Дело о пропавшем экипаже

Сергей Вяземский

Дело о пропавшем экипаже

Тени гранитного города

Ноябрьский туман, густой и влажный, словно мокрая вата, забивал легкие и оседал ледяной росой на воротнике тяжелого драпового пальто. Петербург в это утро не просыпался – он медленно всплывал из молочной хмари, являя миру то острый шпиль Адмиралтейства, то смутный абрис Исаакия, окутанный серой дымкой, как божество в храмовых курениях. Арсений Петрович Лыков втянул стылый воздух, в котором смешались запахи речной воды, угольного дыма с барж и едва уловимый аромат кофе из кондитерской Вольфа и Беранже, доносившийся с Невского. Город жил своей тайной, размеренной жизнью, и эта жизнь была для Лыкова партитурой, где любая фальшивая нота, любой неуместный диссонанс были слышны ему одному.

Его кабинет в здании Сыскной полиции на Гороховой был островом порядка в этом океане тумана и недомолвок. Тяжелые дубовые стеллажи, заставленные папками с делами, переплетенными в одинаковую черную кожу. Идеально вычищенный письменный стол, где каждый предмет – от серебряного ножа для бумаг до массивной чернильницы – знал свое место с математической точностью. Даже солнечный луч, если бы ему удалось пробиться сквозь мутное стекло, лег бы на пол по заранее выверенной траектории. Здесь Лыков препарировал хаос, превращая его в стройную цепь улик и мотивов. Он как раз заканчивал отчет по делу фальшивомонетчиков из Лиговки, когда тишину нарушил резкий стук в дверь.

Вошел околоточный надзиратель Потапов, молодой, румяный, с вечно испуганными глазами. Он вытянулся в струнку, отчего его форменная тужурка натянулась на животе.

– Ваше высокоблагородие, Арсений Петрович. Происшествие. С Английской набережной доложили.

Лыков не поднял головы, продолжая выводить последнюю фразу каллиграфическим почерком. Ручка с тихим скрипом скользила по плотной бумаге.

– Убийство? – спросил он ровным, лишенным эмоций голосом.

– Никак нет. Пропажа. Экипаж купца первой гильдии Брюханова Захара Игнатьевича. Исчез. Вместе с кучером, лошадьми и неким грузом.

Лыков наконец отложил ручку, промокнул чернила и поднял на Потапова свои проницательные серые глаза. В них не было ни удивления, ни интереса – лишь холодная сосредоточенность хирурга перед операцией.

– Пропажа экипажа – дело Уголовного розыска, Потапов. Почему беспокоят меня? Краденых лошадей ищут в других кабинетах.

– Так в том-то и дело, ваше высокоблагородие, – Потапов сглотнул, – что не похоже на кражу. Купец утверждает, будто груз был… особенный. Ценный до чрезвычайности. Да и место странное. Прямо у Медного всадника, считай. Кто ж там кареты ворует? Городовой на углу. Он и обнаружил… точнее, обнаружил отсутствие.

Лыков молча встал. Высокий, подтянутый, в идеально сшитом, хоть и неброском, темно-сером костюме, он двигался с экономной точностью хорошо отлаженного механизма. Он подошел к вешалке, снял пальто, аккуратно надел его, затем взял котелок и перчатки. Его движения были так же выверены, как и порядок на его столе.

– Вызывайте пролетку. И передайте Брюханову, чтобы ожидал меня у себя. И ни с кем, – Лыков сделал едва заметную паузу, надевая перчатку, – ни с кем до моего приезда не разговаривал. Особенно с газетчиками.

Английская набережная встретила его пронизывающим ветром с Невы. Туман здесь был гуще, он цеплялся за чугунные решетки ограды, превращая их в призрачные кружева. Газовые фонари, еще не погашенные, горели тусклыми желтыми пятнами, выхватывая из мглы скользкий, влажный гранит тротуара и темную, свинцовую воду реки, на поверхности которой лениво покачивались редкие льдинки. Место происшествия было уже оцеплено двумя городовыми, чьи фигуры казались расплывчатыми и нереальными в этом белом мареве.

– Докладывайте, – бросил Лыков, не обращаясь ни к кому конкретно.

К нему подскочил пристав местного участка, невысокий усатый мужчина, ежившийся от холода.

– Так вот, ваше высокоблагородие. Городовой Синицын, на посту который, совершал обход в пятом часу утра. Экипаж купца Брюханова стоял здесь, у фонаря. Купец был на приеме в особняке напротив, у графа Шувалова. Выйти должен был около четырех. Кучер, Степан Рябов, мужик трезвый, проверенный, ждал его. В половине пятого Синицын проходил – карета на месте. А в пять, когда туман сгустился, прошел снова – пусто. Ни кареты, ни лошадей, ни кучера. Словно языком слизало.

Лыков медленно двинулся вдоль парапета. Он не смотрел – он впитывал. Воздух, холодный гранит под подошвами, далекий гудок парохода, похожий на стон речного чудовища. Он опустился на корточки, и его пальцы в тонкой кожаной перчатке коснулись брусчатки.

– Следов нет, – констатировал пристав, словно извиняясь. – Мостовая мерзлая, влажная. Ни отпечатков копыт, ни полозьев. Будто взлетел экипаж.

Арсений Петрович молчал. Его взгляд скользил по поверхности камней, отмечая то, чего не видели другие. Вот здесь, у самого края тротуара, едва заметная темная полоска, похожая на мазок масла, но пахнущая дегтем от колесной оси. А вот тут, в щели между плитами, крошечный, с ноготь мизинца, осколок синего стекла. От фонаря кареты? Возможно. Но почему только один? Он аккуратно подцепил его кончиком ножа и убрал в спичечный коробок, который всегда носил с собой.

Он выпрямился и посмотрел в сторону особняка Шувалова. Парадные окна были темны, лишь в одном, на втором этаже, горел свет.

– Купец вышел? Кто-то это видел?

– Никто, ваше высокоблагородие. Швейцар говорит, господин Брюханов покинули особняк около четырех, как и положено. Сели в свой экипаж и уехали.

Лыков замер. Его серые глаза сузились.

– Постойте. Купец уехал в своем экипаже? А городовой видел экипаж здесь в половине пятого. Нестыковка.

Пристав растерянно захлопал ресницами.

– Так… господин Брюханов сами так сказали, когда тревогу подняли. Вышли, говорят, сел и поехал. А потом хватился – груза-то нет! Вернулся. А экипажа и след простыл. Он, видать, от переживаний все перепутал…

«Или врет», – подумал Лыков. Врет напропалую. Человек, потерявший «чрезвычайно ценный груз», не путается в таких деталях. Он либо кричит правду, либо плетет искусную ложь. И ложь Брюханова была пока грубой, необтесанной.

– Что за груз? – спросил он в пустоту, зная, что пристав не ответит.

Он снова прошелся по месту, где стояла карета. Ничего. Ни брошенной перчатки, ни окурка, ни капли крови. Слишком чисто. Преступно чисто. Обычные конокрады или грабители всегда оставляют грязь, суету, следы борьбы. Здесь же царил идеальный порядок отсутствия. Это было похоже не на ограбление, а на фокус иллюзиониста. Исчезновение. И это Лыкову нравилось меньше всего. Фокусы он не любил, потому что в каждом из них был обман, рассчитанный на невнимательного зрителя. А он всегда был зрителем внимательным.

Именно в этот момент, когда он пытался уловить логику этого вакуума, он услышал за спиной быстрые шаги и энергичный голос, который ворвался в разреженную атмосферу утра, как сквозняк в запертую комнату.

– Господин следователь! Одну минутку! Дмитрий Орлов, газета «Петербургский листок»! Уделите мгновение прессе!

Лыков медленно обернулся. К нему, ловко обогнув растерявшегося городового, приближался молодой человек лет двадцати пяти. На нем было модное, слегка помятое пальто, из-под которого виднелся яркий шарф, а каштановые волосы выбивались из-под сдвинутого набекрень котелка. Но главным в нем были глаза – живые, карие, горевшие азартом и неподдельным любопытством.

– Господин Орлов, – голос Лыкова был холоден, как невский гранит. – Место происшествия оцеплено. Прошу вас удалиться.

– Но я уже здесь! – Орлов обезоруживающе улыбнулся. – И у меня есть вопрос, который волнует всех петербуржцев. Правда ли, что у купца Брюханова похитили не просто экипаж, а партию французских бриллиантов для императорского двора? Говорят, на сумму в полмиллиона!

Лыков чуть приподнял бровь. Слух уже пошел гулять по городу. Эти газетчики были быстрее чумы.

– Я не комментирую слухи. А теперь будьте любезны…

– А правда, что кучера нашли в Неве с перерезанным горлом? – не унимался Орлов, понизив голос до заговорщического шепота.

Этот вопрос заставил Лыкова посмотреть на репортера внимательнее. Информация про кучера была ложной – по крайней мере, пока. Но откуда она взялась? Либо Орлов выдумывал на ходу, пытаясь спровоцировать его на ответ, либо кто-то намеренно запускал дезинформацию.

– Если вы обладаете сведениями об убийстве, вам следует проехать со мной и дать официальные показания, – ровным тоном произнес следователь.

Орлов рассмеялся.

– Бросьте, господин Лыков! Мы оба знаем правила этой игры. Вы ищете правду, а я – сенсацию. Иногда наши пути пересекаются. Позвольте мне помочь вам. Я умею слушать. Трактиры, портовые кабаки, светские салоны – мои уши повсюду. А взамен – лишь эксклюзивное право на публикацию. Подумайте, какая выгода!

Он был дерзок, но в его дерзости не было пошлости. Была энергия, напор, который Лыков, человек внутреннего контроля и статики, находил одновременно и раздражающим, и в чем-то интригующим.

– Моя работа не терпит публичности, господин Орлов. Публичность создает панику и мешает следствию.

– А по-моему, наоборот! – парировал газетчик, делая шаг ближе. Его взгляд метнулся к брусчатке, туда, где только что сидел Лыков. – Иногда свет фонаря помогает разглядеть то, что прячется в тени. Вы ищете улики на мостовой, а я уверен, что главные улики сейчас сидят в дорогих креслах и пьют утренний шоколад. Брюханов ведь тот еще фрукт, не так ли? Год назад едва не загремел по делу о контрабандных шелках. Замяли. Интересно, кто помог?

Лыков промолчал. Но он отметил про себя, что репортер не так прост. Он знал о Брюханове больше, чем следовало.

– Всего хорошего, господин Орлов.

Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен, и направился к пролетке. Он уже садился внутрь, когда Орлов крикнул ему в спину:

– Господин следователь! А вы обратили внимание, что на всем участке набережной нет ни единой лошадиной «визитной карточки»? Экипаж ждал больше часа. Лошади – живые существа. Они бы непременно оставили след. Если, конечно, они вообще здесь были…

Дверца пролетки захлопнулась. Лыков откинулся на холодное кожаное сиденье и на мгновение прикрыл глаза. Мальчишка. Наглый, самоуверенный мальчишка. Но он заметил. Он заметил то же, что и сам Лыков – противоестественную чистоту этого места. И это означало, что Дмитрий Орлов был либо невероятно наблюдателен, либо знал об этом деле что-то еще. В любом случае, он теперь был частью уравнения. Еще одна переменная, которую следовало учесть.

Особняк купца Брюханова на Миллионной улице подавлял своей аляповатой роскошью. Тяжелые бархатные портьеры на окнах, позолота на лепнине, картины в массивных рамах, где пухлые амуры соседствовали с суровыми пейзажами Шишкина. В воздухе стоял густой запах дорогих сигар, воска и чего-то сладковатого, похожего на валерьянку. Сам хозяин, Захар Игнатьевич Брюханов, оказался тучным мужчиной лет пятидесяти, с одутловатым лицом и маленькими, вечно бегающими глазками. Он сидел в глубоком вольтеровском кресле, обложенный подушками, и тяжело дышал.

– Беда, Арсений Петрович, беда! – простонал он, увидев следователя. – Разорение! Все пропало!

Лыков молча снял перчатки и пальто, передал их подскочившему лакею и сел в кресло напротив. Он не стал утешать купца или задавать наводящие вопросы. Он просто ждал, глядя на Брюханова своим немигающим, изучающим взглядом, который, как говорили в управлении, мог заставить заговорить и покойника.

– Что было в экипаже, Захар Игнатьевич? – наконец спросил он, когда театральная пауза затянулась.

– Товар… редкий, – Брюханов облизал пересохшие губы. – Детали. Для машины одной. Из Германии везли. Секретно.

– Какой машины?

– Печатной. Новейшей модели. Для типографии моей. Я ведь просвещением занимаюсь, Арсений Петрович. Книги для народа издаю, душеполезные.

Лыков мысленно усмехнулся. Он прекрасно знал, какого рода «книги» издавал Брюханов в своей типографии на окраине. Дешевые лубочные романы и скандальные брошюры.

– И эти детали были настолько ценны, что вы лично сопровождали их с приема у графа?

– Так заказчик ждал! Человек серьезный! Неустойка грозила! Я слово дал. Вот и поехал лично проконтролировать, чтобы кучер мой, Степан, не задремал, не отлучился. Вышел от графа, сел в карету, велел ехать на склад. А по дороге хватился – я портсигар у графа забыл. Велел Степану разворачиваться. А как вернулись на набережную – так и ахнули! Груза-то нет! Кто-то вытащил, покуда мы ездили!

Версия изменилась. Теперь купец не уезжал, а лишь отъезжал. Лыков чувствовал, как расползается по швам эта наскоро сшитая ложь.

– И куда же делся Степан с экипажем после этого?

– А черт его знает! – всплеснул руками Брюханов. – Я как увидел пропажу, так из кареты выскочил, к городовому кинулся. А Степан, ирод, видать, испугался ответственности, да и ускакал! Вместе с лошадьми и пустой каретой! Вор! Он с ними в сговоре!

Лыков встал и подошел к окну. За ним все так же висел туман, скрывая очертания Зимнего дворца.

– Захар Игнатьевич, – его голос стал еще тише и оттого весомее. – Пропал не только груз. Пропал человек. Ваш кучер. И пустой экипаж до сих пор не найден. Это уже не просто кража. Я бы советовал вам вспомнить все в точности. Каждая деталь, которую вы утаиваете, может стоить Степану Рябову жизни. Если он еще жив.

Он обернулся и посмотрел купцу прямо в глаза. В бегающих зрачках Брюханова на мгновение промелькнул неподдельный страх. Но он тут же скрылся за маской жадности и возмущения.

– Я все сказал! Ищите вора! Ищите Степана! И верните мой станок! Государство должно защищать своих промышленников!

Лыков молча кивнул. Он понял, что больше ничего здесь не добьется. По крайней мере, пока. Он забрал свое пальто и направился к выходу.

Уже на пороге он обернулся.

– Кстати, Захар Игнатьевич. Говорят, год назад у вас были неприятности с таможней. Дело о контрабандных шелках. Вам тогда очень помог один влиятельный человек из Охранного отделения. Не подскажете его имя? Так, для полноты картины.

Лицо Брюханова стало пепельным. Он открыл рот, но не издал ни звука.

– Я так и думал, – заключил Лыков и вышел на улицу.

Холодный воздух после душного особняка показался ему спасением. Он медленно шел по Миллионной, и туман клубился у его ног. Дело рассыпалось на части, как плохая мозаика. Пропавший экипаж, лгущий купец, невидимый груз, слишком чистое место преступления. И дерзкий газетчик, который, кажется, знает больше, чем говорит.

Лыков остановился, достал из кармана тот самый спичечный коробок и высыпал на ладонь крошечный осколок синего стекла. Он поднес его к глазам. В мутном свете дня стекло казалось почти черным. Это была единственная материальная улика, единственная ниточка, торчащая из этого клубка лжи и тумана.

Он чувствовал это своим особым, следовательским чутьем. За банальной историей о пропавшем грузе скрывалось нечто иное. Что-то более сложное и опасное. Нечто, что заставило купца первой гильдии так отчаянно и неумело врать. Нечто, что заставило похитителей действовать с такой невероятной чистотой.

Это было не просто преступление. Это было послание. Вызов. И Арсений Лыков, следователь Сыскной полиции, этот вызов принял. Он убрал осколок обратно в коробок и решительно зашагал в сторону Гороховой. Впереди была долгая работа, и он знал, что первый ход в этой партии сделан не им. Но последний ход всегда оставался за ним. Где-то в глубине этого гранитного, окутанного туманом города скрывалась разгадка. И он ее найдет.

Шепот пустого экипажа

Васильевский остров встретил пролетку Лыкова глухим равнодушием. Здесь, в лабиринте узких линий, зажатых между доходными домами с облупившейся штукатуркой и мрачными фасадами мануфактур, имперский лоск Петербурга истончался, уступая место деловитой, чумазой прозе. Воздух был другим: густой, пропитанный запахом угля из портовых складов, сыростью старого камня и едва уловимой нотой прелой рыбы, доносившейся со стороны Галерной гавани. Цокот копыт по разбитой брусчатке звучал глуше, тонул в бесконечных арках и подворотнях, словно город здесь не говорил, а шептал на ухо свои самые неприглядные секреты.

Экипаж стоял в тупике Шестого съездовского переулка, зажатый между глухой кирпичной стеной склада и обледеневшими штабелями дров. Он выглядел сиротливо и неуместно, как породистый сеттер, брошенный в стае дворовых псов. Дорогой лак на дверцах потускнел от измороси, на крыше тонким слоем лежал снег, похожий на сахарную пудру. Две тощие гнедые лошади, все еще в упряжи, понуро опустили головы, пар от их дыхания смешивался с утренней дымкой. Они были единственными живыми свидетелями, но их печальные глаза хранили молчание. Кучера нигде не было.

Лыков вышел из пролетки, и его лакированные ботинки ступили на скользкий, покрытый ледяной коркой камень. Он не спешил подходить к экипажу. Вместо этого он совершил медленный, почти ритуальный обход тупика. Его взгляд, цепкий и внимательный, сканировал пространство, как хирург – операционное поле. Он отметил все: свежий скол на кирпиче стены, как раз на высоте оси кареты; темное, замерзшее пятно у заднего колеса, пахнущее лошадиной мочой; брошенный окурок дешевой папиросы, размокший и жалкий. Мелочи, которые для местного пристава были лишь мусором, для Лыкова складывались в первичный синтаксис преступления. Кто-то ждал здесь. Ждал и курил.

Только после этого он подошел к карете. Лошади дернули ушами, но не сдвинулись с места. Они были измучены и голодны. Лыков провел рукой в перчатке по шее одной из них, ощутив под кожей дрожь усталых мышц.

– Городовой, распорядитесь, чтобы животных отвели в ближайшую конюшню, напоили и накормили, – приказал он негромко, не оборачиваясь. – И пусть ветеринар их осмотрит. Возможно, на сбруе или подковах найдется что-то, чего здесь быть не должно.

Он обратил внимание на дверцу. Замок был выломан грубо, но эффективно – короткий, сильный рывок, оставивший глубокие царапины на дереве. Не работа ювелира-медвежатника. Работа силы. Он потянул ручку. Дверца со скрипом поддалась, выдохнув в лицо Лыкову холодный, застоявшийся воздух.

Внутри царил беспорядок, но беспорядок особого рода. Не хаос ограбления, а следы спешного, делового обыска. Бархатные подушки сидений были вспороты – не разорваны в клочья, а аккуратно разрезаны по швам острым лезвием. Обшивка на стенах местами была оторвана. Кто-то точно знал, что ищет, и искал это методично, не тратя время на бессмысленный вандализм. Но ценный груз, те самые «детали для печатной машины», отсутствовал. Пространство, где он должен был находиться, зияло пустотой.

Лыков замер на пороге, не входя внутрь. Он не дышал. Он впитывал атмосферу этого маленького, оскверненного мирка. Запах холодной кожи, конского пота и еще чего-то – тонкого, почти неощутимого, химического. Он медленно вошел, стараясь не касаться ничего лишнего. Его движения были плавными и точными. Он опустился на колени, и его взгляд начал методичное путешествие по полу, по каждому сантиметру истертого ковра.

Поначалу казалось, что искатели не оставили ничего. Но Лыков знал: абсолютной пустоты не бывает. Всегда остается пыль, сор, микроскопические свидетели, невидимые для нетерпеливого глаза. Он достал из кармана небольшое увеличительное стекло в серебряной оправе. Солнечный свет, тусклый и серый, едва пробивался сквозь заиндевевшее окно кареты, но его было достаточно.

И он нашел.

Сначала это была просто пылинка иного цвета, забившаяся в ворс бархата у самого стыка сиденья со стенкой. Темно-синяя, почти черная точка с матовым блеском. Он осторожно подцепил ее кончиком перочинного ножа и перенес на белую поверхность своего носового платка. Под лупой пылинка превратилась в крупицу с острыми, рваными краями. Она была твердой и слегка маслянистой на вид. Лыков потер ее между пальцами. На коже остался слабый, но отчетливый синий след. Типографская краска. Но не та дешевая, на саже, которой печатали газеты. Эта была густой, насыщенной, на основе дорогого кобальтового пигмента. Такую использовали для печати ценных бумаг, афиш императорских театров или… нелегальной литературы высокого качества.

Он продолжил поиски. Его пальцы, облаченные в тонкую кожу, сантиметр за сантиметром исследовали щели, складки, прорехи в обивке. Он был похож на археолога, раскапывающего древнюю гробницу, где малейшее неверное движение могло обратить в прах бесценный артефакт. И его терпение было вознаграждено. Забившись глубоко под сиденье, зацепившись за торчащую пружину, он нащупал крошечный клочок бумаги. Он был не больше почтовой марки, треугольной формы, словно его оторвали от большего листа в спешке.

Лыков извлек его с предельной осторожностью. Бумага была плотной, с желтоватым оттенком и шершавой, бархатистой фактурой. Он поднес ее к свету. Она была слишком плотной для писчей бумаги, слишком качественной для оберточной. Он смочил кончик пальца и прикоснулся к уголку. Бумага не размокла, лишь слегка потемнела. Верже. Плотная, дорогая бумага с характерной ребристой структурой, видимой на просвет. Он снова воспользовался лупой. В структуре волокон проступали едва заметные водяные знаки – часть короны или герба. Голландская или, возможно, бельгийская работа. На такой не печатали лубочные романы. На такой печатали прокламации, которые должны были жить долго, или документы, которые не должны были попасть в чужие руки.

Две улики. Микроскопические, почти невесомые. Крупица краски и обрывок бумаги. Для любого другого – мусор. Для Лыкова – первые два слова в предложении, которое ему предстояло прочесть до конца. Он аккуратно завернул находки в платок и убрал во внутренний карман. Дело переставало быть туманным. Оно обретало фактуру, цвет и даже запах. Запах свинца и запретных идей.

В редакции «Петербургского листка» на Садовой улице стоял такой гул, что казалось, будто само здание вот-вот взлетит на воздух от переизбытка энергии. Пахло типографской краской, горячим свинцом из линотипов, дешевым табаком и кислым запахом пота сотен людей, спешащих сотворить из хаоса слухов и телеграмм завтрашнюю сенсацию. Воздух дрожал от стука пишущих машинок, треска телеграфных аппаратов и зычных криков редактора отдела хроники, рыжего гиганта по фамилии Гиляров.

Дмитрий Орлов чувствовал себя в этой стихии как рыба в воде. Он лавировал между столами, заваленными горами бумаги, уворачивался от мальчишек-курьеров, на ходу обменивался колкостями с коллегами и краем уха слушал последние новости: пожар на Охте, скандал в Мариинском театре, очередное падение акций на бирже. Все это было фоном, шумом, который лишь обострял его охотничий азарт. Его добычей сегодня был купец Брюханов.

Он швырнул свой котелок на и без того перегруженный стол и плюхнулся на стул, который жалобно скрипнул. Его информационная сеть уже была заброшена. Несколько звонков по телефону нужным людям, пара записок, отправленных с посыльными, и теперь оставалось ждать улова. Он знал, что официальные каналы для него закрыты. Лыков и его ведомство будут хранить молчание, как могила. Но у Петербурга было второе дно, невидимое для людей в мундирах, и в этом мутном мире слухов, сплетен и мелких секретов Орлов ориентировался с блеском лоцмана.

Первый улов пришел через час в виде засаленного конверта, который ему сунул пробегавший мимо курьер. Внутри, на клочке бумаги, было нацарапано всего два слова: «Трактир „Якорь“, два часа». Подписи не было, но Орлов знал почерк. Это был Фима Шмулевич, мелкий клерк из купеческой управы, человек с феноменальной памятью на цифры и патологической страстью к чужим тайнам и дешевой мадере.

Трактир «Якорь» на Гороховой был одним из тех заведений, где время, казалось, остановилось лет пятьдесят назад. Низкие сводчатые потолки, закопченные от табачного дыма, липкие от пролитого пива дубовые столы, тяжелый дух щей, водки и мокрой шерсти. Орлов сел за столик в самом темном углу, заказал кружку пива и стал ждать.

Фима появился ровно в два, вынырнув из ноябрьской мглы, как испуганный воробей. Маленький, суетливый, с вечно бегающими глазками за стеклами запотевшего пенсне, он быстро скользнул за столик Орлова и вжал голову в плечи.

– Заказывай, Фима. За мой счет, – радушно сказал Дмитрий, подзывая полового.

– Мадеры бы… и пирожок с капустой, – просипел Шмулевич, протирая стекла пенсне дрожащими пальцами.

Орлов терпеливо ждал, пока информатор согреется, выпьет первую рюмку и зажует ее пирожком. Он знал, что торопить Фиму – все равно что пытаться вытряхнуть воду из камня. Нужно было смазать механизм.

– Ну, – начал наконец Орлов, когда вторая рюмка опустела, – что слышно в купеческом мире о нашем Захаре Игнатьевиче? Говорят, бедолага совсем расклеился, потеряв свой драгоценный груз.