Дело о пропавшем экипаже

Он встал так же плавно, как и сел. Деньги остались лежать на столе.

– Это вам. На похороны, – бросил он через плечо и, не оборачиваясь, растворился в толпе у выхода.

Дмитрий Орлов остался один. Вокруг снова зашумело кафе, зазвенели чашки, зазвучал смех. Но для него все это было где-то далеко, за невидимой стеной. Он сидел перед пачкой денег, и горячий шоколад в его чашке казался ледяным. Осы вылетели из гнезда. И первая из них только что его ужалила.

Запах пороха и фиалок

Пачка кредитных билетов лежала на заваленном рукописями столе Дмитрия Орлова, как экзотическая, ядовитая рептилия. Пять тысяч рублей. Сумма, способная перекроить жизнь, купить молчание, построить будущее. Или вырыть могилу. Уже целое утро газетчик смотрел на портрет Петра Великого, отпечатанный на верхнем билете, и видел в нем холодный, бесцветный взгляд вчерашнего незнакомца. Угроза, обернутая в хрустящую бумагу, была куда действеннее, чем нож у горла. Она проникала глубже, отравляя воздух в его каморке на Гороховой, превращая азарт в липкий, холодный страх. Он не притронулся к деньгам, словно боялся, что они обожгут пальцы. Но и избавиться от них не решался. Этот бумажный змей был уликой, напоминанием, точкой невозврата.

Орлов встал и прошелся по комнате, три шага туда, четыре обратно. За окном падал редкий, ленивый снег, тая на грязном стекле. Город шумел, жил своей обычной жизнью, не подозревая о маленькой войне, объявленной в стенах одного кафе. Его статья сработала. Даже слишком хорошо. Осы вылетели из гнезда, и одна из них уже знала его имя и адрес. Просто писать дальше было бессмысленно и опасно. Нужно было понять, кто эти люди. Откуда они пришли и куда ведут их нити. Брюханов был лишь трясущейся марионеткой. Настоящие кукловоды прятались за кулисами. Но где находился этот театр?

Он остановился у стола и взял телефонную трубку, долго крутил ручку, вызывая барышню на станции. Ему нужен был не Фима Шмулевич с его трактирными сплетнями. Ему нужен был человек, который дышал другим воздухом. Иннокентий Ветров, поэт-декадент и обозреватель светской хроники из конкурирующего издания. Человек, знавший все обо всех в том Петербурге, который начинался за дверями дорогих особняков. Ветров обладал змеиной интуицией на скандалы и пороки, и его информация стоила дорого – обычно бутылку французского шампанского и порцию лести.

– Кеша, душа моя, это Орлов, – проворковал Дмитрий в трубку, когда на том конце провода раздался томный, певучий голос. – Не отвлекаю от созерцания прекрасного?

После десяти минут обмена колкостями и обещания «Вдовы Клико» Орлов перешел к делу.

– Скажи мне, мой друг, где в нашем граде собираются самые отпетые вольнодумцы? Но не студенты в сырых подвалах, а те, что побогаче. Где блеск бриллиантов мешается с блеском опасных идей? Где читают Бодлера в оригинале, а под томиком стихов прячут что-нибудь запрещенное к печати?

На том конце провода повисла пауза, наполненная звуком выпускаемого табачного дыма.

– Ты наступаешь на тонкий лед, мой юный вертопрах, – наконец протянул Ветров. – Такие места не афишируют. Но если ты ищешь салон, где запах фиалок смешивается с запахом пороха, то тебе к княгине Мещерской. Вера Николаевна. По средам у нее собирается весь цвет столичной фронды. От анархистов с университетской скамьи до гвардейских поручиков, разочаровавшихся в самодержавии. Она – наша мадам де Сталь. Очаровательная, умная и дьявольски опасная. Только учти, Орлов, туда не попадают с улицы. Нужен проводник. И если тебя там заметят не те люди, твоя следующая заметка будет в разделе некрологов.

Положив трубку, Дмитрий еще долго смотрел на телефонный аппарат. Княгиня Мещерская. Вот он, центр паутины. Он чувствовал это кончиками пальцев. Но Ветров был прав: в одиночку соваться в это логово было самоубийством. Ему нужен был не просто проводник. Ему нужен был тот, кто умеет отличать фиалки от пороха, даже если пахнут они одинаково. Ему нужен был Лыков.

Арсений Петрович встретил предложение Орлова с холодным, почти физическим отвращением. Он стоял у окна в своем кабинете, и серый свет дня вычерчивал резкие складки у его рта. Сама мысль о том, чтобы провести вечер в насквозь фальшивой атмосфере светского салона, среди людей, говорящих намеками и живущих напоказ, претила его натуре, привыкшей к прямоте фактов и суровой логике улик.

– Я следователь, господин Орлов, а не светский лев, – отрезал он, не оборачиваясь. – Моя работа – допрашивать свидетелей и осматривать трупы, а не пить шампанское и слушать стихи о мировой скорби. Это ваша стихия. Отправляйтесь туда и принесите мне факты, если сумеете их добыть среди всей этой мишуры.

– Не сумею, – честно ответил Дмитрий, подходя ближе. Он видел в отражении на стекле напряженный профиль Лыкова. – Я увижу только то, что мне позволят увидеть. Блестящий фасад, остроумные беседы, красивых женщин. Я – журналист, я падок на эффекты. А вы… вы смотрите сквозь это. Вы увидите трещины в штукатурке. Вы заметите, чей взгляд слишком долог, чья улыбка фальшива. Вы услышите то, о чем молчат. Вы – мой пропуск в тот мир, а я – ваш. Без меня вас туда не пустят, а без вас я там буду слеп.

Лыков медленно обернулся. Он смотрел на репортера долго, изучающе. В его глазах не было симпатии, но было нечто похожее на уважение к наглой проницательности этого мальчишки. Орлов был прав. Они были двумя половинками одного инструмента. Анализ и проникновение. Логика и интуиция.

– Как мы туда попадем? – спросил он наконец, и это было равносильно согласию.

Орлов победно улыбнулся.

– О, это самая простая часть. Я скажу, что вы – мой дядя из провинции, приехавший в столицу издавать свои мемуары о турецкой кампании. Человек суровый, неразговорчивый, но с деньгами. Такая легенда вызовет любопытство, но не подозрение. А уж втереться в доверие к хозяйке – это предоставьте мне.

Особняк княгини Веры Николаевны Мещерской на Фурштатской улице был не похож на аляповатый дворец Брюханова. Здесь все дышало сдержанным аристократизмом и безупречным вкусом. Никакой позолоты, никакого показного богатства. Темный, почти черный полированный дуб панелей, тяжелый, отливающий синевой бархат портьер, тихий перезвон хрустальных подвесок на огромной люстре под потолком, свет от которой был приглушен и мягок, словно просеян сквозь лунную дымку. В воздухе стоял густой, сложный аромат: горьковатый запах сотен живых фиалок, расставленных в низких серебряных вазах, смешивался с тонким запахом пчелиного воска от десятков свечей в канделябрах, дорогим французским табаком и едва уловимой волной женских духов – ландыша, ириса, пачули.

Гостей было немного, человек тридцать. Они не толпились, а плавно перемещались по двум соединенным гостиным, образуя небольшие, постоянно меняющие свой состав группы. Их голоса звучали приглушенно, сливаясь с тихими, меланхоличными звуками ноктюрна Шопена, которые доносились из угла, где у черного рояля сидел бледный юноша с длинными волосами. Это был не шумный светский раут, а скорее интеллектуальный кружок, закрытый клуб для избранных.

Сама хозяйка, княгиня Вера Николаевна, оказалась женщиной лет тридцати пяти, поразительной, почти неземной красоты. Высокая, стройная, с копной пепельных волос, уложенных в сложную прическу, и большими, темными, печальными глазами. Она была одета в простое, но невероятно элегантное платье из серого шелка, которое делало ее похожей на изящную статуэтку. Но за этой внешней хрупкостью Лыков сразу почувствовал стальную волю и острый, все замечающий ум. Она двигалась по комнате, как опытный дирижер, парой слов направляя беседу, одним взглядом успокаивая назревающий спор, легким прикосновением знакомя нужных людей. Она была сердцем этого организма, и ничто не ускользало от ее внимания.

– Дмитрий, рада вас видеть, – ее голос был низким, с легкой хрипотцой, которая делала его невероятно притягательным. Она протянула Орлову тонкую руку с одним-единственным кольцом с крупным сапфиром. – И представить вашего спутника.

– Княгиня, позвольте, – Орлов рассыпался в любезностях. – Мой дядя, Арсений Петрович Волгин. Человек нелюдимый, но с золотым сердцем и не менее золотым пером. Мемуарист.

Лыков сдержанно поклонился, коснувшись губами прохладной кожи ее руки. Он почувствовал, как ее темные глаза на мгновение задержались на нем, оценивая, сканируя, проникая под маску провинциального отставника. Взгляд был недолгим, но следователь понял – эта женщина видит гораздо больше, чем показывает.

– Мы рады приветствовать в нашем скромном кругу человека, видевшего настоящую войну, а не только салонные баталии, – мягко проговорила она. – Надеюсь, вам у нас не будет скучно, Арсений Петрович.

– Скука – привилегия праздных умов, княгиня, – ровным голосом ответил Лыков. – Мой ум, к сожалению, всегда занят.

Она чуть заметно улыбнулась, словно оценила ответ, и плавно отошла к другой группе гостей, оставив их одних.

Пока Орлов, как мотылек, полетел к свету, мгновенно растворяясь в беседах, Лыков предпочел остаться в тени. Он взял бокал шампанского, но не пил, лишь держал его в руке, как необходимый атрибут. Он превратился в слух и зрение. Он не слушал целые разговоры – он выхватывал фразы, как рыбак выдергивает рыбу из воды. Вот здесь, у камина, седобородый профессор философии рассуждал о «гниении империи» и «неизбежности тектонических сдвигов». Рядом с ним молодой гвардейский корнет с горящими глазами цитировал запрещенного Герцена. В другом углу группа студентов шепотом обсуждала недавние аресты в Технологическом институте. Все это было на поверхности. Слова, красивые и смелые, но пока еще безопасные. Это были фиалки. Лыков искал порох.

Он медленно двинулся вдоль книжных шкафов, занимавших всю стену. Красные сафьяновые переплеты с золотым тиснением. Полное собрание сочинений Вольтера, Руссо, Дидро. Французские энциклопедисты соседствовали с немецкими идеалистами. И тут его взгляд зацепился за деталь. На нижней полке, в ряду изящных томиков французской поэзии, стоял сборник стихов Бодлера. Но стоял он неровно, корешок был сдвинут на пару миллиметров вглубь. Мелочь, которую не заметил бы никто, кроме человека, для которого порядок был религией. Рука Лыкова, словно сама по себе, потянулась к книге. Он извлек тяжелый, пахнущий старой бумагой том. Он был тяжелее, чем должен был быть. Лыков открыл его на середине. Страницы были вырезаны, образуя тайник. А внутри, вместо стихов о пороке и тоске, лежала тонкая пачка брошюр, отпечатанных на дешевой серой бумаге. Он прочел заглавие на верхней: «Долой самодержавный строй! К оружию, товарищи!».

Порох. Густой, концентрированный. Отпечатанный не в кустарной подпольной типографии, а на хорошем станке. Шрифт был ровным, четким. Таким же, какой мог бы быть у нелегальной литературы высокого качества. Он быстро закрыл книгу и поставил ее на место, идеально выровняв корешок. Он обернулся. Никто не смотрел в его сторону. Княгиня была занята разговором с бледным поэтом. Но Лыков был уверен – она знала и об этой книге, и о ее содержимом. Она была не просто хозяйкой салона. Она была хранительницей арсенала.

Тем временем Дмитрий Орлов нашел свою сенсацию. Она стояла у окна, выходившего в заснеженный сад, и ее профиль четко вырисовывался на фоне темного стекла, отражавшего огни свечей. Это была молодая девушка, лет двадцати двух, с серьезным, сосредоточенным лицом и огромными, лучистыми глазами. В ней не было светского лоска и томной усталости других дам. Ее простое темное платье было лишено украшений, а густые русые волосы были собраны в скромный узел на затылке, открывая длинную, гордую шею. Она была студенткой Бестужевских курсов, и это было написано на ее лице – в упрямой складке у губ, в ясном, прямом взгляде, в той ауре интеллектуальной энергии, которая окружала ее.

– В этом доме даже вид из окна заставляет думать о вечном, не правда ли? – сказал Орлов, подойдя и становясь рядом с ней.

Она медленно повернула голову. Ее взгляд был настороженным, изучающим.

– Скорее о несправедливом, – ответила она тихо, но твердо. – Там, за этим окном, в холодных подвалах, люди умирают от голода, пока мы здесь пьем шампанское и рассуждаем о судьбах России.

Ее прямота обезоруживала. Орлов, привыкший к словесному фехтованию, на мгновение растерялся.

– Жестоко, но справедливо, – кивнул он. – Дмитрий Орлов, «Петербургский листок». Я пишу о несправедливости. Правда, за деньги.

Он ожидал презрительной усмешки, но она посмотрела на него с неожиданным интересом.

– Я читала вашу последнюю статью. О купце Брюханове. Вы смелый человек, господин Орлов. Вы не боитесь называть вещи своими именами.

– Это моя работа. Иногда она бывает опасной, – сказал он, вспомнив бесцветные глаза незнакомца.

– Всякая работа, которая служит правде, опасна, – в ее голосе звенела непоколебимая убежденность. – Меня зовут Софья. Софья Белозерская.

Они разговорились. Орлов, начавший беседу с профессиональным намерением выведать настроения местной молодежи, сам не заметил, как оказался втянут в этот разговор целиком, без остатка. Софья говорила о книгах, о науке, о необходимости просвещения народа, о праве женщин на образование. Она говорила страстно, горячо, и ее идеализм, который в другом человеке показался бы ему наивным, в ней был органичен и прекрасен. В ее глазах горел тот самый священный огонь, который он сам давно променял на цинизм и погоню за сенсацией. Он ловил себя на том, что не просто слушает, а вслушивается в мелодию ее голоса, следит за движением ее рук, за тем, как вспыхивает румянец на щеках, когда она говорит о чем-то важном.

– Вы верите, что газетная строчка может изменить мир? – спросила она, глядя ему прямо в глаза.

– Я верю, что она может доставить массу неприятностей конкретным людям, – усмехнулся он.

– А я верю, что может, – серьезно сказала она. – Слово – это тоже оружие. Иногда оно ранит сильнее пули. Нужно только знать, в кого целиться.

В этот момент к ним подошла княгиня Мещерская. Ее появление было таким же бесшумным и естественным, как падение снега за окном.

– Софья, милая, – мягко проговорила она, кладя руку на плечо девушке, – профессор Громов хотел бы обсудить с вами последнюю статью Плеханова. Не лишайте его этого удовольствия.

Это был приказ, отданный с безупречной светской вежливостью. Софья бросила на Орлова быстрый, почти извиняющийся взгляд и, кивнув, отошла к группе у камина.

– Очаровательное дитя, не правда ли? – сказала княгиня, глядя ей вслед. В ее голосе слышались материнские нотки, но глаза оставались холодными и внимательными. – Чистая душа. Такие, как она, – наше будущее. Их нужно беречь от грязи этого мира. И от слишком назойливого внимания прессы, господин Орлов.

Она посмотрела на Дмитрия в упор, и он понял, что это было второе предупреждение за два дня. И исходило оно от не менее опасного человека.

Вечер подходил к концу. Гости начали расходиться. Лыков, стоявший у выхода, заметил, как княгиня жестом подозвала к себе Софью. Они обменялись парой тихих фраз. Затем Вера Николаевна передала студентке небольшой сверток, обернутый в нотную бумагу. Софья быстро спрятала его в свою муфту. Вскоре после этого она попрощалась и вышла в сопровождении молчаливого бородатого мужчины, которого Лыков ранее приметил в углу. Мужчина не произнес за весь вечер ни слова, но его взгляд был тяжелым и цепким, как у тюремного надзирателя.

Лыков и Орлов покинули особняк одними из последних. Холодный ночной воздух после душной, надушенной атмосферы салона ударил в лицо, отрезвляя. Улица была пуста, лишь редкие газовые фонари бросали на свежевыпавший снег длинные, дрожащие тени.

– Ну что, нашли своих вольнодумцев? – с иронией спросил Лыков, поднимая воротник пальто.

– Я нашел нечто большее, – серьезно ответил Орлов, глядя вслед удаляющейся пролетке, в которой, как он догадывался, ехала Софья. В его голосе не было обычной бравады.

– Я тоже, – сказал Лыков. – Этот салон – не просто место для разговоров. Это штаб. Княгиня – командир. А ваши юные идеалисты – солдаты. Они разносят по городу не только смелые идеи, но и кое-что материальное. Девушка, с которой вы беседовали, Софья… она унесла с собой сверток.

Орлов резко повернулся к нему.

– Сверток? Какой сверток?

– Небольшой. Обернутый в ноты. Достаточно тяжелый для своего размера. Достаточно важный, чтобы его передавали лично и с предосторожностями.

Дмитрий молчал. Образ Софьи с ее горящими глазами и чистой верой в правду столкнулся в его сознании с образом заговорщицы, выносящей из подпольного штаба что-то опасное и нелегальное. Он почувствовал, как внутри что-то оборвалось. Дело, которое до сих пор было для него увлекательной и опасной игрой, вдруг обрело живое лицо. Лицо девушки, которую он, сам того не желая, мог погубить своей следующей газетной строчкой.

Они молча шли по заснеженной улице. Цокот их каблуков по мерзлой брусчатке был единственным звуком в этой морозной тишине.

– Что в том свертке, как вы думаете? – наконец спросил Орлов, и его голос прозвучал глухо.

– Может быть, деньги для подполья. Может быть, свежий тираж прокламаций, вроде тех, что я нашел в томике Бодлера, – ответил Лыков, глядя прямо перед собой. – А может быть, детали для печатного станка. Или чертежи новейшего линкора. В этом городе, господин Орлов, нотная бумага может скрывать любую мелодию. В том числе и похоронный марш.

Он остановился под светом фонаря и посмотрел на своего невольного напарника. Снежинки таяли на воротнике его пальто.

– Вам понравилась эта девушка, – это была не вопрос, а констатация. – Что ж, теперь у вас есть личный интерес. А это делает наше расследование либо гораздо эффективнее, либо смертельно опасным. Для всех.

Первая капля крови

Ледяное дыхание полицейского морга на Шпалерной встретило Арсения Лыкова у самого порога. Воздух здесь был не просто холодным – он был мертвым, выхолощенным, лишенным жизни и наполненным ее антиподом. Это была химическая атака на обоняние: едкий, стерильный запах карболки, пытавшийся, но не способный до конца перебить приторно-сладкую ноту формалина и тот самый, глубинный, едва уловимый кисловатый оттенок органического распада, который, раз попав в ноздри, навсегда селился в памяти. Он оседал на языке, проникал в ткань пальто, въедался в кожу. Лыков втянул эту смесь без малейшего изменения в лице, словно это был всего лишь еще один из ароматов Петербурга, столь же неотъемлемый, как запах речной воды или свежей выпечки.

Морг представлял собой огромное, гулкое помещение, выложенное от пола до потолка белым кафелем, поблескивавшим в тусклом свете газовых рожков. Каждая капля воды, срывавшаяся с латунного крана в углу, отдавалась здесь звонким, раскатистым эхом, нарушая абсолютную тишину. Посреди зала на цинковом столе, под грубой серой простыней, угадывались очертания человеческого тела. Рядом, заложив руки за спину, стоял прозектор, Карл Федорович Баум, пожилой немец с седой бородкой клинышком и глазами, которые за тридцать лет службы видели столько человеческого горя, что давно утратили способность выражать что-либо, кроме усталого любопытства.

– Guten Morgen, Арсений Петрович, – проскрипел он, не оборачиваясь. – Ваша пропажа нашлась. Рыбаки вытянули у Гутуевского острова сегодня на рассвете. Зацепился за якорную цепь баржи.

Лыков молча подошел к столу. Он не спешил. Его движения были выверены, экономны, словно он боялся нарушить хрупкий порядок этого места. Он положил свой котелок и перчатки на соседний, пустой стол и лишь затем кивнул Бауму.

– Покажите.

Немец взялся за край простыни и одним плавным, отработанным движением откинул ее.

Степан Рябов, кучер купца Брюханова, лежал на холодном металле, маленький, съежившийся, словно пытаясь защититься от холода, который уже навсегда стал его частью. Вода Невы сделала свою работу: кожа приобрела синюшно-белый оттенок, волосы прилипли к черепу темными прядями, а лицо оплыло, утратив последние индивидуальные черты. Но это был он. Лыков узнал его по фотографии из личного дела – коренастый мужик лет сорока, с широкими скулами и упрямым подбородком.

Следователь склонился над телом, но смотрел не на лицо. Его взгляд, острый и внимательный, как скальпель хирурга, начал свое путешествие. Он был не зрителем трагедии, а читателем, и это тело было текстом, жестоким, но предельно честным манускриптом, написанным на языке насилия. Он отметил все. Руки. Пальцы были сжаты в кулаки, но под ногтями, на удивление чистыми, не было ни песка, ни ила, ни щепок от борта лодки – ничего, что указывало бы на отчаянную борьбу за жизнь на воде. Ладони были покрыты твердыми мозолями от вожжей, но кожа между пальцами была мягкой, без ссадин.

– Что в легких, Карл Федорович? – спросил Лыков, не поднимая головы.

– Вода. Речная. Он утонул, в этом сомнений нет, – констатировал прозектор. – Но утонул он не по своей воле.

Пальцы Лыкова в тонких резиновых перчатках, которые он надел с методичной аккуратностью, коснулись шеи покойного. Под мокрой тканью дешевой рубахи, чуть левее кадыка, кожа была рассечена. Разрез был неглубоким, неровным, словно сделанным тупым, зазубренным лезвием. Вокруг раны образовался обширный, темный кровоподтек.

– Вот причина, – Баум указал на рану своим пинцетом. – Удар ножом. Не смертельный сам по себе. Трахея не задета, сонная артерия цела. Но удар был сильным. Он оглушил его, дезориентировал. Возможно, он потерял сознание. В таком состоянии упасть в воду – верная смерть.

– Нож нашли?

– Нет. Но по характеру раны могу предположить. Дешевый финский нож, из тех, что в любой портовой лавке за полтинник продают. Лезвие короткое, широкое. Таким рыбу потрошат или канаты режут.

Лыков выпрямился. Его взгляд скользнул ниже, к одежде. Добротный, хоть и поношенный, тулуп, сапоги. В кармане брюк Баум обнаружил несколько медных монет и маленький складной ножичек для починки сбруи. Ничего ценного.

– А это, – прозектор пинцетом поднял крошечный, налипший на воротник тулупа комок, – нашли, когда осматривали одежду. Табак. «Капитанский». Дешевый, крепкий. Его курят в основном портовые рабочие да матросы с торговых судов. На земле такой не найдешь.

Лыков взял комок на кончик своего ножа, поднес к глазам, понюхал. Резкий, терпкий запах махорки.

– Картина ясна, как божий день, – подвел итог Баум, прикрывая тело простыней. – Ваш кучер, Степан, ввязался в темные дела. Вероятно, был в сговоре с похитителями. Они встретились где-нибудь в порту, чтобы поделить добычу. Что-то пошло не так. Слово за слово, вспыхнула ссора, как это бывает у пьяного простонародья. Один из подельников пырнул его ножом и сбросил тело в воду, чтобы скрыть следы. Ищите его дружков среди портовых грузчиков или матросни с какой-нибудь угольной баржи. Дело шито белыми нитками.

Лыков молча снял перчатки и вымыл руки в раковине, долго и тщательно оттирая с кожи въедливый запах морга. Он не спорил с прозектором. Версия Баума была логичной, простой и удобной. Она объясняла все: и место, где нашли тело, и характер раны, и табак. Она была идеальной. Слишком идеальной. А в работе Лыкова все, что было слишком идеальным, всегда оказывалось ложью.

Когда он вышел на улицу, морозный воздух после морга показался ему чистым и свежим, как родниковая вода. Он глубоко вздохнул, и облачко пара вырвалось изо рта. Снег перестал, и низкое ноябрьское солнце пробилось скво-зь пелену облаков, окрасив серый гранит набережной в бледные, золотистые тона. Город жил, дышал, спешил, и смерть одного маленького человека, кучера Степана Рябова, была в этом огромном механизме не более чем скрипом одной незаметной шестеренки.

Но для Лыкова эта смерть меняла все. Дело перестало быть игрой ума, головоломкой о пропавшем экипаже. Оно обрело вес, плотность, запах. Запах речного ила и пролитой крови. Это была первая жертва. И следователь знал, что она, скорее всего, не последняя. Свидетеля убрали. Не просто убили в пьяной драке, а заставили замолчать. И сделали это так, чтобы все выглядело именно как пьяная драка.

– Господин следователь!

Голос Орлова, как всегда, появился из ниоткуда, энергичный и настойчивый. Газетчик вынырнул из-за угла, закутанный в свой неизменный яркий шарф. Лицо его было раскрасневшимся от мороза, а в глазах горел знакомый азартный огонь.

– Я только что от ваших. Мне сказали, вы здесь. Это правда? Нашли?

Он замолчал, увидев выражение лица Лыкова. Бравада в его голосе угасла, сменившись тревогой.

– Мертв, – коротко ответил Лыков. – В Неве. У Гутуевского острова.

Орлов сглотнул. Он был репортером, он видел смерть, но одно дело – безликая строчка в полицейском отчете, и совсем другое – когда это смерть человека, ставшего частью твоего собственного расследования. Это имя, Степан Рябов, уже было не просто именем. Это был ключ. И этот ключ теперь лежал на дне реки.