в портовые кабаки, начали трясти матросню, увязли в десятках мелких краж и драк, потеряли время. А пока мы будем гоняться за призраками, он сделает то, что ему нужно.

Они остановились у парапета. Темная, свинцовая вода Невы лениво несла к морю редкие льдинки. Сегодня река не казалась Орлову величественной и прекрасной. Она была холодной, безразличной могилой.

– Тот человек… из кафе, – произнес Дмитрий почти шепотом. – Он говорил, что есть истории, которые убивают своих авторов. Рябов был частью этой истории. Он что-то знал. И его за это убили.

– Он был не автором. Он был первой строчкой, которую вырвали из книги, – поправил Лыков. Его взгляд был прикован к воде. – Его убрали, потому что он был единственным, кто видел лица похитителей. Единственным, кто мог их опознать. Теперь их не видел никто.

– Кроме Брюханова, – подхватил Орлов.

– Брюханов будет молчать. Он боится за свою шкуру и свои деньги. Но теперь… теперь у нас есть на него рычаг. Убийство – это не кража станка. Теперь мы можем надавить на него по-настоящему.

Лыков повернулся к Орлову. В его серых глазах мелькнул холодный огонь.

– Несмотря на мои сомнения, мы должны отработать официальную версию. Мы поедем в порт. Мы будем задавать вопросы, совать нос во все углы, делать вид, что мы купились на эту постановку. Пусть наш невидимый режиссер думает, что его план сработал. А вы, господин Орлов, будете моими глазами и ушами. Вы умеете развязывать языки. Поговорите с людьми. Узнайте, не появлялся ли в последние дни в порту кто-то чужой, кто задавал слишком много вопросов или, наоборот, был слишком незаметен. Ищите не грубияна-убийцу, а того, кто на него не похож. Ищите актера, который плохо играет свою роль.

– А вы?

– А я буду смотреть, – ответил Лыков. – Смотреть на тени. Иногда по тени можно узнать гораздо больше, чем по самому предмету.

Порт на Гутуевском острове был отдельным миром, государством в государстве, со своими законами, запахами и языком. Это был мир сырой силы, тяжелого труда и быстрых денег. Воздух, густой и влажный от близости моря, был пропитан сложной смесью угольного дыма, которым дымили трубы пароходов, запахом просмоленных канатов, сырого дерева, гниющей рыбы и дешевой водки, несшимся из многочисленных трактиров, облепивших причалы. Над всем этим висела нескончаемая какофония звуков: протяжные гудки пароходов, скрип погрузочных кранов, лязг цепей, ругань грузчиков, перекрикивавшихся на десятке разных языков, и неумолчный крик чаек, круживших над грязной, покрытой масляными пятнами водой.

Лыков и Орлов, сойдя с пролетки, погрузились в этот хаос, как в мутную воду. Их дорогие пальто и начищенные ботинки выглядели здесь вызывающе чужеродно. На них косились, провожали тяжелыми, недобрыми взглядами. Они были чужаками, представителями того, другого Петербурга, который здесь презирали и которому втайне завидовали.

Их первой целью был трактир «Морской волк», самое грязное и шумное заведение на всем побережье. Внутри было темно, накурено так, что в сизом дыму едва угадывались фигуры за грубыми столами, и стоял невообразимый гвалт. Лыков остановился у порога, его острый взгляд мгновенно охватил все помещение, отмечая детали: здоровенного вышибалу у входа с перебитым носом, раскрасневшегося от водки боцмана, пытавшегося перекричать рев гармони, юркого мальчишку, сновавшего между столами с кружками мутного пива.

Орлов же, наоборот, шагнул внутрь с уверенностью завсегдатая. Он прошел прямо к стойке, за которой возвышался хозяин, одноглазый гигант по имени Архип, чье лицо напоминало старую морскую карту, изрезанную шрамами-реками.

– Архип, здоровья тебе! – зычно крикнул Орлов, перекрывая шум. – Налей-ка нам с приятелем по рюмке перцовки, да покрепче! Дело есть.

Хозяин смерил его единственным глазом, затем перевел взгляд на молчаливого Лыкова.

– Полиция? – пробасил он, вытирая стойку грязной тряпкой.

– Пресса! – подмигнул Орлов, бросая на стойку серебряный рубль. – Ищем человека. Может, видел чего. Утопленника сегодня выловили. Кучер. Степан Рябов. Говорят, его тут, в порту, пришили.

Архип налил две рюмки, сдвинул рубль в ящик. Его лицо не выражало ничего.

– Здесь каждый день кого-то шилом пыряют. Всех не упомнишь. Народ горячий, водка крепкая.

– Этот был при деньгах, – солгал Орлов. – Говорят, куш большой сорвал, да делиться не захотел. С кем-то из местных сцепился. Драка была дня три-четыре назад. Шумная. Не припомнишь?

Архип нахмурил свою единственную бровь, делая вид, что роется в памяти.

– Драки тут каждый час. Вчера финны с эстландцами из-за девки не поделили, стульями кидались. Позавчера наши артельщики с матросами с английского лесовоза схлестнулись. Кто там кого пырнул – поди разбери.

Он явно не собирался говорить. В этом мире действовал один закон – не видеть, не слышать и молчать. Лыков, стоявший чуть поодаль, не вмешивался. Он наблюдал. Он видел, как при словах Орлова о драке два грузчика за соседним столом на мгновение замерли и переглянулись. Он заметил, как хозяин, отвечая, незаметно качнул головой в сторону выхода. Это был сигнал.

Орлов, поняв, что здесь ловить нечего, осушил свою рюмку, поморщился и кивнул Лыкову. Они вышли на улицу.

– Глухая стена, – разочарованно произнес Дмитрий, выдыхая огненный пар перцовки.

– Не совсем, – тихо ответил следователь. – Они знают. Или догадываются. Но боятся. Кто-то прошел здесь до нас и велел всем держать язык за зубами. И этот кто-то внушает им больший страх, чем полиция.

Они прошли дальше, к причалам, где шла разгрузка английского парохода. Горы ящиков, тюков, бочек. Скрип лебедок, крики, суета. Здесь, среди десятков одинаково чумазых и угрюмых лиц, найти что-то было невозможно. Это был идеальный камуфляж, идеальные декорации для спектакля, поставленного неизвестным режиссером. Любой из этих людей мог быть убийцей. И ни один из них им не был.

Лыков остановился у края причала и посмотрел вниз, на грязную, медленную воду. Он закрыл глаза, восстанавливая в памяти картину из морга. Чистые ногти. Один точный удар. Дешевый табак. Все это были мазки, нанесенные рукой художника. Художника, который создавал иллюзию.

Он вдруг понял.

– Он ошибся, – произнес он так тихо, что Орлов едва расслышал за шумом порта. – Наш режиссер. Он слишком старался. Он продумал все детали, но в своем стремлении к совершенству допустил один, но фатальный промах.

– Какой? – не понял Орлов.

– Вода, – Лыков открыл глаза, и в них горел холодный свет понимания. – Карл Федорович сказал, что в легких Рябова речная вода. Это значит, что он утонул в Неве. Но здесь, у Гутуевского острова, вода уже не совсем речная. Она смешана с морской. Она соленая. Пробы воды из легких и воды из залива не совпали бы. Его убили в другом месте, выше по течению, в черте города. А тело просто привезли сюда и сбросили, чтобы направить нас по ложному следу.

Орлов смотрел на него, пораженный. Эта деталь, ничтожная, невидимая для всех, перевернула все дело с ног на голову.

– Но кто… кто станет так все усложнять? – пробормотал он. – Зачем такой маскарад?

– Затем, что он играет с нами, – Лыков повернулся и посмотрел в сторону далеких шпилей и куполов центрального Петербурга. – Он не просто заметает следы. Он получает удовольствие от процесса. Он бросает нам вызов, как шахматист, который намеренно жертвует пешкой, чтобы заманить противника в ловушку. Он уверен в своем превосходстве. И он знает, что мы идем за ним.

В этот момент Дмитрий Орлов с ужасающей ясностью осознал две вещи. Первое: они охотятся не на бандита и даже не на шпиона. Они охотятся на изощренного, безжалостного интеллектуала, для которого убийство – это форма искусства. И второе, от чего по его спине пробежал ледяной холодок: этот невидимый художник-убийца был тем самым человеком с бесцветными глазами, который два дня назад сидел напротив него в кафе.

А Софья, с ее горящими глазами и верой в справедливость, с ее таинственным свертком, была сейчас где-то в этом же городе. Возможно, она была следующей фигурой в его смертельной партии. И эта мысль была страшнее вида любого утопленника.

Следы на печатном станке

Печатное слово пахло сыростью. Не той благородной, архивной сыростью старых библиотек, где в запахе тлена слышится шепот веков, а низкой, подвальной, въедливой сыростью петербургского дна. Она смешивалась с острым, металлическим запахом свинца, с маслянистой горечью типографской краски и кислым духом дешевой махорки, образуя тот неповторимый букет, который для одних был ароматом бунта, а для других – предвестием каторги. Арсений Лыков втянул этот воздух и не поморщился. Для него это был лишь еще один элемент в химическом уравнении, которое он должен был решить.

Они шли по лабиринтам Сенной площади, погружаясь в клокочущее, зловонное нутро города. Здесь, в тени величественных соборов и дворцов, Петербург показывал свое истинное лицо, изрытое оспой нищеты и пьянства. Липкая, непромерзшая грязь чавкала под каблуками, смешиваясь со снегом, превратившимся в бурую кашу. Стены доходных домов, брюхатые и облезлые, давили со всех сторон, а знаменитые дворы-колодцы засасывали дневной свет, оставляя на дне лишь серый, мутный осадок. Воздух был тяжелым, сотканным из тысячи запахов: гнилой капусты с лотков, дешевой водки из распивочных, мокрой псины, человеческого пота и того всепроникающего запаха сырого камня, которым, казалось, дышали сами стены.

Дмитрий Орлов ежился, плотнее запахивая свое щегольское пальто, которое здесь выглядело неуместным, как бабочка в угольной шахте. Он привык к изнанке жизни, но эта концентрированная, безысходная нищета давила на него. Его мысли были далеки от расследования. Они кружили вокруг образа, отпечатавшегося в памяти с вечера в салоне княгини Мещерской: серьезное лицо Софьи Белозерской, ее горящие глаза, ее вера в то, что слово может изменить мир. И вот он шел туда, где это слово рождалось – в грязи, в смраде, в подполье. Ирония была столь жестокой, что хотелось рассмеяться. Или закричать. Он не знал, чего боится больше: того, что найдет ее здесь, по локоть в типографской краске, или того, что ее здесь не будет, но ее имя прозвучит из уст людей, чьи руки уже обагрены кровью.

Лыков, напротив, был совершенно спокоен. Он двигался сквозь этот хаос с точностью навигационного прибора, его проницательные серые глаза сканировали пространство, отмечая детали, которые для Орлова сливались в единую унылую картину. Он видел не просто грязь, а следы тележных колес, ведущих в определенную арку. Он слышал не просто шум, а различал в нем кашель чахоточного, пьяный гомон артельщиков и далекий, пронзительный свисток городового, означавший, что этот район живет в постоянном напряжении. Качество прокламаций, найденных им в томике Бодлера, говорило о многом. Кустарная работа на ручном прессе оставляла смазанные буквы и неровные поля. Эти же листовки были отпечатаны на хорошем, пусть и не новом, тигельном станке. Такая машина требовала места, прочного пола, чтобы выдержать ее вес, и гулких стен, чтобы скрыть ее ритмичный, убаюкивающий стук. Она не могла прятаться в обычном подвале. Она должна была находиться в бывшем складском помещении или в старой мастерской, в глубине одного из этих дворов-лабиринтов.

– Сюда, – сказал он наконец, сворачивая в узкую, зловонную арку, над которой висела ржавая вывеска давно закрывшейся сапожной мастерской.

Двор оказался классическим «колодцем», стиснутым со всех сторон пятиэтажными стенами с сотнями темных, слепых окон. Он был похож на каменный мешок, на дне которого копошилась своя, отдельная жизнь. Посреди двора на ветру трепыхалось серое, застиранное белье, а из полуподвального окна несло густым запахом вареной капусты. Тишину нарушал лишь монотонный, глухой стук, доносившийся с третьего этажа флигеля в глубине двора. Стук был ритмичным, механическим, похожим на биение большого, усталого сердца. Тук-так… тук-так…

– Нашлись, – констатировал Орлов, и его сердце невольно забилось в такт этому далекому стуку.

Они вошли в парадную, и их окутал мрак и холод, пахнущий кошками, сырой штукатуркой и безысходностью. Винтовая чугунная лестница, стертая до блеска миллионами ног, уходила вверх, в темноту. На третьем этаже одна из дверей, обитая рваной клеенкой, была источником звука. Лыков не стал стучать. Он прислушался. За дверью, помимо стука станка, слышались приглушенные голоса.

Он решительно нажал на ручку. Дверь была заперта.

Орлов уже приготовился к тому, что следователь потребует выломать ее, но Лыков лишь на мгновение прикрыл глаза, словно что-то решая, а затем громко и требовательно постучал три раза подряд – коротко, властно.

– Откройте! Почта от Веры Николаевны! Срочно! – произнес он низким, не терпящим возражений голосом.

За дверью наступила тишина. Стук станка оборвался на полутакте. Послышалась какая-то возня, шаги. Затем щелкнул засов.

Дверь приоткрылась на ширину ладони. В щели показался молодой, бледный, небритый человек в очках с треснутым стеклом. Его глаза, увеличенные линзами, были полны подозрения и тревоги.

– Какая еще почта? У нас нет…

Лыков не дал ему договорить. Он одним плавным, сильным движением толкнул дверь, отбрасывая студента внутрь. Орлов скользнул следом. Дверь за ними захлопнулась, отрезая их от мира темной лестницы.

Они оказались в большой, вытянутой комнате, бывшей когда-то дешевой квартирой, из которой выломали все перегородки. Окна были плотно занавешены черной тканью, единственный свет давала газовая лампа с шипящим рожком, свисавшая с потолка на длинном проводе. Ее неровный, желтый свет выхватывал из полумрака сцену, достойную пера Достоевского. В центре комнаты, как языческий идол на капище, стоял он – печатный станок. Старый, немецкой работы, массивный, чугунный, он блестел от смазки и пах горячим металлом. Рядом на столе громоздились стопки свежеотпечатанных листовок, аккуратно сложенные шрифтовые кассы, банки с краской. В воздухе висела густая, маслянистая взвесь запахов, которую Лыков уловил еще на подходе.

В комнате, кроме бледного очкарика, было еще трое. Двое – крепкие парни с лицами рабочих, замершие у станка с испачканными в краске руками. И четвертый, очевидно, главный. Он стоял у дальнего стола, заваленного рукописями. Это был молодой человек лет двадести пяти, высокий, худой, с копной черных, всклокоченных волос и горящими, фанатичными глазами на бледном, аскетичном лице. Он был одет в простую русскую косоворотку, подпоясанную ремнем, и всем своим видом напоминал не студента-интеллигента, а скорее раскольника-сектанта, готового взойти на костер за свою веру. В его руке был тяжелый револьвер, и дуло этого револьвера смотрело прямо в грудь Лыкову.

– Полиция? Охранка? – голос его был спокоен, но в этом спокойствии чувствовалась сталь, натянутая до предела.

– Сыскная полиция, – так же спокойно ответил Лыков, медленно расстегивая пальто, чтобы показать, что в его руках нет оружия. Его взгляд не отрывался от глаз студента, устанавливая контакт, оценивая противника. – Следователь Лыков. А это, – он кивнул на Орлова, – мой помощник.

– Помощник? – усмехнулся черноглазый. – Слишком хорошо одет для помощника филера. Больше похож на газетного щелкопера.

– Угадали, – вмешался Орлов, пытаясь придать голосу беззаботность, но чувствуя, как холодок ползет по спине от вида черного зрачка револьвера. – Дмитрий Орлов, «Петербургский листок». Ищу сенсацию. Убийство и государственная измена – вполне подходящий сюжет, не находите?

Вожак нахмурился. Упоминание убийства явно его озадачило.

– Положите револьвер, молодой человек, – голос Лыкова стал мягче, почти отеческим. – Мы пришли не для ареста. Мы пришли поговорить. Нас интересует не ваша макулатура, а дело куда более серьезное. Дело о пропавшем экипаже и убитом кучере.

– Мы не имеем к этому никакого отношения, – отрезал студент, но револьвер не опустил. – Мы революционеры, а не бандиты с большой дороги. Мы не грабим экипажи и не убиваем пролетариев.

– Степан Рябов, кучер купца Брюханова, был убит три дня назад, – методично, словно забивая гвозди, продолжал Лыков. – А до этого он вез груз. Ценный груз. Детали для нового, более мощного печатного станка. Который предназначался для вас.

Он сделал паузу, давая словам подействовать. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь шипением газовой лампы. Рабочие замерли, бледный очкарик испуганно смотрел то на своего вожака, то на незваных гостей. Лицо предводителя изменилось. Маска холодной уверенности треснула, и под ней проступило недоумение и тревога.

– Откуда вы?.. – начал он и осекся.

– В этом городе все оставляет следы, – Лыков достал из кармана знакомый носовой платок и развернул его на углу стола. Крупица синей краски и обрывок голландской бумаги выглядели на грязном дереве чужеродно, как драгоценные камни в куче мусора. – Такие следы. Мы знаем, что Брюханов должен был доставить вам оборудование. Мы знаем, что он этого не сделал. А теперь мы знаем, что его кучер мертв. Картина складывается довольно мрачная. Вы не получили свой станок и решили наказать поставщика, но что-то пошло не так. Кучер оказал сопротивление…

– Ложь! – выкрикнул студент. Его глаза метали молнии. – Это провокация! Да, мы ждали станок! Брюханов, эта жирная буржуазная свинья, должен был переправить его нам под видом товара для своей легальной типографии. Это была сложная операция, о которой знали единицы! Но груз до нас не дошел! Мы сами не понимаем, что случилось! Мы думали, он нас обманул, струсил!

– А кучер? – мягко надавил Орлов, делая шаг вперед. Он внимательно вглядывался в лицо студента, пытаясь уловить хоть тень лжи. Он думал о Софье. Была ли она одной из этих «единиц»? – Может быть, ваши товарищи решили допросить его? С пристрастием? Узнать, куда делся станок?

– Наши товарищи – идейные борцы, а не палачи! – в голосе вожака зазвенел неподдельный фанатизм. – Повторяю, мы не убиваем из-за денег или железок! Наша цель – освобождение народа, а не сведение счетов! Если бы мы нашли этого кучера, мы бы вытрясли из него правду, но оставили бы в живых! Он такой же раб системы, как и мы!

Он говорил страстно, убежденно, и Орлов, к своему удивлению, почти верил ему. В его словах не было лжи торговца или изворотливости шпиона. Была лишь слепая, несокрушимая вера в собственную правоту. Это был не убийца. Это был фанатик, а это, возможно, было еще опаснее.

Лыков молча слушал эту тираду. Его взгляд не был прикован к студенту. Он скользил по комнате, по деталям, по обстановке. Он не слушал слова – он читал пространство. Старый станок, видавший виды, но ухоженный, смазанный. Стопки бумаги. Банки с краской. Инструменты, аккуратно разложенные на верстаке. Все говорило о том, что здесь работают люди методичные, преданные своему делу. И его взгляд остановился.

Он смотрел на пол.

Деревянные половицы были старыми, темными, въевшаяся грязь и краска делали их почти черными. Но в дальнем углу комнаты, где свет от лампы был особенно тусклым, пол был другим. Там был большой прямоугольник, примерно два на три метра, который казался чище, светлее остального пола. Словно здесь долгое время что-то стояло, защищая доски от грязи, а недавно это что-то убрали. И на этом светлом прямоугольнике, как веснушки на бледном лице, виднелись несколько свежих, темных пятен машинного масла. И еще – две длинные, параллельные царапины, ведущие от этого места к окну, выходившему на черный, глухой брандмауэр соседнего дома.

Он медленно подошел к этому месту. Студент с револьвером напряженно следил за ним.

– Что вы ищете? – спросил он с подозрением.

Лыков опустился на одно колено, его палец в перчатке коснулся масляного пятна. Оно было свежим, еще не высохшим до конца. Он посмотрел на царапины. Они были глубокими, оставленными чем-то очень тяжелым, что волокли по полу.

– У вас был еще один станок, – сказал он тихо, не оборачиваясь. Голос его в наступившей тишине прозвучал гулко и весомо. – Здесь. Он стоял здесь. Маленький, ручной, для печати небольших листовок. Куда он делся?

Студент замер. Его лицо вытянулось. Он опустил револьвер.

– Откуда…

– Царапины на полу. Пятна масла. Более светлый участок досок, – перечислил Лыков, поднимаясь. – Вы от него избавились. Недавно. Почему?

Вожак революционеров сглотнул. Его фанатичная уверенность испарилась, сменившись растерянностью и чем-то похожим на страх.

– Неделю назад… к нам пришел человек, – заговорил он глухо, словно нехотя. – От Комитета. По крайней мере, он так сказал. У него были все пароли, все явки. Он сказал, что полиция вышла на наш след. Что скоро здесь будет облава. Он приказал избавиться от всего, что может служить прямой уликой. Мы разобрали старый пресс и ночью по частям вынесли его и утопили в Обводном канале. Он сказал, что взамен нам доставят новый, современный, через надежного человека – Брюханова. Он сказал, что это будет совершенно безопасный канал. Мы должны были только ждать.

Орлов и Лыков переглянулись. Мозаика начала складываться, но рисунок на ней получался чудовищным.

– Этот человек… как он выглядел? – спросил Орлов, и его голос дрогнул.

– Он… обычный, – студент пытался вспомнить. – Неприметный. Одет хорошо, но неброско. Говорил тихо, уверенно. С легким акцентом, не мог понять, каким. Но глаза… глаза у него были странные. Светлые. Пустые. Как у рыбы.

Дмитрий почувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Это был он. Человек из кафе. Невидимый кукловод, который дергал за все ниточки. Он не просто украл станок. Он сначала обезоружил революционеров, заставив их утопить старое оборудование, а потом инсценировал пропажу нового, подставив их под удар. Он играл на всех досках одновременно.

– Он приходил еще? – спросил Лыков.

– Нет. Он исчез. А потом исчез и экипаж Брюханова. Мы остались ни с чем. Без связи, без оборудования. Мы были уверены, что это либо провокация Охранки, либо нас предали.

Теперь Лыков понимал все. Это была блистательная, дьявольски умная операция. Третья сила, о которой он догадывался, обрела плоть и кровь. Некто, обладающий информацией и Охранки, и революционеров, стравил их друг с другом, а сам в этой мутной воде выловил то, что было ему нужно на самом деле. А печатный станок был лишь прикрытием. Идеальным прикрытием.

– Мы вам не враги, – сказал Лыков, глядя прямо в глаза растерянному вожаку. – По крайней мере, не сегодня. У нас общий противник. Гораздо более опасный, чем полиция или царский режим. Человек, который вами манипулирует. Если он выйдет на связь, если вы что-нибудь о нем узнаете, дайте нам знать.