Трикстер 1. Падение и возрождение

– А как же уличные гонки? – попытался возразить прокурор. – Свидетели утверждают…

– Каких свидетелей? – мгновенно отреагировал адвокат. – Представьте их суду.

Прокурор замялся, полистал бумаги. Я видел, как он ищет в документах имена тех людей, с которыми я разговаривал, которые обещали дать показания. Но их не было.

– Свидетель Сергей Иванович Петров… – начал прокурор.

– Господин Петров выехал в командировку, – немедленно вмешался адвокат. – У суда есть справка о его отсутствии по уважительной причине.

– Но он давал показания следователю…

– Предварительные показания, данные в состоянии стресса, не могут считаться достоверными без очной ставки.

Так продолжалось весь день. Каждый раз, когда прокурор пытался представить доказательства причастности Ария к гонкам, адвокаты ловко парировали, ссылаясь на отсутствие свидетелей, недостоверность показаний, процессуальные нарушения.

Единственным свидетелем, который согласился дать показания в пользу обвинения, оказался сам Максим Коротков. Но его показания звучали как заученный текст.

– Я… я был пьян, – говорил он, запинаясь. – Я не справился с управлением. Это моя вина. Только моя.

– А господин Дальмонт? – спросил прокурор. – Он каким-то образом влиял на вашу манеру вождения?

Коротков быстро взглянул в сторону Ария, потом опустил глаза.

– Нет. Он просто был пассажиром.

– Но ведь вы гонялись…

– Я гонялся. Один. – Коротков говорил монотонно, как будто пересказывал чужую историю. – Арий… господин Дальмонт просил меня ехать медленнее, но я не слушал.

Я сидел в зале, сжимая в руках фотографию Лиз, и понимал, что наблюдаю не правосудие, а спектакль. Каждая реплика была отрепетирована, каждое движение просчитано. Коротков, видимо, получил какие-то гарантии в обмен на своё молчание о роли Ария.

Адвокаты Короткова и Дальмонта работали как единая команда, хотя формально представляли разные стороны. Они ловко переводили внимание суда с обстоятельств дела на личность подсудимого, превращая его из виновника в жертву обстоятельств.

– Мой клиент – молодой человек из простой семьи, – говорил защитник Короткова. – Он работал не покладая рук, мечтал о собственной машине, строил планы на будущее. Он никогда не был замечен в правонарушениях, не имеет судимостей. Это был его первый и, я надеюсь, последний проступок.

– Господин Коротков искренне раскаивается в произошедшем, – добавлял адвокат Дальмонта. – Он готов понести наказание и возместить ущерб. Более того, семья Дальмонт несмотря на то, что их сын также пострадал в этой аварии, готова оказать материальную поддержку семье погибшей.

При слове "пострадал" я едва не вскочил с места. Арий пострадал? У него даже царапины не было!

Но судья – пожилой мужчина с усталым лицом и тяжёлыми веками – только кивал, делая пометки в блокноте.

Во время перерыва ко мне подошёл мужчина в дорогом костюме – представитель юридической службы корпорации Дальмонт.

– Господин Мельфицкий, – сказал он вежливо, – позвольте выразить соболезнования в связи с вашей утратой. Семья Дальмонт понимает ваше горе и готова оказать материальную поддержку.

– Какую поддержку? – спросил я, не веря своим ушам.

– Компенсацию морального ущерба. Помощь в оплате лечения, если потребуется психологическая реабилитация. Возможно, даже предложение работы в одной из наших дочерних компаний.

Он протянул мне конверт.

– Подумайте. Никто не вернёт вам близкого человека, но можно сделать так, чтобы трагедия не разрушила полностью вашу жизнь.

Я взял конверт, не открывая его.

– А что взамен? – спросил я.

– Ничего особенного, – улыбнулся мужчина. – Просто понимание того, что молодые люди иногда совершают ошибки, за которые им приходится платить всю жизнь. Максим Коротков уже наказан своей совестью. Разве недостаточно?

Я посмотрел на конверт, потом на фотографию Лиз в своих руках.

– Идите к чёрту, – сказал я и вернул конверт.

Мужчина не изменился в лице, только пожал плечами.

– Подумайте ещё, – сказал он. – Предложение останется в силе.

Когда судья огласил приговор, в зале наступила тишина.

– Коротков Максим Александрович признаётся виновным в нарушении правил дорожного движения, повлёкшем смерть человека. Учитывая его чистосердечное раскаяние, молодой возраст, отсутствие судимостей и готовность возместить ущерб, суд приговаривает его к условному лишению свободы сроком на два года, лишению водительских прав на три года и обязательным работам.

В зале раздался гул – кто-то возмущался мягкостью приговора, кто-то, наоборот, одобрял "справедливость".

Арий даже не взглянул на бывшего друга. Он просто встал, поправил галстук и направился к выходу, окружённый охраной и адвокатами. Его отец поднялся чуть позже, на мгновение задержал на мне взгляд – холодный, расчётливый, полный ледяной уверенности: "Ты ничего не докажешь. Здесь всё покупается и продаётся. И ты это знаешь."

Коротков остался сидеть на скамье подсудимых, уткнувшись лицом в руки. Я видел, как дрожат его плечи – то ли от облегчения, то ли от стыда.

Вечером того же дня мне позвонила сестра. Голос её был странным – напуганным и одновременно виноватым.

– Володя, мне… мне сегодня предложили повышение, – сказала она. – Зарплата в полтора раза больше, служебная машина, медицинская страховка для всей семьи.

– Поздравляю, – сухо сказал я.

– Ты не понимаешь, – она заплакала. – Это не случайность. Партнёр прямо сказал: "Ваша семья показала мудрость и понимание ситуации". Володя, я не хотела… но дети, ипотека…

Я молчал.

– Прости меня, – шептала она. – Прости…

Я сбросил звонок.

Даже соседи начали относиться ко мне по-другому. Кто-то избегал встречи взглядом в лифте. Кто-то, наоборот, стал нарочито дружелюбным. Управляющий дома сообщил, что мои коммунальные долги "случайно" оказались погашены неизвестным благотворителем.

Система работала безотказно. Она не угрожала, не ломала, не уничтожала. Она просто делала сопротивление бессмысленным, а сотрудничество – выгодным. Морковка и кнут, только кнут был невидимым, а морковка – очень сладкой.

Через неделю после суда я получил ещё один звонок от представителя корпорации.

– Господин Мельфицкий, – сказал тот же вежливый голос. – Мы понимаем, что вы переживаете трудные времена. Возможно, смена обстановки пойдёт вам на пользу? У нас есть вакансии в европейских офисах…

– Что вы от меня хотите? – устало спросил я.

– Просто жить дальше, – ответил голос. – Строить новую жизнь. Забыть старые обиды. В конце концов, месть никого не воскрешает, а вот будущее ещё можно построить.

Я понял, что это предложение – последнее. Либо я соглашаюсь на их условия и получаю новую жизнь на их деньги, либо остаюсь один в мире, где у меня больше нет ни работы, ни друзей, ни поддержки.

– Я подумаю, – сказал я.

– Конечно, – голос звучал довольно. – Времени достаточно.

Игорь появился в моей жизни как назойливый будильник – регулярно, настойчиво и в самые неподходящие моменты.

– Володя, открывай, я знаю, что ты дома! – стучал он в дверь. – Я принес еду и не уйду, пока не убежусь, что ты жив.

Первые недели я не открывал. Просто лежал на диване, слушал его голос через дверь и ждал, когда он уйдет. Но Игорь был упорным – как хороший друг и как бывший военный. Он мог простоять под дверью час, мог прийти на следующий день, мог оставить пакеты с продуктами у порога.

– Я понимаю, что тебе сейчас ни до кого, – говорил он в очередной раз, – но ты не можешь просто исчезнуть. Лиз бы не хотела этого.

Упоминание Лиз каждый раз било наотмашь. Я зажмуривался, сжимал кулаки, а иногда просто шел в ванную и включал воду, чтобы не слышать.

Однажды вечером, когда дождь барабанил по окнам, а в квартире стало совсем холодно (я забыл оплатить отопление), Игорь не просто постучал – он стал методично трезвонить в домофон, звонить на телефон и стучать в дверь одновременно. Через полчаса такой осады я не выдержал.

– Что тебе нужно? – открыл я дверь, не снимая цепочки.

Игорь выглядел встревоженно. В руках у него был пакет из продуктового магазина и термос.

– Боже, Володя, ты на себя смотрел? – он окинул меня взглядом. – Когда ты последний раз ел нормальную еду?

Я посмотрел на себя в зеркало в прихожей. Отросшая борода, впавшие щеки, мятая футболка, которую я не менял уже неделю. Я выглядел как бомж.

– Я в порядке, – пробормотал я, но голос звучал хрипло и неубедительно.

– Да ты издеваешься, – Игорь протиснулся в квартиру, не дожидаясь приглашения. – Володя, я понимаю, что случилось нечто ужасное. Я понимаю, что ты разбит. Но ты не имеешь права убивать себя по частям.

Он прошел на кухню, начал разбирать пакеты. Достал хлеб, колбасу, консервы, пачку чая.

– Когда ты последний раз принимал душ? – спросил он, не оборачиваясь.

Я не ответил. Не помнил.

– Послушай, – Игорь наконец повернулся ко мне, – я не собираюсь читать тебе лекции. Но так дальше продолжаться не может. Ты же умный человек, сам все понимаешь.

– Понимаю что? – огрызнулся я. – Что жизнь продолжается? Что надо идти дальше? Что все будет хорошо?

– Нет, – серьезно сказал Игорь. – Я понимаю, что ничего не будет, как раньше. Что боль никуда не денется. Но я также понимаю, что ты медленно превращаешься в призрака.

Я сел за стол, уткнулся лицом в ладони.

– Я просто… я не знаю, как жить дальше, – признался я. – Всё, что у меня было, всё, что имело смысл – все ушло с ней. Я просыпаюсь и не понимаю, зачем вставать. Ложусь спать и не понимаю, зачем проснусь завтра.

Игорь помолчал, потом сел напротив.

– У меня есть знакомая. Психолог. Ее зовут Анна, —сказал он осторожно. – Мне когда-то помогла после… после того случая в армии. Может, стоит попробовать?

Я поднял голову, посмотрел на него.

– Ты серьезно? Психолог? – в моем голосе прозвучала насмешка. – Что она мне скажет? Что время лечит? Что нужно отпустить и жить дальше?

– Не знаю, что скажет, – честно ответил Игорь. – Но она не из тех, кто кормит стандартными фразами. Она… другая. Просто попробуй.

Следующие дни я думал о предложении Игоря. Раньше я никогда не обращался к психологам – всегда считал, что смогу разобраться с проблемами сам. В театральной среде, конечно, многие ходили к "специалистам по душе", но мне это казалось чем-то слабым, неправильным. Настоящий мужчина должен справляться сам, решать проблемы силой воли и разумом.

Но сейчас ни воли, ни разума не хватало. Я провел несколько дней, пытаясь найти в интернете информацию об этой Анне. По привычке хотел изучить отзывы, узнать ее методы, понять, с чем столкнусь. Но даже простой поиск в браузере требовал усилий, которых у меня не было.

Я открывал страницы, читал первые строчки – и закрывал. Все казалось бессмысленным, чужим, неважным. В голове крутились одни и те же мысли: "Зачем? Что это изменит? Лиз не вернется. Справедливости не будет. Все равно ничего не получится."

Игорь звонил каждый день. Не навязчиво, не требовательно, просто поддерживал связь.

– Как дела? – спрашивал он.

– Нормально, – отвечал я.

– Ты думал о том, что мы обсуждали?

– Думаю.

И это была правда. Я действительно думал, но не мог заставить себя сделать хотя бы звонок. Каждый раз, когда собирался набрать номер, рука замирала над телефоном. Что я скажу? "Здравствуйте, я сломанный человек, помогите мне"? Как объяснить боль, которая не помещается в слова?

Раньше я всегда все планировал, изучал, подготавливался. Перед каждым выступлением мы с Лиз репетировали по десять раз, проверяли каждую мелочь, каждый реквизит. Я читал книги по психологии восприятия, изучал техники управления вниманием, анализировал реакции публики. Контроль и подготовка – вот что давало мне уверенность.

А теперь я не мог даже записаться на прием к врачу. Мысль о том, что придется с кем-то говорить, объяснять, отвечать на вопросы – вызывала панику.

Через неделю Игорь снова пришел. На этот раз он выглядел решительно.

– Володя, мне надо с тобой серьезно поговорить, – сказал он, сразу проходя в комнату.

Я сидел в кресле, смотрел в окно. На улице была обычная осенняя серость.

– Слушаю, – сказал я, не поворачиваясь.

– Ты боишься идти к психологу?

Я помолчал, потом кивнул.

– Боишься чего именно?

– Не знаю, – честно ответил я. – Боюсь, что она скажет что-то, что сделает еще больнее. Или что не скажет ничего полезного. Боюсь, что придется вспоминать… говорить о ней.

– А еще?

Я задумался. Игорь умел задавать правильные вопросы.

– Еще боюсь, что ничего не изменится, – сказал я тихо. – Что я потрачу время, деньги, силы – а в итоге все останется как есть. Только к боли добавится разочарование.

Игорь кивнул.

– Понимаю. А что, если изменится?

– Что ты имеешь в виду?

– Что, если станет легче? Ты этого боишься?

Вопрос застал меня врасплох. Я обернулся, посмотрел на него.

– Ты думаешь, я боюсь снова быть как все, словно ничего не было?

– Не знаю. Думаю вслух. Иногда горе становится единственной связью с тем, кого мы потеряли. И отпустить горе кажется предательством.

Игорь был прав. Где-то глубоко внутри я действительно боялся, что если мне станет легче, если я снова начну радоваться жизни – это будет изменой памяти Лиз. Как будто ее смерть ничего не значила, как будто я могу просто забыть и жить дальше.

– Лиз не хотела бы, чтобы ты так мучился, – тихо сказал Игорь.

– Откуда ты знаешь, чего она хотела? – вспылил я.

– Потому что знал ее. Потому что видел, как она на тебя смотрела. Она хотела, чтобы ты был счастлив. И если она где-то есть, если она видит – ей больно смотреть на то, что с тобой стало.

Я снова отвернулся к окну. На глазах появились слезы – первые за много дней.

В ту ночь я не спал. Лежал, смотрел в потолок и думал о словах Игоря. Пытался представить, что сказала бы Лиз, если бы увидела меня сейчас. Вспоминал ее голос, ее смех, то, как она всегда подбадривала меня перед трудными выступлениями.

"Ты справишься, – говорила она. – Ты всегда справляешься."

Но тогда у меня была она. Тогда у меня был смысл справляться.

К утру я принял решение. Не окончательное, не уверенное – но решение. Попробую. Один раз. Если не поможет – хотя бы буду знать, что попытался.

Я нашел номер телефона Анны в записной книжке Игоря, которую он "случайно" забыл у меня. Несколько раз начинал набирать и бросал. Потом заставил себя дождаться конца гудков.

– Здравствуйте, – ответил приятный женский голос.

– Здравствуйте. Меня… меня направил к вам Игорь Сомов. Я бы хотел записаться на прием.

– Конечно. Как вас зовут?

– Владимир.

– Владимир, что привело вас ко мне?

Я помолчал. Как коротко объяснить катастрофу?

– Я потерял… я потерял близкого человека. И не могу с этим справиться.

– Понимаю. Когда вам удобно встретиться?

Мы договорились на завтра. После разговора я почувствовал странное облегчение и одновременно страх. Как будто сделал шаг к краю пропасти, но еще не знал, упаду или научусь летать.

Кабинет Анны находился в небольшом частном центре, далеко от корпоративных башен и медицинских комплексов. Я добирался туда на метро, впервые за месяцы выйдя из квартиры дальше чем до ближайшего магазина.

Мир показался мне странным, слишком ярким и быстрым. Люди спешили, разговаривали, смеялись – как будто ничего не произошло. Как будто мир не остановился той ночью, когда умерла Лиз.

Анна встретила меня в приемной. Женщина средних лет, с внимательными глазами и спокойной манерой держаться. Никакой показной доброжелательности, никаких дежурных улыбок.

– Владимир? Проходите.

Кабинет был обставлен просто: два кресла, небольшой столик, книжные полки, несколько картин на стенах. Никаких дипломов в рамках, никаких статуэток или фотографий. Место, где можно говорить, не отвлекаясь.

– Расскажите о себе, – сказала Анна, когда мы устроились.

И я рассказал. Не все сразу, урывками, с паузами, но рассказал…

Я познакомился с Елизаветой Агафоновой три года назад на одном из корпоративных мероприятий. Тогда я был начинающим фокусником, который больше нервничал, чем удивлял публику. Моё шоу шло не очень – я дважды уронил карты, один трюк провалился полностью, а зрители явно скучали.

Но в зале была девушка со светло-русыми волосами и серо-голубыми глазами, которая смотрела на меня не с жалостью или скукой, а с искренним интересом. Когда я показывал фокус с исчезающей монетой, она первой начала аплодировать. Когда я сбился с ритма во время трюка с кольцами, она тихо подсказала: "Посмотрите направо!" – и зрители проследили её взгляд как раз в тот момент, когда мне нужно было незаметно переложить реквизит.

После выступления она подошла ко мне.

– Вы настоящий волшебник, – сказала она, и в её голосе не было ни капли иронии. – Просто ещё не поверили в это сами.

– Спасибо за поддержку, – смущённо ответил я. – Хотя объективно выступление было провальным.

– А вы знаете, что такое настоящая магия? – спросила она, наклонив голову. – Это не безупречная техника. Это способность заставить людей поверить в чудо. А сегодня я поверила.

Она любила когда её называли Лиз, она работала в отделе маркетинга той же корпорации что заказала себе корпоратив. Мы проговорили до трёх утра в круглосуточном кафе, обсуждая фокусы, психологию восприятия и то, как превратить обычное шоу в настоящий спектакль.

– Знаете, что вам нужно? – сказала она, размешивая третий кофе. – Партнёр. Кто-то, кто понимает, что зрители видят не только ваши руки, но и ваше лицо, ваши эмоции.

– Вы предлагаете стать моей ассистенткой? – улыбнулся я.

– Я предлагаю стать вашим другом, – серьёзно ответила она. – А ассистентство – приятный бонус.

Следующие полгода мы провели в репетициях. Лиз оказалась прирождённым психологом – она могла за пять минут "прочитать" любую аудиторию и подсказать мне, как лучше подать тот или иной трюк.

– Вон та женщина в синем платье, – шептала она мне на ухо перед выходом на сцену, – она скептик. Начните с неё, удивите её – и остальные поверят.

– А парень у окна? – спрашивал я.

– Романтик. Покажите ему фокус с цветами, и он будет аплодировать всю программу.

Она умела быть невидимой для публики и абсолютно необходимой для меня. Во время выступлений она сидела в зале, словно обычная зрительница, но каждый её взгляд, каждый жест были частью нашего спектакля. Когда мне нужно было отвлечь внимание публики, она "случайно" роняла программку. Когда требовался доброволец из зала, она первой тянула руку, но делала это так естественно, что никто не подозревал подставу.

– Лиз, ты гений, – говорил я после очередного удачного выступления.

– Нет, – смеялась она, – я просто умею видеть людей. А ты умеешь творить чудеса. Вместе мы непобедимы.

Наши выступления становились всё лучше. Я перестал нервничать, научился импровизировать, а она превратилась в мою тайную опору – человека, который всегда знал, что делать, если что-то пойдёт не так.

Постепенно Лиз стала не просто партнёром на сцене, но и центром моей жизни. Мы проводили вечера в моей квартире, придумывая новые трюки, или в её – обсуждая книги по психологии и искусству. Она любила старое кино, особенно фильмы с фокусниками и циркачами.

– Посмотри, – говорила она, показывая на экран, где герой ловко манипулировал картами, – видишь, как он смотрит в глаза зрителям? Он не прячется за трюком – он общается.

Лиз обожала фотографировать. У неё была старая плёночная камера, и она снимала нас во время репетиций, наши поездки на выступления, даже просто обычные вечера дома. Позже она превратила эти фотографии в своеобразную хронику нашей совместной жизни.

– Почему плёнка? – спрашивал я. – Цифровые камеры же удобнее.

– Плёнка честнее, – отвечала она. – Каждый кадр на счету, нельзя просто щёлкать без разбора. Нужно ловить настоящие моменты.

Она пела. Не профессионально, но с душой. Иногда перед выступлениями она исполняла короткие песни для разогрева публики – старые баллады или джазовые стандарты. Её голос был не сильным, но тёплым, обволакивающим. Зрители притихали, слушали, и атмосфера в зале становилась доверительной, домашней.

– Ты понимаешь, – объясняла она, – фокус начинается не тогда, когда ты берёшь в руки карты. Он начинается с первой секунды, как публика тебя увидела. Каждый взгляд, каждое слово создают настроение.

Мы мечтали создать собственное шоу. Не просто набор трюков, а настоящий спектакль с сюжетом, музыкой, светом. Лиз рисовала эскизы костюмов, придумывала сценарии, а я работал над техническими деталями.

– Представь, – говорила она, разложив на столе свои наброски, – мы начинаем в полной темноте. Только один луч света, и ты появляешься из ниоткуда. А потом…

Её глаза загорались, когда она рассказывала о наших планах. Мы хотели путешествовать, выступать не только в корпоративных залах, но и в театрах, на фестивалях. Лиз уже нашла несколько площадок, которые согласились бы нас принять.

– Нам нужно только собрать деньги на оборудование, – говорила она. – И найти хорошего звукооператора.

– А ты не боишься? – спрашивал я. – Оставить стабильную работу, уйти в неизвестность?

– Конечно, боюсь, – честно отвечала она. – Но ещё больше я боюсь прожить жизнь, не попробовав. Ты же чувствуешь, что мы можем создать что-то особенное?

И я действительно чувствовал. Рядом с ней я был не просто фокусником – я был артистом, который мог заставить людей забыть о повседневности и поверить в чудеса.

Время летело незаметно. Когда сессия закончилась, я почувствовал странную усталость – как после тяжелой физической работы. На глазах застыли слезы.

– Владимир, – сказала Анна перед тем, как я ушел, – вы сделали важный шаг, придя сюда. Это требует мужества.

– Не чувствую себя мужественным, – признался я.

– Мужество не в том, чтобы не бояться. Мужество в том, чтобы действовать, несмотря на страх.

Следующие встречи проходили легче. Анна не пыталась "лечить" меня стандартными методами, не предлагала "отпустить" боль или "принять" потерю. Вместо этого она помогала мне разбираться в том, что со мной происходит.

– Горе – это не болезнь, которую нужно вылечить, – говорила она. – Это естественная реакция на потерю. Вопрос не в том, как от него избавиться, а в том, как научиться жить с ним.

Мы говорили о Лиз – не как о потере, а как о человеке, который был важной частью моей жизни. Я рассказывал о наших выступлениях, о ее смехе, о том, как она помогала мне быть лучше. Постепенно воспоминания перестали причинять острую боль и стали приносить что-то похожее на тепло.

– Она остается с вами, – сказала Анна на одной из сессий. – В ваших воспоминаниях, в том, чему она вас научила, в том, как изменила вас. Смерть забрала ее тело, но не забрала то влияние, которое она оказала на вашу жизнь.

К концу второго месяца встреч я почувствовал, что что-то меняется. Не то чтобы стало легко – боль никуда не ушла. Но она стала другой, менее разрушительной. Я начал снова есть регулярно, следить за собой, иногда даже выходить на прогулки.

– Владимир, – сказала Анна на одной из встреч, – вы много говорили о прошлом. А что насчет будущего?

– Какое будущее? – удивился я. – Я просто пытаюсь пережить каждый день.

– Понимаю. Но рано или поздно вам придется решить, что делать дальше. Вы не можете всю жизнь существовать в режиме выживания.

– А что я могу делать? – спросил я. – Вернуться на сцену? Как? Без Лиз это все теряет смысл. А мои руки после аварии не вызывают доверия даже тогда когда я держу кружку в руках и стараюсь не пролить жидкость в ней.

– Может быть, стоит попробовать что-то совсем новое? – осторожно предложила Анна.

– Например?

– Не знаю. Что-то, что позволит вам быть собой, но в новом контексте. Что-то, где ваши навыки, ваш опыт пригодятся, но где не будет болезненных воспоминаний.

Я задумался. Идея была интересной, но абстрактной. Что может быть новым и одновременно знакомым?

На одной из встреч, когда я уже собирался уходить, Анна внезапно задержала меня.

– Владимир, можно задать странный вопрос?

– Конечно.

– Вы когда-нибудь думали о том, что было бы, если бы у вас появилась возможность начать жизнь заново? В буквальном смысле?

Я посмотрел на нее с удивлением.

– В смысле?

– Если бы вы могли стать кем-то другим, в другом мире, где нет боли, которая вас преследует. Где вы могли бы использовать свои таланты, но не сталкиваться каждый день с воспоминаниями.

– Это из области фантастики, – сказал я.

– Не совсем, – улыбнулась Анна. – Слышали о системах полного погружения?

– В общих чертах. Что-то связанное с VR?

– Гораздо больше, чем VR. Новое поколение нейроинтерфейсов позволяет не просто видеть и слышать виртуальный мир, а буквально жить в нем. Ваше сознание может существовать в альтернативной реальности месяцами, получая полноценный опыт.