Реверс

Поужинав, Инцелл шёл по извилистым красным коридорам с высокими потолками, запирался в своей комнате и усаживался в засаленное блестящее кресло со стёртыми подлокотниками, прикладывал к бритым вискам мягкие гелевые подушечки, в сердцевине которых блестели крохотные усилители – они соединяли его имплант с мощным ретранслятором на крыше, зажмуривался до цветных кругов и начинал крутиться на своём стуле. Волнами, будто разматывая верёвку, он вспоминал свои детские ощущения, пропуская через себя как можно больше необязательных деталей – они помогали погрузиться в требуемое состояние. Несмотря на регулярность этих процедур, он каждый раз волновался. Волнение одновременно делало каждый стрим уникальным, потому что обостряло транслируемые чувства, но было в нём ещё кое-что, чего лучше было не допускать в стримы. Это был страх, что скоро он не сможет найти в себе нужные струны и не сможет спуститься на нужную глубину, чтобы дать сенсикам то, чего они хотели.Такой момент будет означать резкое понижение его доходов, что откроет прямую дорогу в старшаки.

Но пока у него всё получалось, и, дойдя до нужного места в памяти, он мог почувствовать мягкое прикосновение плотной ткани к виску и щеке. Потом – соприкосновение всё большей поверхности кожи с податливой поверхностью пухлой подушки. Уютная прохлада обхватывала и принимала его голову, оборачиваясь полукругом – от подбородка до макушки. Отдав свою свежую прохладу, набитая мягким пухом, гостеприимная, упругая поверхность впитывала тепло тела и уютно держала голову, убаюкивая, лаская, настраивая на сон.

Но перед сном всегда возникает это сладкое чувство, когда ты лежишь и смотришь в темноту, безнаказанно мечтая, отдаваясь самым сокровенным, несбыточным фантазиям. Не тем, что мы называем планами, а тем лишь, что мы сами считаем несбыточными, может, даже запретными. И этот уют, и эта безнаказанность, и комфорт темноты – не той, из которой за тобой кто-то наблюдает, а той, которая скрывает тебя от чужого присутствия, обволакивают, погружают, забирают.

Выныривая из трансляции, Инцелл почти слышал тягостный вздох своих сенсиков. Их было много, и они платили огромные деньги за его подушку. Возможно, он мог бы заставить себя вести стрим подольше, но понимал, что достаточность есть следствие контраста с дефицитом, поэтому не позволял себе уходить в эти ощущения слишком надолго.

Обычно после стрима Инцелл принимал паровой душ и сразу ложился спать. В душ идти не хотелось, потому что состояние, в которое он погружался, настраивало на сон его самого, но он всё же различал стрим и реальность и заставлял себя выполнить обязательные гигиенические процедуры.

Лёжа в кровати, он действительно предавался мечтам. Он не мог бы сказать, считает он их реальными или нет, в полудрёме не хотелось делить мысли на категории. Он фантазировал о доме на опушке леса, рядом обязательно должно быть чистое озеро. Степана была в этом доме вместе с ним, а в той же местности, неподалёку, живут его родители и бабушка. У них всё есть, они всё такие же, какими он их запомнил.Там никто не смотрит через камеры, не считает глотки воды и не измеряет полезность каждого вдоха. У этих фантазий не было начала и конца. Он не знал, как он там оказывался и каким образом рядом с ним оказывалась Степана. В реальности её стримы стоили гораздо меньше, чем его, так что её откуп был намного дальше от них по времени, и был риск, что она потеряет мотивацию и вообще не сможет откупить себя из московской каторги. В мечтах о таких вещах не задумываешься. Инцелл также не хотел задумываться о дальнейших шагах, о том, как будут жить их дети, и что они тоже будут вынуждены отправить их в Москву, заниматься стримами. Все желания – о том, что они вместе и счастливы, – сливались в единое пятно всеобъемлющего благоденствия, и Инцелл растворялся в обыкновенном сне, который никто не видел.

Глава 2

Инцелл проснулся, когда у остальных уже был обед. Он мог себе это позволить. На этот раз обошлось без головной боли, которые были частым его спутником и, хотя имплант быстро купировал боль, тело в такие дни оставалось болезненно раскоординированным, а сознание – вялым.

Паровой душ не бодрил после сна. Мытьё происходило под паром при помощи плотной салфетки, поэтому душ всегда был тёплым. Конденсат собирался и направлялся на очистку. Правда, было не совсем понятно, зачем пить и мыться восстановленной водой, если здание стоит прямо на берегу Москвы-реки, но краткие ролики объяснили им, что так нужно для экологии.

По дороге в столовую он услышал громкие выкрики «Эврика! Эврика!» – так Степана обозначала пик стрима, чтобы не только сенсики, но и глядящие поняли, что сейчас у неё произошла кульминация. Она не говорила, почему выбрала именно это слово, может, ей просто нравилось, как оно звучит. Она пользовалась этим словечком и в менее подходящих контекстах, так что все уже привыкли.

Кормушка, как они называли аппарат для выдачи еды, выдавила из себя самое частое блюдо – комкастую кашу, которая запахом подозрительно напоминала то, что капельками повисало у него на пальцах, когда он набирался смелости и позволял себе расслабиться под струёй горячего пара.

Каша из свернувшегося белка была постоянным гостем тарелок, за исключением определённых дней в году. Инцелл не понимал, почему именно в эти дни им давали что-то другое, но предполагал, это было как-то связано с праздниками из прошлого. Хотя, если судить по белковому привкусу, все остальные блюда были сделаны из того же субстрата, что и каша.

Помимо голода и других естественных нужд, у стримеров была ещё причина ограничивать стримы по времени. В реальной жизни рутинизация и привыкание подтачивают и размывают остроту восприятия мира, делают его пресным и скучным, но то же самое происходит и со стримами. Чем чаще и дольше стримеры ведут свои трансляции, тем ниже их качество, а значит, меньше денег, и шанс откупа из Москвы переносится всё дальше и дальше в неопределённое будущее. В какой-то момент оно становится таким далёким, что стример теряет мотивацию и перестаёт работать. И, по слухам, оказывается в подвалах этого здания. Инцеллад уже почувствовал, что входить в нужное состояние стало труднее, чем в первые недели. У него ещё было достаточно времени для того, чтобы оставаться в высшей лиге и зарабатывать хорошо, но время работало против него.

Он встал, потянулся, тряхнул головой. Это кресло, эта комната, его жизнь – всё не его, чужое. Даже его разум не совсем принадлежал ему – туда за деньги заглядывают люди. Он понимал, что это порядок вещей, что плата за выставление своих сокровенных воспоминаний напоказ поможет откупить себя и встретиться с родителями, уехать отсюда – на природу, где много зелени, где есть вода в достатке. Это поддерживало, вело вперёд. Но было так тошно! Иногда казалось, что он продаёт не стрим, а себя по кусочкам, начиная с самых мягких и тёплых.

Инцелл вышел из личной комнаты и направился в столовую. Минуты, проведённые в трансляции, сжигали дневной запас калорий.

Он взял поднос, поставил на него миски, подвинул их к пищевым краникам, торчащим из кормушки, и стал дожидаться запекания пищевого геля до нужной кондиции, то есть до состояния комкастой полупрозрачной каши, присыпанной усилителями вкуса.

В столовой было не так много людей, поэтому среди фонового шума явно выделялось чавканье одного парня. Он делал это нарочно – специально для блохастых, как тот называл глядящих. Такое пренебрежение к людям, от которых зависела скорость его откупа, удивляло Инцеллада, но ещё больше его удивляло то, что люди продолжали наблюдать за его жизнью и платили буквально за то, что их оскорбляют.

Инцелл ненавидел эти звуки. Ненавидел настолько, что всё лицо, включая глаза, наливалось кровью, и он, пользуясь мощным воображением, представлял, как унижает чавкуна, бьёт его по лицу и заставляет есть с пола, чего он и заслуживал, потому что только свиньи, по мнению Инцелла, способны издавать такие звуки. Каждое причмокивание отзывалось в голове глухим ударом, будто кто-то изнутри пощёлкал по его барабанным перепонкам пальцами. Это было в рекомендациях для низкоуровневых стримеров – каждый поступок должен быть выкручен на максимум. Большую часть Инцелл не видел, потому что мог позволить себе запереться в комнате, но по правилам есть он был обязан в общей столовой – чтобы полностью не отрываться от коллектива, и, как назло, у него была сильно выраженная мезофония, заякоренная на чавканье.

Человек не просто жевал, широко раскрывая рот и причмокивая, он, даже держа губы сомкнутыми, натягивал их почти до середины переносицы, чтобы те, кто подсматривал за ним, преисполнились чувством сытости и дешёвого удовольствия, которое он излучал специально для них. Это был абсолютный чемпион по свинячьей манере первичной обработки пищи. Инцелл тяжело вглядывался в его лицо, пытаясь понять, осознаёт ли он, насколько отвратительным он был, но вместо этого он увидел другое. Инцелл разгадал секрет особого успеха этого человека в своей категории стримеров. Он не просто не испытывал стыда или неловкости, он искренне получал удовольствие от поглощения пищи. Даже на самых дальних задворках его сознания не мелькало искорки осознания, что то, что он делал, было отвратительно и что это может кому-то казаться таковым. Наверно, именно эта бесстыдная честность и покупалась лучше всего.

– Хорошо живём, – он произнёс это с набитым ртом, и оттуда вывалилось несколько крошек.

– Угу, – ответила Степана, которую Инцелл не заметил, сфокусировавшись на чавкуне, хотя она сидела с тем за одним столом.

Несмотря на неконтролируемый гнев по поводу чавканья, Инцелл подсел к этой компании – столы вокруг были пустые, а им предписывалось держаться вместе, когда они не стримят. Так он объяснил себе то, почему выбрал этот стол.

Он сел демонстративно на противоположном от Степаны конце стола, коротко кивнул сидевшим и уткнулся в тарелку. Хотя так он оказался в непосредственной близости к актёру орального жанра, но сесть за другой стол он не смог. Постоянные колкости со стороны Степаны задевали его и заставляли придумывать способы ответить как можно более едко, и одновременно с этим как раз эти болезненные искры императивно заставляли держаться к ней ближе. Воображение рисовало маленькую, вредную собачку, которая жила с ними за городом, и всегда, когда её звали куда-то, сначала рычала, а потом всё равно бежала за хозяевами

Инцелл жевал кашу и пытался придумать, как бы обратить на себя её внимание. Заранее зная, что будет дальше, а потому краснея и потея, он, проглотив комок каши, сказал:

– Вот бы слетать в космос.

– Ты как всегда – как сказанёшь что-нибудь – хоть вешайся. Как тебе это вообще в голову пришло сейчас?! – мгновенно, без паузы, как будто ждала этого, накинулась на него Степана.

Стало обидно.

– Да вот так. Как-то неуютно всё. Хочется из кожи вылезти, глотнуть чего-то свежего.

– Ну, увольняйся. Чего тут вообще торчать и ныть?

– Да я не ною! – разозлился Инцелл. – Надоела твоя болтовня.

Все прекрасно знали, что альтернативой этой работе была смерть, но Степана всё равно это сказала. Инцелл знал, на что идёт, но это было чересчур. Он посмотрел на неё.

Степана закатила глаза.

– Если у тебя нет широты души и полёта фантазии, лучше молчи. Просто тыкай себя дурацкими штуковинами и ори на всю общагу! – выпалил он.

Ответ прозвучал зло, но он ещё не успел пожалеть о сказанном, как в голову с силой ударилось что-то твёрдое, и мир потух.

Инцелл не помнил, как стёк со стула и ударился головой об пол.

***

Мир вдавился в мозг выпуклой линзой – будто рыбий глаз, залепленный слизью, вдруг омыли чистой водой. Инцелл наморщился, инстинктивно ожидая головной боли, но её не было.

Он был в постели. Пахло деревом. Запах был стойким, что указывало на его искусственность. Попытка задёшево создать иллюзию уюта. Тут не было никакого дерева, просто его психологический портрет выдал системе информацию о полезности запаха древесины для его психического комфорта. Инцелл знал, что чем раньше его отсюда выпишут, тем меньше студии придётся за него платить. Автоматические параноидальные мысли быстро утомили его, головная боль действительно начала стучаться сквозь блокаторы. Иногда казалось, что сам имплант подбрасывает ему такие мысли, чтобы заодно проверить целостность его сознания.

Инцелл пошевелил конечностями, они отозвались вяло. Но это было уже хорошо. В вене стоял катетер, торчали трубки. Он ещё раз дал усилие, теперь только в ноги, те послушно согнулись и разогнулись, но при попытке привстать сознание помутнело, поле зрения сжалось, полетели яркие мушки. Только впрыск какого-то вещества через катетер оставил его включённым. Из скрытого динамика раздался голос. Причём, судя по живым ноткам, это был реальный человек – компания не скупилась на лучших аниматоров, пока был шанс сохранить его высокий товарный потенциал.

– Добрый день, Инцеллад Дьюпетарович. Я представитель службы заботы о клиентах Медицинской службы.

«Имени он не назвал», – подумал Инцелл. Мелкая деталь, но почему-то его зацепило. Живой голос должен был дать ему чувство заботы, участия живого человека. Дешёвый трюк. Неужели они сами не понимают, что это отталкивает людей? Или действительно богатые воспринимают такое обращение за чистую монету, и фальшь способны распознать только обитатели дна, как он? Хотя его чутьё могло быть обострено из-за профессии, ведь он сам в каком-то смысле делал то же – менял эмоции на деньги, только тут человек делал это голосом, а не прямой трансляцией.

– Спешу информировать вас о том, что вашему здоровью ничего не угрожает, и вы скоро снова сможете заняться обеспечением своего будущего, – приторная духоподъёмность его слов вызывала злобный зуд, – мы бережно поставим вас на ноги, и уже завтра утром вы сможете вернуться в надёжное и уютное прибежище таких же молодых и талантливых кочевников современности, как вы сами.

Уют и чувство принадлежности к своим. Купиться на это может кто угодно – вопрос лишь в правильно подобранных сатисфаерах для верно определённых зон. А ведь это всё равно работает, даже если ты раскусил словесное почёсывание.

Значит, они не потешные рабы, а талантливые кочевники современности.

Голос продолжал:

– Вы пролежали у нас два дня, Инцеллад. У вас был ушиб левого виска. Гематома немного залезла в мозг, но мы всё поправили. Ткани в порядке. Головокружение, которое вы только что ощутили, – эффект лекарств, а не травмы.

Инцелл решил, что это всё, что ему сообщат, но голос снова заговорил:

– Кстати, к вам тут одна особа направляется. Скоро будет здесь. Мы не хотели её пускать, но она была настойчива.

Ясно, их сканеры показали, что чьё-то присутствие ему будет полезно.

Не желая верить в очевидное, он всё же ощутил свой пульс у себя в горле.

Инцелл очень хотел спросить, кто к нему идёт, но он и так знал, а также знал, что они знают, а возможно, и знают, что он всё равно хочет спросить, и всё же так давило на его эмоции, что он захотел, чтобы от него немедленно отключили все считывающие устройства, вынули из мозга имплант и дали уйти из Москвы как можно дальше.

Палитра эмоций перемешалась и, свернувшись в чёрную дыру, схлопнулась.

Молчание всё ещё висело, как бы приглашая его задать вопрос. Инцелл сжал зубы.

Наконец приторный собеседник проявил себя:

– Наслаждайтесь общением.

Интонация была подмигивающей и тёплой-претёплой.

Звуковой сигнал оповестил о приватности в палате. Мнимой приватности, понятно, но хотя бы тихо.

Инцелл всё-таки решил выбраться из койки. К этому его подтолкнуло не упрямое желание доказать себе, что он поправляется, а понятная биологическая нужда. Из-за лёгкого головокружения тело инстинктивно держалось в полусогнутом положении – чтобы голове было меньше лететь до пола на случай, если придётся падать. Сторонний наблюдатель решил бы, что парень испытывает серьёзную диссоциацию со своим имплантом.

Чуть не лишившись сознания от упорного труда на унитазе, молодой человек снова вышел в пустой коридор. Было пусто и тихо. Крашеные бетонные стены рубленым четырёхгранным рукавом расходились в разные стороны. Показалось уместным наличие хотя бы имитации жизнедеятельности, раз уж о нём так заботились, но единственным источником звука было шарканье его ног. Прислушиваясь к этому ритмичному шуму, который разносился эхом по всему пустому коридору, Инцелл добрёл до середины отрезка между своей палатой и туалетом и остановился. Его вдруг позабавило использование слова «палата» применительно к больничным условиям. В палатах жили цари. И больные почему-то тоже оказались в палатах. Хотя, если подумать, это не так уж иронично, ведь где ещё в эти дни человек может почувствовать себя роскошно, как не в больнице, где о тебе заботятся? Пускай эта забота и находится в строгой зависимости от списанных с твоего счёта цифр.

Но было еще кое-что: тут не было системы повсеместного слежения. Ведь для установки таких систем нужны ресурсы, а они, как всем объяснили в детстве, ограниченны. Возможно, трансляцию жизни больных и вели бы для глядящих с особыми запросами, но деньги на медицину были далеко не у всех, ведь заплатить за лечение означало отдалить откуп. Так что больницы ограничивались системами невизуального мониторинга, вне коек и палат Инцелл был свободен от слежки. Ходили слухи, что глобальные руководители платили немалые суммы, чтобы какое-то время побродить по этим пустым коридорам, хотя зачем это им, Инцелл не представлял. Вообще, чем старше он становился, тем меньше он верил слухам. В последнее время он стал сомневаться в существовании правительства. Правда, тогда повисал вопрос – кто всё это придумал и координирует. На ум приходила только корпорация «Камтек», о которой любили болтать его коллеги. Правда, и это могло оказаться слухом.

За этими мыслями Инцелл не заметил, как музыка чьих-то шагов оказалась прямо позади него. Это была Степана.

Её андрогинное, будто вырезанное в мраморе лицо поразительно контрастировало с резкими, порывистыми, в каком-то смысле мальчишескими движениями. На ней была обычная бесформенная кофта до середины бедра, штанов или юбок она не носила, из-за чего возникала иллюзия, что под нижней частью кофты, едва закрывающей ягодицы, ничего нет. Лицо, покрытое специфическим мультяшным макияжем, было болезненно внимательным – она нервно ловила его взгляд.

– Привет.

– Привет.

Инцелл раздумывал: стоит ли играть в обиду? Он не чувствовал её на самом деле. Была это его бесхребетность или влюблённость в эту невротизированную девушку, сидящую на стимуляторах, чтобы выдавать побольше контента, но факт оставался фактом: он нисколько на неё не злился за то, что она его вырубила. Скорее, было чувство, что он это заслужил, хотя умом он понимал, насколько это глупо.

– Когда тебя выпишут? – спросила она.

– Завтра утром, вроде, – ответил он.

– Можно я с тобой побуду?

– А ты разве не работаешь сегодня?

Это был глупый вопрос. Они всегда работали, но он не знал, с чего начать разговор.

– Ну, я сама выбираю, когда мне работать.

Это прозвучало жалко. Причина этого в том, что слоган «Вы сами выбираете, сколько вам работать и зарабатывать» сопровождал их всё время. Упор был на то, что потолка заработка нет. Но потолок был, и состоял он из двух непробиваемых факторов: двадцати четырёх часов в сутках и человеческих сил. То есть зарабатывать бесконечно нельзя по чисто биологическим и физическим причинам, а ничего, кроме студии, у них не было. Но говорить об этом было не принято.

Они помолчали. Инцелл жестом позвал её следовать за ним. Он не знал, кажется ему или нет, но он кожей ощущал её присутствие рядом, а ещё ощущал её желание поддержать его – он неуверенно держался на ногах и шёл, пошатываясь.

– Как ты сюда попала? – спросил Инцелл. – Ты ведь никогда не была здесь, да и импланты у нас – так себе, твой бы вряд ли довёл тебя.

– Меня сюда доставили.

– Прямо доставили? Просто взяли и отвезли сюда?

– Да. Тот же медицинский транспортник, что и тебя сюда увёз. Ну, не именно тот…

– Я понял. А они что-нибудь сказали?

Ему было любопытно, потому что, на его взгляд, это было уже слишком даже для компании, которая высоко ценит его стриминговые способности. Жизнь в постоянном дефиците делает очень восприимчивым и подозрительным к любым благодеяниям – просто так не бывает ничего.

– Они просто спросили, хочу ли я навестить тебя, ну и…

Её щёки загорелись. Степана, почувствовав это, резанула его взглядом – не смеётся ли он, но Инцелл отвёл глаза, он понял её эмоцию, и ему стало неловко.

– Ну… Спасибо, что приехала.

Они замолчали, и в коридоре слышалось лишь шарканье шагов Инцелла. Говорить было особо не о чем. Они всё время жили друг у друга на виду, знали всё о жизни друг друга, поэтому подобрать тему было сложно. И тем не менее тяга к какому-то взаимодействию была, только они не знали, как её реализовать.

Войдя в палату, Инцелл, кряхтя, лёг на койку. Степана села на край и смотрела в пол. Неловкость стала расти, почти физически наращивая давление в палате. Через какое-то время Инцеллу показалось, что его может выдавить из окна. Он подумал, что Степане наверняка хочется уйти, но придумать тему для разговора он не мог. Вне стримов они не существовали. Остальная жизнь, бессмысленные разговоры в гостиной и за приёмами пищи были приложением к работе стримера.

Вдруг девушка сделала чуть заметное движение. Она осталась на месте, но воображение Инцеллада дорисовало это как попытку придвинуться. Через несколько секунд, как будто набравшись смелости, она действительно придвинулась, оказавшись на середине койки. Потом вдруг она подняла ноги и, скрестив их, уселась так, что её коленка оказалась поверх его ноги.

Первым порывом Инцелла было отодвинуть свою ногу, но он сдержал себя.

Они побыли в таком положении какое-то время. В теле Инцеллада творилось что-то непривычное. Онемение, которое, как он вдруг понял, было его обычным состоянием, рассосалось, внутри оказалось огромное пустое пространство, а в этом пространстве закручивался смерч, который становился тем сильнее, чем больше он концентрировался на ноге девушки, которую от его собственной отделял тонкий слой одеяла.

Степана всё так же смотрела вниз, только теперь была повёрнута к нему лицом. Взгляд упирался куда-то в пространство между скрещёнными ногами, и было видно, что она не знает, куда его деть. И ещё было заметно, что она ведёт какой-то внутренний диалог, как будто что-то хочет сказать ему, но говорит это себе, хотя и не вполне это осознаёт. Будто спорила с собственным отражением, которого здесь не было.

Как красиво было это лицо.

Инцеллад даже не знал, что чувства могут быть физически осязаемы. Он ощущал хаотичные спазмы у себя в глотке и животе, как будто мускулатура пищевода и дыхательных путей рандомно сжималась в произвольных местах. Он не мог оторвать глаз от её лица. Кажется, сегодня она обошлась без стимуляторов, он не мог точно сказать, почему так решил, но почему-то был в этом уверен. Эмоции на её лице обладали большим разнообразием, в них читалась боль и надежда, раскаяние и желание сообщить что-то важное. Такое было невозможно под стимуляторами, они делали все чувства очень яркими и при этом простыми, примитивными.

Желание что-то сказать пропало. Инцеллад пил её эмоции, они смешивались с его. Этого не описать.

Пробуждение чувств, словно прорыв вулкана сквозь мусор, вызывало физические ощущения в теле. Та неловкость от первичного молчания сменилась торнадо, срывающим чешую из кусков непрожитых чувств, бесконечной подавленности и бесцельности их жизни.

Наконец она подняла на него прекрасные синие глаза, будто звёзды, и он увидел в них то, отчего сжалось его сердце.

Они не жили всё это время. Мир не был заинтересован в них. Сидя в этой больнице, два молодых человека поняли, что они никому не нужны и что у них никого нет, кроме друг друга.

Это понимание пришло в голову обоим одновременно – в воздухе будто раздался щелчок. Две одинокие шестерёнки, вращавшиеся вхолостую, соединились и теперь крутились в унисон.

Степана подползла к изголовью его кровати и обняла Инцелла, положив голову ему на грудь.

Инцеллу показалось, что он услышал всхлип. Она плакала, уткнувшись лицом в его одеяло. Он и сам заплакал. Было жаль её, было жаль себя – они словно были узниками в аквариуме, стенки которого не могли разглядеть.

Уставшие от новых для себя эмоций, непереносимых для людей их возраста и мелкой, выцветшей эпохи, оба уснули в объятиях друг друга.

***

Когда Инцелл проснулся, Степана ещё спала. Было темно. Тело девушки лежало на нём практически в таком же положении, в котором она заснула. Конечности Инцеллада затекли, а из-за головы Степаны, сползшей ему на живот, было трудновато дышать. Но ему всё это было приятно. Степана что-то бормотала, Инцелл прислушался.