Дело о пропавшем экипаже

Фима фыркнул, и крошки капусты полетели на стол.

– Расклеился… Как же! Этот расклеится, только если рубль перестанет быть круглым. Перепуган – это да. Но не из-за груза.

– А из-за чего же? – лениво поинтересовался Орлов, подливая Шмулевичу еще мадеры.

– Из-за визитеров, – Фима понизил голос до шепота и наклонился через стол. От него пахло нафталином и тревогой. – К нему зачастили в последнее время. Ночью. Не купцы, не приказчики. Люди… другие.

– Какие «другие»? – в Орлове проснулся азарт.

– Тихие. Приезжают в наемных экипажах, без гербов. Двое. Всегда двое. Высокие, в добротных, но неброских пальто. Лиц не разглядеть – воротники подняты, шляпы на глаза надвинуты. Но выправка… – Шмулевич сделал паузу, подыскивая слово. – Военная. Как у гвардейских офицеров, только без мундиров. Говорят мало, смотрят пристально. Швейцар Брюханова, мой свояк, рассказывал. Говорит, от них холодом веет, почище чем с Невы. И говорят не по-нашему. То есть, по-русски, но с акцентом. То ли немецкий, то ли шведский… не разобрать. Приедут, пройдут в кабинет, час сидят. А после них Брюханов сам не свой. Пьет коньяк бутылками и на прислугу орет.

Орлов почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий отношения к сквозняку из-под двери. Это была не та информация, которую он ожидал. Революционеры? Бомбисты? Те обычно либо студенты восторженные, либо рабочие угрюмые. Но эти… военная выправка, иностранный акцент. Это пахло совсем другими деньгами и совсем другими играми.

– И как часто они бывали?

– Последний месяц – раза три. А последний раз – позавчера. За день до пропажи экипажа, – выпалил Фима и залпом осушил третью рюмку, словно пытаясь смыть с языка опасные слова.

Дмитрий откинулся на спинку стула. Картина приобретала новые, зловещие краски. Это было уже не дело о контрабанде или подпольной типографии. Это было что-то, в чем были замешаны люди, не привыкшие оставлять свидетелей и следы. Он сунул руку в карман, достал несколько мятых рублевых ассигнаций и пододвинул их Шмулевичу.

– Спасибо, Фима. Ты, как всегда, на высоте. Если что-то еще услышишь…

– Ни-ни! – испуганно замахал руками клерк, быстро сгребая деньги. – Я ничего не говорил, вы ничего не слышали. Я человек маленький. Брюханов – ладно, он жадный, но свой. А эти… – он поежился, – эти чужие. От чужих добра не жди.

Он выскользнул из трактира так же незаметно, как и появился, оставив Орлова наедине с его пивом и ворохом мыслей, одна тревожнее другой. Таинственные иностранцы с военной выправкой. Шпионаж? Но что могли шпионить у купца-книгоиздателя? Орлов допил пиво одним глотком. Вкус сенсации был пьянящим и горьким одновременно. Он чувствовал, что наткнулся на историю, которая могла либо сделать его знаменитым, либо похоронить в безымянной могиле на Смоленском кладбище. И этот риск ему дьявольски нравился.

Вечером того же дня они столкнулись в коридоре Сыскного управления. Лыков возвращался из лаборатории, где эксперт-химик подтвердил его догадки: краска – дорогой кобальтовый пигмент, используемый в государственной типографии Экспедиции заготовления государственных бумаг; бумага – голландская, высшего сорта, из той же партии, что закупалась для нужд Министерства финансов. Эти факты никак не вязались с образом купца Брюханова, издателя дешевых романов.

Орлов же, наоборот, пытался прорваться в здание, используя весь свой арсенал обаяния и наглости, но натыкался на гранитное спокойствие дежурного офицера.

– Господин следователь! Какая удача! – воскликнул он, увидев Лыкова. В его голосе не было и тени утренней дерзости. Теперь он звучал серьезно, почти по-деловому. – Мне нужно пять минут вашего времени. Это в ваших же интересах.

Лыков окинул его долгим, оценивающим взглядом. Взъерошенные волосы, горящие глаза, но за всем этим – острая, сосредоточенная мысль. Этот газетчик был не просто охотником за жареными фактами.

– Пройдемте в мой кабинет, – сказал он неожиданно для самого себя.

В кабинете Лыкова царила та же безупречная тишина и порядок. Орлов с любопытством огляделся. Это было святилище логики, полная противоположность его собственному хаотичному миру. Лыков молча сел за стол, сложил руки и приготовился слушать. Этот жест – спокойное, уверенное ожидание – действовал на собеседника сильнее любого допроса.

– Экипаж нашли, – начал Орлов без предисловий. – На Васильевском. Я знаю. Мои люди видели оцепление. Он пуст. Кучер пропал. Тоже знаю. Вы сейчас будете говорить, что это тайна следствия. Но у меня есть кое-что для вас. Кое-что, чего нет в ваших протоколах.

– Я вас слушаю, господин Орлов.

– К Брюханову наведывались гости. Ночные. Странные. Двое мужчин с военной выправкой и иностранным акцентом. Последний раз – за день до происшествия.

Лыков не шелохнулся. Ни один мускул не дрогнул на его лице, но Орлов почувствовал, как изменилась атмосфера в комнате. Воздух стал плотнее, тишина – напряженнее. Следователь смотрел на него так, словно видел не его лицо, а какие-то невидимые шестеренки, которые пришли в движение за его словами.

– Откуда у вас эти сведения? – голос Лыкова был ровным, но в нем прорезались стальные нотки.

– У хорошего журналиста, как и у хорошего следователя, есть свои источники, – уклонился Орлов. – Важно не «откуда», а «что». Эти люди – не революционеры. Они не похожи на тех, кто стал бы возиться с подпольной типографией. Это выводит ваше расследование на совершенно другой уровень, не так ли?

Он попал в точку. Лыков молчал, но его мозг уже работал с бешеной скоростью. Голландская бумага из Министерства финансов. Краска из Экспедиции. Таинственные иностранцы с военной выправкой. Пропавший экипаж был не целью. Он был инструментом. Отвлекающим маневром, дымовой завесой. А настоящий груз… настоящим грузом мог быть не печатный станок.

– Что вам нужно, Орлов? – спросил он прямо.

– Информация. Я даю вам наводку, которая меняет все дело. Взамен я хочу знать, что вы нашли в экипаже. Не для печати. Пока. Для понимания. Я хочу понять, во что я ввязался.

Это был честный торг. Обмен компетенциями. Лыков, мастер фактов, и Орлов, мастер слухов. Два разных метода, стремящихся к одной цели – истине. Лыков несколько секунд смотрел на репортера. Он рисковал. Любая утечка могла спугнуть дичь. Но он также понимал, что в одиночку, в рамках официального расследования, он может упереться в стену молчания и саботажа, особенно если дело касалось «людей с выправкой». Орлов, со своей способностью проникать повсюду, мог стать его глазами и ушами там, куда официальный доступ был закрыт.

Он медленно открыл ящик стола и достал сложенный вчетверо носовой платок. Он развернул его. На белой ткани лежали две его улики: синяя крупица краски и желтоватый обрывок бумаги.

– Это все, что они оставили.

Орлов наклонился, и его глаза расширились. Он не был экспертом, но даже он понимал, что это не похоже на детали контрабандного станка.

– Это…

– Типографская краска высшего качества и фрагмент голландской бумаги верже, – закончил за него Лыков. – И то, и другое используется в государственных учреждениях для печати особо важных документов.

Орлов выпрямился и присвистнул.

– Государственные бумаги… Иностранные агенты… Господи, так они украли не станок! Они украли… что? Деньги? Чертежи? Секретные донесения?

– Вот это нам и предстоит выяснить, господин Орлов, – Лыков аккуратно свернул платок и убрал его. – Вы дали мне ценную информацию. Взамен я даю вам совет. Будьте осторожны. Те люди, о которых вы говорили, не любят, когда суют нос в их дела. И в отличие от меня, они не станут приглашать вас в кабинет для беседы.

В его голосе не было угрозы, лишь сухая констатация факта. Орлов кивнул, впервые за весь день ощутив себя не всемогущим репортером, а человеком, ступившим на тонкий лед над черной, бездонной водой.

– Я всегда осторожен, – сказал он, хотя оба понимали, что это неправда.

Он встал, чтобы уйти.

– Орлов, – остановил его Лыков, когда тот был уже у двери. – Ваш источник. Он надежен?

– Как швейцарские часы, – усмехнулся Дмитрий. – Когда их хорошо смажут.

Он вышел, оставив Лыкова одного. Следователь еще долго сидел неподвижно, глядя на пламя газовой лампы на своем столе. Тени в кабинете сгустились, стали глубже, словно сами стены впитывали в себя тяжесть новой, пугающей догадки. Дело о пропавшем экипаже купца Брюханова закончилось, так и не начавшись. Теперь перед ним лежало совсем другое дело. Дело, в котором переплелись интересы разных государств, где на кону стояли не деньги, а государственные тайны. И где цена ошибки измерялась не годами тюрьмы, а человеческими жизнями. Его собственная жизнь только что стала одной из них.

Цена газетной строчки

Второй визит в особняк на Миллионной разительно отличался от первого. Утренняя суета схлынула, оставив после себя тишину, густую и вязкую, как остывающий кисель. Тяжелые портьеры были задернуты, и в полумраке гостиной, где пахло вчерашними сигарами, пылью и невысказанным страхом, позолота на мебели казалась тусклой, а пухлые амуры на картинах взирали на посетителей с циничной усмешкой. Самого Захара Игнатьевича Брюханова они застали не в вольтеровском кресле, а за массивным письменным столом в кабинете, уставленном фолиантами в тисненых переплетах. Он не сидел – он врос в него, словно пытаясь спрятаться за полированной дубовой столешницей от всего мира. Его лицо, вчера лишь одутловатое, сегодня приобрело землистый оттенок, а под бегающими глазками залегли глубокие, фиолетовые тени. Перед ним стояла почти нетронутая чашка с остывшим шоколадом, на поверхности которого застыла тонкая пленка.

– Снова вы, – выдохнул он, и это прозвучало не как вопрос, а как констатация неизбежного. – Я все сказал. Ищите кучера, ищите воров! Что еще вам нужно от честного коммерсанта?

Арсений Лыков молча снял пальто и перчатки, положив их на краешек стула с безукоризненной аккуратностью. Он не стал садиться. Он предпочел стоять, возвышаясь над купцом, как судья над подсудимым. Рядом с ним, источая опасную смесь любопытства и нахальства, пристроился Дмитрий Орлов. Он не снял своего модного пальто, словно собирался пробыть здесь недолго, но успеть наделать как можно больше шума.

– Мы нашли ваш экипаж, Захар Игнатьевич, – ровным, лишенным всякой окраски голосом начал Лыков. Он достал из кармана белый платок и аккуратно развернул его на углу стола, подальше от чашки с шоколадом. На белоснежной ткани сиротливо лежали две улики: крупица синей краски и крошечный обрывок желтоватой бумаги. – И нашли вот это.

Брюханов скосил глаза на находки, и его пухлые щеки на мгновение обвисли. Он попытался сохранить невозмутимость, но его пальцы, лежавшие на столешнице, мелко задрожали, выбивая едва слышную дробь.

– И что это? Мусор. Мало ли что в карете заваляется.

– Это не мусор, – вмешался Орлов, подавшись вперед. Его голос был нарочито бодрым и звонким, он резал затхлую тишину кабинета, как нож – масло. – Мой коллега, – он кивнул на Лыкова с видом заговорщика, – человек дотошный. Он выяснил. Краска – особенная, из Экспедиции заготовления государственных бумаг. Бумага – голландская, верже, на такой прокламации печатают или, скажем, акции каких-нибудь сомнительных акционерных обществ. Никак не похоже на инструкцию к печатному станку для лубочных романов, не находите?

Купец вжал голову в плечи. Его дыхание стало тяжелым, со свистом.

– Вздор… Выдумки… Я ничего не знаю. У меня украли станок! Дорогой, немецкий…

– Станок, говорите? – Лыков сделал шаг к столу. Его тень упала на Брюханова, накрыв его целиком. – Мы сделали запрос в таможенное управление, Захар Игнатьевич. За последние полгода на ваше имя из Германии не поступало никакого типографского оборудования. Ни одной детали. Ни единого винтика. Вы лжете нам с самого начала. Вопрос – зачем? Что на самом деле было в том экипаже?

Молчание, повисшее в кабинете, стало почти осязаемым. Слышно было, как за окном скрежещет по брусчатке одинокая пролетка и как в камине с тихим шелестом оседает прогоревшая зола. Брюханов облизал сухие губы.

– Я… я не могу сказать, – прошептал он. – Это коммерческая тайна.

– Коммерческая тайна, замешанная на государственной краске и бумаге для ассигнаций? – усмехнулся Орлов. – Полноте, купец! От вас пахнет не коммерцией, а государственной изменой! Или вы думаете, мы не знаем про ваших ночных гостей? Тех, что с военной выправкой и говорят по-русски так, словно выучили его по учебнику?

Это был удар под дых. Брюханов дернулся, будто его ткнули раскаленным железом. Он вскинул на Орлова взгляд, полный неподдельного ужаса. Его лицо из землистого стало мертвенно-бледным. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но из горла вырвался лишь хрип.

– Кто… кто вам… – начал он и осекся.

– В этом городе у стен есть уши, Захар Игнатьевич, – мягко, почти по-дружески, закончил за него Лыков. – И чем дольше вы молчите, тем громче они начинают говорить. Вы боитесь. Это понятно. Но кого вы боитесь больше? Тех, кто приходит по ночам, или нас? Они действуют в темноте, а мы – при свете закона. Они обещают вам деньги, а мы – двадцать лет каторги за соучастие в шпионаже. Подумайте. У вас еще есть время сделать правильный выбор.

Следователь аккуратно свернул платок с уликами и убрал его. Он посмотрел на купца в последний раз – долгим, холодным, изучающим взглядом, который не обещал ничего, кроме неотвратимости.

– Мы вернемся, – сказал он. И в его голосе не было угрозы, лишь спокойная уверенность врача, ставящего диагноз. – А вы пока подумайте. О своей коммерции. И о своей тайне.

Они вышли из кабинета, оставив Брюханова одного в его позолоченной клетке. Когда тяжелая дубовая дверь за ними закрылась, они услышали звук бьющегося фарфора – это обессилевший купец наконец смел со стола ненавистную чашку с остывшим шоколадом.

В пролетке, катившей по серым улицам Петербурга, пахло холодной кожей и талым снегом, налипшим на колеса. Лыков молчал, глядя в окно на проплывающие мимо фасады домов, на лица прохожих, закутанных в шарфы. Его мозг работал, раскладывая по полочкам новые факты, выстраивая гипотезы. Орлов же, наоборот, был возбужден.

– Видели его лицо? Видели? – он потер замерзшие руки. – Мы его почти раскололи! Еще один нажим, и он бы запел, как канарейка! Ваши улики и мои слухи – это гремучая смесь, господин следователь!

– Он не расколется, – тихо ответил Лыков, не отрывая взгляда от окна. – Его страх перед теми людьми сильнее страха перед каторгой. Он загнан в угол. Такие, как он, молчат до последнего, надеясь, что все как-нибудь рассосется. Он будет лгать, изворачиваться, тянуть время.

– Значит, нужно лишить его этого времени, – азартно блеснул глазами Орлов. – Нужно поджечь землю у него под ногами. Заставить его бегать, суетиться, делать ошибки.

– И как вы это себе представляете? – Лыков впервые повернулся к нему. В его серых глазах был холодный интерес аналитика.

– Я – газетчик. Мое оружие – печатное слово. Я напишу заметку. Небольшую, но едкую. О таинственном исчезновении экипажа. О странном грузе, который почему-то не числится на таможне. О купце, который путается в показаниях и явно чего-то недоговаривает. Я не назову имен, не упомяну шпионов. Но я расставлю намеки, как капканы в лесу. Брюханов прочтет и поймет, что петля затягивается. Его ночные гости тоже прочтут и решат, что купец – слабое звено, которое вот-вот заговорит. Они начнут действовать. И тогда, в этой суматохе, мы сможем увидеть их лица.

Лыков долго молчал, обдумывая дерзкий план. Это было опасно. Это нарушало все правила следствия. Публикация могла спугнуть преступников, заставить их залечь на дно. Но в словах Орлова была своя, рискованная логика. Они топтались на месте. Им нужен был катализатор, который бы взорвал ситуацию изнутри.

– Начальство снимет с меня голову, – наконец произнес он.

– А с меня – редактор, если я не принесу ему сенсацию, – усмехнулся Орлов. – У каждого свой крест, господин следователь. Так что, попробуем разворошить это осиное гнездо?

Лыков снова отвернулся к окну. На мутном стекле таяла снежинка, оставляя после себя крошечную каплю воды, похожую на слезу.

– Делайте, что считаете нужным, господин Орлов, – сказал он тихо. – Но помните: у осиного укуса бывают последствия. Иногда – смертельные.

На следующее утро «Петербургский листок» вышел с небольшой заметкой на третьей полосе, в разделе городской хроники. Она была озаглавлена броско и интригующе: «Туманная история на Английской набережной». Текст был написан виртуозно. Орлов, как опытный фехтовальщик, наносил уколы, не оставляя прямых улик. Он писал о «некоем коммерсанте З.», чей экипаж «растворился в ноябрьской мгле вместе с загадочным грузом из-за границы, который, по слухам, имел куда большую ценность, нежели заявленные владельцем прозаические детали машин». В заметке упоминалось и «странное молчание кучера», и «нервозность самого коммерсанта, чьи объяснения туманны, как и утро происшествия». Последняя фраза была настоящим ядом: «Остается лишь гадать, какие тайны скрываются за фасадом добропорядочной коммерции, и не кроется ли за банальной кражей нечто большее, затрагивающее интересы куда более серьезные, чем простое купеческое благополучие».

Последствия не заставили себя ждать.

Первым взорвался телефон в кабинете Лыкова. Голос его начальника, полковника Зотова, начальника всей Сыскной полиции Петербурга, гремел в трубке так, что, казалось, она вот-вот расплавится.

– Лыков! Ко мне! Немедленно!

Кабинет Зотова был полной противоположностью кельи Лыкова. Огромный, гулкий, с высоким потолком, он был обставлен казенной, но массивной мебелью. На стенах – огромный портрет Государя Императора и карты Российской Империи. Пахло сургучом, дорогим одеколоном и начальственным гневом. Сам Зотов, грузный мужчина с пышными седыми бакенбардами и багровым от ярости лицом, мерил кабинет шагами, сжимая в руке скомканный номер «Петербургского листка».

– Это что такое, я вас спрашиваю?! – рявкнул он, тыча газетой в сторону следователя. – «Туманная история»! «Серьезные интересы»! Какого черта происходит, Лыков?! Мне уже звонили. Не из Городового управления. Выше! Гораздо выше! Спрашивали, почему Сыскная полиция допускает утечки по деликатному делу и позволяет газетным писакам полоскать имя уважаемого человека!

– Захар Брюханов – не потерпевший, а главный подозреваемый, господин полковник, – спокойно ответил Лыков, стоя перед столом начальника. – Он лжет, путается в показаниях и, по нашим сведениям, связан с иностранными агентами.

– Сведениями?! – Зотов остановился и в упор посмотрел на Лыкова. – У тебя есть показания? Арестованные? Нет! У тебя есть только пропавший кучер и пустая карета! А этот сопляк-газетчик, с которым тебя видели вчера, уже трубит на весь город о государственной измене! Ты понимаешь, что ты делаешь? Ты раздуваешь скандал на пустом месте!

– Я считаю, что публикация заставит фигурантов дела проявить себя, – так же невозмутимо продолжал Лыков.

– Ты считаешь?! – взревел Зотов, ударив кулаком по столу так, что подпрыгнула чернильница. – Здесь считаю я! А я считаю, что ты должен немедленно заткнуть этого Орлова, найти пропавшего кучера, живого или мертвого, свалить все на него и закрыть дело к концу недели! Брюханов – купец первой гильдии, благотворитель, у него связи! Мне не нужны проблемы из-за твоих… дедуктивных изысков! Дело должно быть простым: кучер украл экипаж, испугался и сбежал. Все! Ты меня понял, Арсений Петрович?

Лыков молча смотрел на своего начальника. Он понимал его. Зотов был не полицейским, а администратором. Для него главное – не истина, а порядок в отчетах и тишина в высоких кабинетах. Но отступать Лыков не собирался.

– Я вас понял, господин полковник. Я закрою это дело. Когда найду виновных. Настоящих виновных.

Он повернулся и вышел, оставив за спиной разъяренное сопение и шелест сминаемой газетной бумаги. Война на втором фронте, против собственной системы, началась.

Вечером того же дня Дмитрий Орлов сидел в кафе «Метрополь» на углу Садовой и Невского. Здесь было тепло и шумно. Пахло свежесваренным кофе, ванилью и горячими пирожными. Сквозь огромные, запотевшие от дыхания посетителей окна виднелись огни вечернего города, размытые падающим снегом. Орлов праздновал свою маленькую победу. Редактор пожал ему руку, коллеги завистливо похлопывали по плечу, а номер «Листка» раскупили еще до обеда. Он медленно пил горячий шоколад и перечитывал свою заметку, наслаждаясь каждым едким словом. Он действительно разворошил осиное гнездо. Теперь оставалось ждать, когда осы вылетят наружу.

Он не заметил, как за его столик опустился человек. Когда Орлов поднял глаза, он увидел перед собой мужчину средних лет, одетого с безупречной, но неброской элегантностью. Темно-серое, идеально сидящее пальто, белоснежный крахмальный воротничок, гладко зачесанные темные волосы. Но главным в нем были глаза – очень светлые, почти бесцветные, холодные, как льдинки, и невероятно внимательные. Он смотрел на Орлова без улыбки, но и без враждебности. Просто смотрел, как энтомолог смотрит на редкое насекомое.

– Господин Орлов? – голос незнакомца был тихим, с едва заметным, не поддающимся определению акцентом. В нем не было ни одной лишней интонации.

– Он самый, – несколько развязно ответил Дмитрий, отставляя чашку. – Чем могу служить? Если вы хотите дать объявление, то касса на втором этаже редакции.

Незнакомец проигнорировал шутку. Он положил на стол руки в идеально чистых серых перчатках. Движение было плавным и точным.

– Я прочел вашу сегодняшнюю статью. Талантливо. Очень талантливо. Вы умеете видеть то, что скрыто, и облекать это в изящную форму. Это редкий дар.

– Благодарю за комплимент, – Орлов насторожился. Этот человек не был похож ни на восхищенного читателя, ни на разгневанного героя публикации. От него веяло спокойствием, которое было страшнее любой угрозы.

– Я представляю интересы людей, которых ваша статья, скажем так, обеспокоила, – продолжил незнакомец все тем же ровным голосом. – Людей, которые ценят тишину и не любят, когда в их дела вмешиваются посторонние. Даже такие талантливые, как вы.

Он сделал короткую паузу, давая словам впитаться. Шум кафе, казалось, отступил. Орлов вдруг почувствовал, что их столик превратился в островок ледяного молчания посреди теплого, гомонящего зала.

– Что вам нужно? – спросил он, и его собственный голос показался ему чужим.

– Мне нужна вся информация, которой вы владеете по этому делу. Ваши источники. Имена. Факты. Все, что вы знаете, но не написали. И, разумеется, ваше дальнейшее молчание. Полное и окончательное.

– Боюсь, вы обратились не по адресу, – Орлов попытался вернуть себе свою обычную дерзость, но получилось не слишком убедительно. – Журналистская этика, знаете ли. Мы не торгуем информацией.

Незнакомец едва заметно усмехнулся одними уголками губ.

– Всякая этика имеет свою цену, господин Орлов. Вопрос лишь в количестве нулей.

Он плавно, не вынимая рук из перчаток, достал из внутреннего кармана пальто толстый бумажник. Открыв его, он извлек пачку крупных кредитных билетов и положил ее на стол рядом с чашкой Орлова. Пачка была внушительной. Пятисотрублевые ассигнации с портретом Петра Великого. Дмитрий сглотнул. Здесь было больше, чем он мог заработать за пять лет каторжного репортерского труда.

– Это задаток, – сказал незнакомец. – Пять тысяч. Столько же вы получите, когда передадите мне ваши записи. Назовите свою цену за молчание. Десять тысяч? Двадцать? Мы люди не бедные. Мы можем себе позволить купить тишину.

Орлов смотрел на деньги. Они лежали на мраморной столешнице, такие реальные, такие тяжелые. Он мог бы купить себе квартиру на Невском. Уехать в Париж. Основать собственную газету. Он почувствовал, как во рту пересохло. Это было не просто искушение. Это была проверка на прочность всего, во что он верил. Его амбиции, его жажда славы, его новое, еще не окрепшее чувство справедливости – все это сейчас лежало на одной чаше весов, а на другой – эта увесистая пачка ассигнаций.

Он медленно, словно нехотя, поднял глаза на незнакомца. И в холодных, бесцветных зрачках напротив он увидел не предложение, а приговор. Он понял, что это не сделка. Это ультиматум.

Дмитрий глубоко вздохнул, и вместе с воздухом в него вернулась его былая дерзость. Он отодвинул пачку денег кончиками пальцев, словно боялся обжечься.

– Боюсь, тишина в этом городе стоит гораздо дороже, – сказал он, и его голос снова стал твердым. – Моя информация не продается. А моя статья – это только начало. Передайте это вашим… обеспокоенным друзьям.

Незнакомец смотрел на него еще несколько секунд. В его глазах не было ни злости, ни разочарования. Лишь холодное любопытство, с которым смотрят на неудавшийся эксперимент.

– Какая жалость, – произнес он почти беззвучно. – Вы делаете большую ошибку, господин Орлов. Есть истории, которые убивают своих авторов.