Реверс

Роман Сидоркин

Реверс

Прогресс – это путь вперёд, но его содержание зависит от того, что люди ставят в этот «перёд».

Пролог

Время людей на Земле заканчивается. Так, по крайней мере, думали люди из последних поколений, способных думать. Философы эпохи заката человеческой цивилизации разделили господствующие группы взглядов на два основных направления: неопрогрессизм и неотрадиционализм.

Почему «нео»? Это забавная история, но понять иронию смогут не все.

Ещё каких-то двести или около того лет назад прогрессизм связывался с индустрией и ростом выпуска продукции, авангардом этого подхода были коммунисты всех оттенков, молившиеся шестерёнкам, выставляя в качестве достижений повышение выпуска материальных изделий. С другой стороны, были консерваторы, которые не были против увеличения производства, но они не делали из него культ, вместо этого они превозносили нематериальные ценности: религию и тёплые человеческие отношения, а производство и потребление благ были лишь способом достижения бытового комфорта. Не будем спорить о верности такой дихотомии и отдавать пальму истинности кому-то из них, поскольку и первые ценили дружбу, и вторые стремились удовлетворить как можно больше своих потребностей, желательно скинув тяжёлый труд на кого-нибудь другого. Все были хороши. Говоря коротко, жизнь – это градация оттенков.

Однако к концу первого века третьего тысячелетия всё поменялось.

Поклонение производству, наоборот, стали считать ретроградством, а сближение с природой стало символом прогресса и одновременно его целью. Этот неопрогрессизм насаждали императивно, путём тотальной пропаганды и исключения сомневающихся из общества. Противоречия нарастали, и со временем, как это всегда бывает, случился взрыв. Первыми радикализовались неопрогрессисты. Напуганные концепцией безликого врага – необратимого изменения климата, они начали хулиганить – ломать и портить культурное наследие человечества, а потом стали формировать отряды боевиков, которые самодельными взрывными устройствами разносили на куски заводы и целые кварталы.

Они запихивали в себя бомбы, приклеивали себя к произведениям искусства в галереях, на площадях, у зданий правительств и взрывались, устраивая кровавые представления, чтобы, как им казалось, привлечь внимание к глобальному потеплению.

Гуманизм и любовь к человеку, понимание человеческой жизни как высшей ценности, из которых и выросло стремление снизить выбросы парниковых газов, были принесены в жертву отказу от производства как самоцели.

Началась эра массового непредсказуемого насилия в крупных городах, в той части света, называющей себя цивилизованной.

Неопрогрессистов, боевое крыло которых называлось Калиоти по имени индийской богини разрушения Кали, было не остановить рациональными аргументами. Со временем сама борьба стала для них смыслом существования. Потушить пожар насилия из-за слишком длительной глобальной пропаганды не получалось – многие просто не видели смысла жизни за пределами разрушения общества.

Естественно, насилие породило встречное насилие. Противники Калиоти тоже стали формировать отряды. Никакой единой идеологии в таких группах не было, но по аналогии с Калиоти они получили древнее название – Хаммурапи, по имени древнего царя Вавилона и его свода законов, самый широко известный из которых: «Око за око, зуб за зуб». Так неоконсерваторы, которые выступали за развитие человечества по пути производственного прогресса, обозначали, что охраняют существующий порядок и будут нелегально карать тех, кто совершает теракты во имя отказа от прогресса.

Мир поделился на два лагеря, в названии которых фигурирует приставка «нео», по иронии дающая им прямо противоположные значения. Консерваторы с приставкой «нео» требовали прогресса, а прогрессисты с противоположным знаком хотели ввергнуть человечество в фэнтезийный каменный век.

Сказать, какая из конфликтующих сторон была права, трудно и сейчас. Но это и не важно. Того мира больше нет, и люди забыли, что всего пару поколений назад их предки были готовы грызть друг другу глотки, чтобы доказать верность своих взглядов на мир. В борьбе за лучшее будущее они отняли его у своих потомков. Не осталось ни производств, которые нужно взрывать или защищать, ни системы образования, которая объясняла бы необходимость двигаться в ту или иную сторону.

Наверно, стоило бы сразу представиться, но я предпочту дать вам шанс сшить несколько кусочков этой истории самостоятельно, так что забудьте всё, что вы только что прочитали.

Часть I

Глава 1

– Воды б попить, – сказал Инцеллад, растянувшись на скрипнувшем металлом об пол стуле.

– Пил уже, потерпишь, – ответила Степана.

– Надоело. Бабушка говорила, что раньше можно было пить без ограничений, – лениво зевнув, сказал Инцеллад.

– Да, старики постоянно об этом говорят. «Раньше было лучше» – это классика, – с видом знатока добавил их коллега. – Правда, на нервы действует.

– Мы, наверно, также будем говорить, – сказала Степана.

– У камтековцев, наверно, всё по-другому… – задумчиво глядя в окно во всю стену, сказал коллега.

Инцелл скептически посмотрел сквозь то же окно на сереющие постройки с тёмными провалами окон и бурую ленту реки перед ними.

– Это вряд ли, – без всякой иронии сказал он.

– Ты про «Камтек»?

– Нет, – про то, что мы в старости тоже будем говорить, как было здорово у нас в молодости, – ответил Инцеллад.

– Почему? – спросил коллега.

– Родители нам рассказывали про обилие воды и еды, свободное перемещение по миру, а мы привязаны к одному месту, едим и даже пьём по расписанию. Мы не видим ничего, кроме городских построек, не можем распоряжаться своим временем. Если продлить в будущее то, как мы живём, окажется, что там нет вообще ничего. Как будто мир – это стрим, который поставили на паузу и забыли включить обратно.

– Ага, и выходить из домов нельзя будет, – добавил коллега.

– Да и домов не будет, – Степана решила поддержать общий разговор, – будем жить в капсулах.

– Для мозгов, – продолжил фантазию Инцелл.

– Ой, Инцел, перестань. Всё нормально будет, правительство всё разрулит, они же не просто так там сидят, – легкомысленно, на взгляд Инцелла, возразил его коллега.

– Ну досидели же до того, что мы в той части глобуса, где куча рек и озёр, пьём воду по расписанию, – сказал Инцеллад.

– А почему ты думаешь, что тут много рек и озёр? – спросила Степана.

– Опять ты за своё… – Инцелл раздражённо махнул на неё.

– Да, ну и что? Ты так ни разу не объяснил ничего нормально. Вот ты говоришь, что мы в такой-то части глобуса, а откуда ты это знаешь? Ты что, взлетал над землёй или измерял её?

– Нет, в детстве родители и бабушка показывали мне глобус и карты.

– Ты даже не помнишь, как выглядит твоя бабушка, какие ещё карты!

Инцелл сбился. Он на самом деле помнил, но не лицо бабушки, а что-то неуловимое, как будто тень призрака, которая вызывала в нём тепло и чувство защищённости.

– Это неважно, я помню всё, что они мне рассказывали. Я помню, как называется место, где мы живём, я помню его положение относительно других мест.

– Да-да, Москва, это мы тоже знаем, – едко заметила Степана.

Они часто с ней спорили. Инцелл считал это глупым, но не мог с собой справиться.

– Да, Москва, и да – всё остальное тоже правда.

– Правда потому, что ты так думаешь, – Степана изогнула брови.

– Нет, правда потому, что так оно и есть. На картах всё помечено. Ты же согласна с тем, что мы в Москве, хотя ты не видела карт. Но ты знаешь это, потому что видела подтверждение моих слов в других источниках, так почему ты считаешь, что я ошибаюсь в остальном?

– Всё у тебя вокруг тебя же и вращается, да? – спросила Степана.

– Да о чём ты?! – Инцелл крикнул с раздражением.

– О том, как ты говоришь: «Видела подтверждение твоих слов». Нужны мне твои слова, чтобы подтверждать их. Это твои слова подтвердили, что я раньше слышала, дурень.

Инцелл закатил глаза. Его злила её манера перепрыгивать с темы на тему, лишь бы оставить за собой последнее слово.

Их коллега продолжал смотреть в окно. Перепалки между ними были частыми, хотя он и не очень понимал их причину, но предпочитал не вмешиваться, как и остальные. Они вызывали чувство неловкости, но все их коллеги испытывали странное удовольствие от наблюдения за этими перепалками. В таких столкновениях было больше жизни, чем в их обыденном существовании. Другие обитатели общежития почти не контактировали друг с другом из-за постоянной усталости.

– Что такое мороженое? – спросил кто-то из толпы скучающих сожителей.

Обед только что кончился: белая комковатая каша, комочки которой между зубами превращались в густую клейкую массу, пахнущую сырым белком, была съедена и, как всегда, оставила после себя желание съесть что-нибудь повкуснее. Они никогда не ели мороженого, не пили чая или кофе в этом месте. Инцелл и кое-кто из коллег пробовали эти продукты и рассказывали о них другим, вызвав зависть.

Вопрос о мороженом растворился в комнате.

– А ведь воды мы по факту и не лишены, – продолжил своё Инцеллад. – Когда я жил с родителями под Брянском, там воды полно – хоть обпейся.

Никто не знал, где находится Брянск, да и сам Инцеллад тоже, но многие смутно помнили, что жили где-то в других местах, с родителями, дедушками или бабушками, и там всего было в достатке. Приятно было побередить те воспоминания, так что они с удовольствием включились в разговор.

– Да зачем тебе столько воды? – спросил тот же собеседник, – ты же жив до сих пор. На попить и помыться хватает.

– Это другое… Я о том чувстве… Вот когда ты сам себе не принадлежишь. Вы же понимаете, о чём я? Это как вечно стоять на лапках и чего-нибудь выпрашивать. Только мы и не выпрашиваем, потому что не у кого. Мне кажется, это убивает в нас что-то. Не могу это выразить точнее, но уверен, что я прав.

– Опять загоняешься, – встряла Степана, – не знаю, что там насчёт стоять на лапках, но у нас есть импланты, которые помогают чувствовать себя лучше.

Инцелл очень не хотел отвечать ей, но от её слов в нём словно всё начинало чесаться, он не мог промолчать.

– Ну неужели непонятно? Эти импланты не дают… Настоящего. Они просто конструируют реальность. Ощущения, за которые нам платят, – восприятия кожи, носа, глаз, ушей, все случайные воздействия на наш организм нельзя смоделировать. Даже хаос, который они пытаются имитировать, – лишь бледная тень того Настоящего.

Инцеллад принципиально избегал искусственного чувства насыщения. Многие его коллеги прибегали к этим уловкам, чтобы унять чувство голода или жажды. Эти устройства, скорее всего, просто подавляли что-то у них в мозгах, поэтому они переставали чувствовать голод или жажду, но Инцелл замечал, как плохо после использования этой возможности потом выглядели его коллеги. Он не понимал, как они могут это делать при том, что их работой было транслировать свои эмоции ощущателям через Сеть, для чего нужно быть счастливым хотя бы чуть-чуть.

– Ой, фапни иди, – издевательски сказала Степана.

Она зло смотрела на него, видимо, ожидая реакции.

– Прекрати, – без злости ответил Инцеллад. Его нервная система не выносила таких острых вторжений.

– Плеклати! – передразнила его Степана, – ты прямо-таки оправдываешь своё имя.

– Я же говорил: это ошибка, моё имя должно было звучать иначе!

– Так поменяй его!

– Не хочу!

Смена имени была делом простым – раз, и всё, все видят твой профиль по-иному, ты – другая личность. Объяснять, что его имя – одна из ниточек, которая связывает его с родителями и безоблачным детством вне городской черты, он не хотел.

История происхождения своего имени – единственное, что он помнил отчётливо о своём детстве. Настолько ясной была эта картина, что он сомневался в её подлинности. Ведь наверняка были и более важные вещи, которые ему следовало бы запомнить, но почему-то он помнил только эту, не имеющую прямого отношения к его жизни историю.

Родители выбрали для родов Тавриду. Они приехали на место, рядом с которым в древности располагался греческий полис Акра, скрытый теперь толщей Чёрного моря. Родители на тот момент думали, что слово «инцел» значит что-то вроде «девственный», поэтому прилепили его к слову Эллада, руины которой сейчас были где-то в глубине рядом с ними, и в таком виде наградили сына этим именем. Инцелл, пытаясь разобраться в тайне своего имени, наткнулся на название спутника Сатурна – Энцелад, и предположил, что эта версия могла бы быть более правдоподобной, но история с местом рождения горела в его мозгу как верная.

Когда он устроился стримером на студию, поначалу никто не обращал на имя внимания. Они не читали длинных книг, и мир был знаком им из обучающих роликов, тщательно отобранных под их будущую карьеру, так что происхождение слов и имён никому не было интересно. Но Степана зачем-то поинтересовалась происхождением его имени. Она излила на Инцеллада поток едкостей, а потом рассказала остальным.

Помимо разрыва с детством и воспоминаниями о родителях и бабушке, смена имени обязательно вызвала бы проблемы с подписчиками, которые искали «Инцелла» ради экзотических ощущений, которые он предоставлял, так что приходилось терпеть.

Когда по достижении семи лет его право находиться за городом истекло, его забрали из семьи. Родители проводили его на железнодорожную станцию, где он в последний раз сквозь мутноватое окно видел их заплаканные лица, уезжая в неизвестную и страшную Москву на старом, скрежещущем поезде. Увидит он их снова или нет, он не знал. Впереди был интернат, где он был вынужден копошиться с другими детьми и робоняней, которая следила только за их физическим благополучием.

Дальнейшее он помнил едва ли не хуже, чем более ранний период. Никакого обучения практическим навыкам или представлениям о мире не было. Им вживили импланты в мозг и показали, как пользоваться Сетью. Инцелл помнил других детей, сидящих в неудобных позах по много часов, он помнил, как стекала слюна с их подбородков. Наверняка и он сам проводил в таком же положении много времени, но точно не помнил.

Большая часть так и оставалась там, в каком-то из бесчисленных несуществующих миров. Это было очень буднично, никаких церемоний после гибели тел не было.Их просто увозили куда-то вглубь коридоров, и через пару часов комната снова становилась такой же серой и аккуратной, будто ничего не произошло. Инцелл уже тогда заметил это противоречие: робоняня следила за тем, чтобы они не дрались и не поранились, но не встряхивала детей, застывших в неестественных позах, когда они уходили глубоко в неосязаемый мир, доступ к которому давала мелкая твёрдая штучка в их головах.

От этого периода осталось лишь воспоминание, что он был. Инцелл заметил, как поменялись тела тех, кто, как и он, остался, кого не вынесла на руках робоняня, значит, прошло несколько лет. При переводе на студию, где они теперь стримили, никто не знакомился друг с другом, он отчётливо это знал. Это означало, что они уже были знакомы раньше, но никто не помнил, как давно они знакомы, никто не мог сказать, когда узнал остальных. Инцелл помнил только, что в тех долгих часах, что они проводили с отсутствующим взглядом и стекающей слюной, было нечто очень притягательное. Он помнил, как ему хотелось провалиться туда, но что нужно сделать, чтобы вновь туда заглянуть, он не понимал.

Возможно, он бы остался там, и робоняня вынесла бы его, как многих других, но слишком ярко в нём запечатлелись образы родителей, их дом и теплота в отношениях. В последние миллисекунды, когда блёклое сознание было готово раствориться окончательно, срабатывала какая-то внутренняя мышца. Возникал страх, и он пробуждался. Он инстинктивно чувствовал драматическую неправильность своего положения. Мечта о возвращении в родительский дом из этого жуткого мира не дала ему раствориться в пустоте. Стало почти физически ясно: если отпустит это желание, от него самого ничего не останется, только тело со стеклянными глазами и стекающей струйкой слюны. Твёрдо решив, что однажды вернётся в тот дом и встретит отца, работающего в зелёном саду, и мать, сидящую на небольшой веранде, он стал самостоятельно изучать мир, в котором ему предстоит выживать.

Примерно в это время он узнал про возможность откупить себя и что единственный путь для этого – стать стримером.

Отношения в коллективе на студии были жидкими и нервозными. По-настоящему долгих связей никто не создавал, если не считать вечное переругивание Степаны с Инцелладом, за которым все наблюдали с вялым весельем.

– Ты всерьёз думаешь, что это нормально, что оно всё так и должно быть? – спросил Инцеллад собеседницу.

– Ты о чём?

– Об этих ограничениях. Это же бред. Да, жизнь на планете подпорчена, но зачем так жёстко ограничивать людей?

– Я-то откуда знаю?!

– Просто ты всё время иронизируешь над моими словами, а ведь это серьёзно. Мы живём от глотка к глотку, от пайка до пайка. Да и ту хрень, которую там дают, – это же не еда, это… Так не должно быть. Пусть не везде так много ресурсов, как в наших широтах, но всё равно… – он сбился с мысли, как это часто случалось со всеми его сверстниками. Мысль в голове была яркая и колючая, а стоило начать говорить – расползлась, как каша по тарелке.

– Может быть, это тоже часть шоу? – спросил кто-то тихо.

Инцеллад посмотрел в сторону, откуда раздался этот тихий вопрос.

– Думаешь, это может быть что-то вроде дополнения для глядящих? – спросил он.

Ответа не было. Его всегда раздражала эта черта в других людях. Очень часто, когда Инцеллу казалось, что он нашёл что-то важное и пытался ухватиться за это, мысли его коллег расплывались, и он оказывался один в вязкой среде, где ничто неизвестно наверняка, и чувствовал себя от этого посмешищем.

Перерыв заканчивался, и все стали лениво потягиваться, настраиваясь на труд, впереди была вечерняя сессия.

Работа шла в большом кирпичном здании бывшего жилого комплекса, перестроенном в свою очередь из какого-то завода. Жители отсюда уехали, когда Москва потеряла статус аттрактора всех человекоресурсов Евразии. Об этом рассказывал вступительный ролик, который им показывали при приёме на работу. Больше информации у них не было. Понимания того, что такое «аттрактор», «человекоресурсы» и «Евразия», не было тоже. Слова звучали солидно, но были лишь звуком. Только в самом начале, когда новеньких привозят на студию, в них теплится какое-то слабое любопытство, которое быстро зажёвывается и сгнивает в мутных колеях рутинной работы.

Небольшой коллектив трудился в этом месте, чтобы создавать контент, пропитанный эмоциями, чувствами и гораздо реже – душевностью и человеческой теплотой. Большая часть отправляла в Сеть быстрые яркие эмоции, вызывая их искусственно при помощи препаратов и самостимуляции. Степана как раз была из таких. Инцелла очень беспокоило состояние, в котором она находилась после своих стримов, но он не рассказывал об этом никому, даже самой Степане. Гораздо более редкими и экзотическими формами стримов были трансляции определённых образов, вызывавших в людях их собственные эмоции. Это было не так ярко, как удары эмоциями стримеров по мозгам сенсиков, однако именно такие стримы ценились выше всего. И оплачивались гораздо щедрее.

Инцелл делал именно это. Конкретно он конструировал образ подушки. Старой пуховой подушки, на которой спал в детстве в семейном доме. Подушку взбивала ему бабушка и только она. Это был ритуал. Просто каждый вечер бабушка, тяжело вздыхая, шла в его комнату, переваливаясь от боли с одной ноги на другую, и там поправляла эту подушку ударами кулаков сбоку и сверху, встряхивала и переворачивала её.

Он помнил запах натуральных тканей и ощущение грубоватой податливости утиного пуха, на который в семье у всех, кроме него, была аллергия.

Опираясь на эти воспоминания, он создавал и транслировал в Сеть почти статичный образ. Он не вызывал ни волн эйфории, ни наэлектризованного экстатического веселья. Но эффект покоя, чего-то абсолютно и глубинно родного вызывал у некоторых сенсиков слёзы чистых, неназываемых эмоций. В отличие от хлюпающих грубыми всплесками быстрых и резких ощущений, от которых некоторые выбрасывались из окон, Инцелл выдавал сложную палитру: нежное тепло матери, безграничная забота бабушки, в которой содержатся ноты безответственности, потому что она позволяла ему делать то, что откровенно вредит здоровью, к примеру – есть много сладкого, и ещё было в его концентрации что-то очень архаичное – из досетевой эпохи. Нечто приватное, когда можно было залезть под одеяло, и тебя оттуда никто не увидит, не прочтёт твоих мыслей, не станет что-то продавать. В подушке Инцеллада была архаичная, уютная правда. Его стримы лечили людей.

Высококачественный стрим ощущений – очень сложный процесс, он может длиться лишь несколько минут. В отличие от своих коллег, которые стримили физические ощущения, а не внутренние переживания, Инцелл не мог пользоваться стимуляторами – они делают внутренние переживания грязными, так что элитные сенсики, которые ценили стримы Инцелла, отписались бы от него.

Стоил чувственный стрим очень дорого. Их могли себе позволить только очень богатые люди, живущие вне больших городов, на природе.

Эффект от стримов Инцеллада имел терапевтическую ценность, и в его профиле стоял значок со змеёй и чашей, который повышал заработок до уровня, который позволял накопить на откуп в разы быстрее остальных.

Помимо подписок на стримеров, существовал более дешёвый способ покататься на чувственных горках – подписаться на банк предзаписанных ощущений. Но записанные заранее, отредактированные дизайнерские ощущения не давали той остроты, которая возникает только во время живого стрима, когда творчество происходит здесь и сейчас. В записи всё было правильным, но слишком ровным, как улыбка на рекламном плакате. Возможно, эти особые ноты возникают, когда обе стороны знают, что стрим может прерваться в любой момент, что стример может потерять нить и всё испортить, и этот риск делает каждый сеанс уникальным. Те, кто мог себе позволить живые стримы, подсаживались на них. По словам сенсиков, попасть в чью-то подкорковую часть мозга – это экстаз без посредников в виде нервных волокон, проводящих до мозга сигнал от гениталий; кто-то описывал это как прикосновение к Богу. По слухам, многие на этом теряли целые состояния и умирали от эпилептических припадков – таково было невыносимое блаженство от принятия сигнала из чужих зон древнего мозга.

Чтобы испытывать сложные многосоставные эмоции, людям нужны другие люди, в которых их личности будут отражаться и резонировать, поэтому в договоре со стриминговой студией было условие: совместное проживание с другим человеком. Такое уплотнение поддерживало эмоциональный фон стримера и повышало прибыль. К тому же, простая жизнь в стенах заброшенных зданий тоже являлась товаром, и самые бедные – те, кто не мог купить даже записанные ощущения, выкладывали свои гроши, чтобы просто смотреть за жизнью других людей. Их называли глядящими.

Выученный душевный эксгибиционизм приучил стримеров не стесняться ничего. Когда ты выворачиваешь наизнанку свои чувства за деньги, дальше ты уже не упадёшь, поэтому трансляция повседневной жизни даже не воспринималась как работа. Камеры были просто частью интерьера. Из нескольких десятков людей, живущих с ним в одном здании, один только Инцелл стеснялся постоянного наблюдения и по возможности отворачивался, когда ел, ходил в туалет или расслаблялся. Даже когда он просто чистил зубы, ему казалось, что где-то там, за спрятанной точкой объектива, кто-то смотрит, как он это делает. На него давила мысль о том, что кто-то всё время смотрит на него – кто-то, кого он не знает и вряд ли захотел бы узнать, встреться глядящий ему. При том, что он, в отличие от Степаны и других, не делал ничего, что могло бы заинтересовать их.

После пары лет жизни в этом месте работа стала для Инцелла делом более насущным, чем повседневность. Именно в моменты работы над своей подушкой он жил по-настоящему, мир вокруг был молчаливым, непонятным и глухим.

Стрим подушки – звучит просто. На самом деле, для хорошего стрима требовалось высочайшее сосредоточение. Чтобы представить бабушкину подушку, он садился в старое крутящееся кресло и крутился в одну сторону, вводя себя в лёгкий гипноз. Отзывы глядящих всегда концентрировались на его лице – кому-то оно казалось смешным, кому-то уродливым, но все сходились в том, что в моменты наибольшей концентрации Инцелл напоминал человека с каким-то синдромом, тормозящим интеллектуальную активность. Ему было мучительно стыдно от этой мысли. Но и тут, среди бедных, как ни странно, пики просмотров в такие моменты у Инцелла были выше, чем у той же Степаны, которая устраивала откровенные шоу со своим телом, стараясь тем самым угостить эмоциями не только элитных сенсиков, но и глядящий плебс. Инцелл умудрялся испытывать стыд и за неё.