Другая сторона

– Мама… – он попытался крикнуть. Шевельнуться. Хоть что-то. Но горло сжалось спазмом, а тело было предательски слабым, скованным не только цепями горя, но и странным внутренним жжением, оставленным Красными Глазами. Ему оставалось только лежать. Лежать на вонючих, колючих досках повозки, чувствовать, как она со скрипом трогается с места, увозя его от пепелища всего, что было его миром. И ненавидеть. Глухой, всепоглощающей ненавистью, жгущей изнутри сильнее любого огня. Ненавидеть этих людей. Ненавидеть непостижимого монстра с Багровыми Оками. Ненавидеть себя. Свою жалкую, беспомощную слабость.

И тут мир снова поплыл. Звуки – скрип колёс, брань погонщиков, треск огня – стали отдаляться, превращаясь в глухой, подводный гул. Внутри черепа зазвенело.

– Ещё слиишкоом сслааб… – прошипел чей-то шёпот, словно эхо его собственных мыслей.

Затем сознание, словно последний оплавленный огарок свечи, погасло. Его поглотила бездонная, беззвучная, беспросветная тьма.

***

« Не разочаруй меня»

Сознание возвращалось медленно, мучительно, сквозь толщу боли и оцепенения, как сквозь вязкую смолу. Энтони открыл глаза. Непонятно, сколько времени прошло. Часы? Дни? Вокруг – кромешный мрак, нарушаемый лишь жалкими, скудными лунными лучами, пробивавшимися сквозь узкую щель где-то высоко-высоко в стене. Он лежал на чём-то жёстком, колючем и сыром. Солома. Старая, прелая, изъеденная мышами и крысами, покрытая толстым, липким слоем пыли и неопознанной грязи. Воздух был тяжёлым, спёртым, густым. В нём висел коктейль из запахов: въевшаяся плесень, каменная сырость, человеческий пот, немощь, экскременты и – самое сильное – отчаяние. Стены, нащупанные дрожащей рукой, – грубо отёсанный, холодный и мокрый на ощупь камень. Это была не комната. Это была каменная утроба. Ловушка. Могила при жизни.

– Он очнулся… – донёсся шёпот из темноты. Детский голосок, дрожащий, испуганный.

– Тише, Лео! – другой голос, женский, чуть старше, но не менее напряжённый, сдавленный страхом. – Не кричи, а то услышат… накажут.

Энтони с трудом приподнялся на локтях. Каждое движение отзывалось ноющей болью в мышцах, странным жжением в глубине костей. Он протёр лицо ладонью, ощущая корку грязи, запёкшейся крови и солёных следов слёз. Повернул голову на звук.

– Где я? – его голос был хриплым, как скрежет камня, чужим. – Как я сюда попал?

В тусклом, колеблющемся свете единственной сальной свечи (её фитиль тонул в оплывшем воске, отбрасывая гигантские, пляшущие тени на стены) из глубины камеры выдвинулись две фигуры. Девушка и прижавшийся к её ноге маленький мальчик.

Девушка… Даже в жалких, грубых, рваных отрепьях, больше похожих на грязный мешок, она была подобна угасшей, но всё ещё тлеющей звезде. Ей на вид было лет шестнадцать. Овальное лицо с тонкими, изящными чертами, бледное от неволи и отсутствия солнца, но всё ещё хранящее следы былой, неземной нежности. Но главное чудо – волосы. Длинные, спутанные, покрытые пылью, но невероятного, пламенеющего рыжего цвета. Как медь на закате. Как кленовый лист в пик осени. Редкое сокровище в этих серых краях. Они каскадом спадали ей на плечи, оттеняя большие, широко расставленные глаза. Сейчас в них читалась усталость до изнеможения, глубокая тревога, но глубже, на самом дне, теплилась твёрдая искра. Сила духа, не желающая гаснуть даже здесь. Её фигура, угадывавшаяся под грубой тканью, была стройной и изящной, с естественной грацией, которую не сломили ни грязь, ни цепи. Мальчик, лет пяти, смотрел на Энтони огромными, как блюдца, испуганными глазами, крепко вцепившись тонкими пальчиками в подол сестры.

– Ты в подполье работорговцев, – тихо, почти беззвучно сказала девушка, осторожно подходя ближе. Её голос, несмотря на усталость и страх, сохранял удивительную мелодичность. – Это старая система подвалов и каменоломен под городом. Говорят, тут целый лабиринт. Мы в одной из ячеек. Меня зовут Кирия. А это мой брат, Лео.

Она мягко коснулась головы мальчика, который лишь сильнее прижался к ней, пряча лицо.

– Я… Энтони, – выдавил он из себя. Имя прозвучало как признание в немощи.

– Возьми, – Кирия протянула ему низкий, грубый глиняный кувшин с мутной водой и небольшой, чёрствый, местами покрытый сине-зелёной плесенью кусок хлеба. – Ты проспал весь день. Наверняка голоден. Пей. Это хоть немного поможет.

Энтони посмотрел на еду. Желудок судорожно сжался от голода, но мысль о матери, брошенной в огонь как мусор, о Вики, чья судьба была страшной загадкой, подступила к горлу горячим, горьким комом. Отвращение – к себе, к своей слабости, к этому миру, который позволял такое, – пересилило физиологию. Он отвернулся.

– Спасибо, но… пока не хочу, – прошептал он, отодвигая протянутую руку.

С нечеловеческим усилием, цепляясь за холодные, скользкие камни стены, он поднялся на ноги. Мир накренился, закружился, но он упёрся, стиснув зубы. Оглядел камеру снова, с холодной, аналитической яростью. Массивная дубовая дверь, окованная полосами грубого железа, покрытая глубокими царапинами и вмятинами – немые свидетельства отчаянных, бесплодных попыток побега. Та самая щель под потолком – единственная связь с миром, слишком узкая даже для воробья. Окно в небо. Насмешка.

– Кто-нибудь… пытался сбежать? – спросил он, уже зная ответ, но нуждаясь в подтверждении своей безысходности.

Кирия сжала Лео в объятиях так крепко, что мальчик пискнул. Её лицо исказила гримаса первобытного страха и горя.

– Всех, кто доставляет неудобство… кто пытается… – она не договорила, лишь мотнула головой в сторону двери, и в её глазах мелькнуло что-то нечеловечески ужасное. – …их уводят. Потом… потом слышен лай собак. Громкий… злой. И крики. А потом… тишина. И больше их не видят.

– Давно вы здесь?

– Уже неделю, – ответила Кирия, стараясь говорить ровно, но голос предательски дрогнул. – Завтра… завтра будут проходить торги.

В её глазах на миг вспыхнула слабая, наивная искорка. – Говорят, что… что иногда бывают добрые господа. Купцы. Или даже мелкие дворяне. Им нужна прислуга… честная работа…

Голос её затих, не в силах досказать эту жалкую сказку до конца.

– У него проявится жалость к тебе, которая перерастёт в любовь, – резко, с горькой, ледяной усмешкой закончил за неё Энтони. Он повернулся к ней, его глаза, полные собственной бездонной боли и гнева, были беспощадны, как скальпель. – Вы поженитесь. И будете жить долго и счастливо в его роскошном поместье. Он полюбит Лео как сына. Да-да, – его голос стал жёстче, – я тоже слышал эту дурацкую сказку у костра.

Кирия вздрогнула, как от удара плетью. Рыжие волосы упали ей на лицо, скрывая внезапно навернувшиеся слёзы и краску стыда.

– Родители… учили нас… всегда надеяться на лучшее. Даже в самом тёмном подземелье… – её голос сорвался на шёпот, полный сомнения.

– И где они сейчас? – вопрос вырвался у Энтони прежде, чем он успел сдержать ядовитое лезвие своих слов. О чём он мгновенно пожалел.

Кирия опустила голову. Плечи её затряслись. Лео, чувствуя волну горя от сестры, заплакал тихо, жалобно, уткнувшись лицом в её грубую одежду.

– Их убили… – выдавила она, едва слышно. Слова выходили с трудом, как ржавые гвозди. – Бандиты. Напали на нашу ферму… ночью…

Она сглотнула ком, вставший в горле. Глаза были полны немого ужаса при воспоминании. – А нас… нас связали… продали этим…

Она не смогла закончить, лишь махнула рукой вокруг, охватывая каменные стены, грязь, тьму.

– Извини… – Энтони почувствовал себя последним подонком. Горечь его слов теперь обожгла его самого. – Я не хотел… я не думал…

– Ничего, – прошептала Кирия, отвернувшись и утирая слёзы тыльной стороной грязной ладони. – Ты же не знал.

Она посмотрела на свечу. Фитиль тонул в оплывшем воске, пламя стало крошечным, синим язычком, готовым погаснуть. Тени на стенах сгустились, стали зловещими.

– Свеча догорает. Нужно ложиться спать. Завтра будет тяжёлый день.

Она отвела Лео в дальний, самый тёмный угол камеры, легла на солому и отвернулась к стене, прижимая брата к себе, как последнюю святыню, как щит от ужаса. Энтони остался стоять. Он смотрел на их сгорбленные фигуры, растворяющиеся в наступающей тьме, слушал сдавленные, заглушённые в ткань всхлипы Кирии и тихий, бесконечно одинокий плач Лео. Горечь, жгучий стыд и всепоглощающая, чёрная ненависть поднялись в нём волной, затопив всё остальное.

«Какое же я ничтожество», – пронеслось в его израненном сознании. – «Не смог защитить своих. Не смог защитить даже словами эту девчонку от правды, которую она и так знает. Сломал её последний тростник надежды. Ни на что не годен».

Утро пришло не с рассветом, а со скрежетом тяжёлых железных засовов и грубыми, хриплыми окриками, разрывающими предрассветную тишину.

– Подъём, твари! На выход! Шевелитесь!

Их выгнали из камеры, закованных в холодные, тяжёлые кандалы на запястьях и лодыжках. Цепи были короткими, унизительными, заставляющими идти в согбенной, полурабской позе, головой вниз. Позой раба. Из других дверей, с лязгом и скрипом, выталкивали и других пленников. Бледные, измождённые лица, потухшие глаза, пустые взгляды. Они шли молча, покорно, как скот на убой, лишь изредка раздавался сдавленный плач или безумный, заглушённый смешок. Их повели по длинному, извилистому, сырому коридору. Туннель разветвлялся, уходя в непроглядную тьму в обе стороны. Оттуда доносились эхом другие шаги, крики надсмотрщиков, лязг цепей – звуки огромного, работающего механизма порабощения. Камни под босыми ногами были скользкими от вековой влаги, грязи и чего-то липкого. Воздух густо пах сыростью, плесенью, экскрементами, рвотой и страхом – таким густым, что им можно было подавиться. По бокам тянулись такие же массивные, окованные железом двери. Из-за них доносились приглушённые звуки ада: плач, безумный смех, стоны, сдавленные молитвы, бессвязный бред. Где-то далеко, эхом разнесясь по каменным лабиринтам, завыла собака. Этот звук, дикий и голодный, заставил Лео вжаться в сестру с тихим всхлипом. Факелы в руках охранников – грубых мужлан с тупыми лицами и засаленными одеждами – бросали пляшущие, зловещие тени на стены. Тени ртов, разинутых в немом крике, когтистых рук, чудовищных силуэтов – коридор кошмаров, оживший в камне. Каждый шаг отдавался глухим звоном железа по камню, ритмичным стуком обречённости.

Их вытолкнули на небольшую деревянную площадку, возвышавшуюся над мраком зала, – сцену позора. Она была ярко освещена двумя смоляными факелами, установленными по бокам. Свет бил снизу вверх, резкий, театральный, неестественный, выхватывая фигуры пленников из окружающей непроглядной черноты, как экспонаты в музее ужасов. За пределами этого светового круга царила абсолютная, давящая тьма. Энтони щурился, пытаясь разглядеть хоть что-то в зале, но видел лишь смутные, движущиеся очертания, блеск чьих-то глаз, отсветы на дорогой ткани. Шёпот, циничные смешки, деловитые переговоры, звяканье монет – звуки доносились из тьмы, как голоса демонов из преисподней.

На сцену вышел Он. Продавец. Человек среднего роста, но казавшийся монументальным в своём дорогом, хоть и слегка потёртом на локтях, камзоле из тёмно-бордового бархата. Лицо – гладко выбритое, холёное, но не скрывавшее бесчеловечной расчётливости и холодности черт. Маленькие, близко посаженные глаза-бусинки, быстрые, как у крысы, и столь же беспощадные, скользили по «товару», а затем в темноту, высчитывая выгоду. Тонкие губы были сжаты в надменную, вечную усмешку. Он потер холёные руки с аккуратными ногтями, на одном пальце блеснул массивный перстень с тёмным, почти чёрным камнем, поглощавшим свет.

Театр начинался.

– Уважаемые господа и дамы, почтенные купцы и истинные ценители редкого… товара! – его голос был громким, поставленным, сладковато-масляным, как испорченный мёд, и разносился под низкими каменными сводами. – Представляю вашему просвещённому вниманию первый, но отнюдь не последний, жемчуг сегодняшнего вечера! Сокровище, дарованное нам, видимо, самими небесами!

Он сделал театральный шаг в сторону и широким, плавным жестом указал на Кирию, которая стояла, опустив голову так низко, что рыжие волосы скрывали лицо, пытаясь прикрыть себя и прижавшегося к ней Лео дрожащими руками. Цепи на её тонких, бледных запястьях казались особенно жестокими, кандалы на лодыжках – карикатурно огромными.

– Молодая дева, чьей красоте позавидовала бы сама Афродита! – продавец расшаркался с преувеличенной галантностью. – Цветок, только-только распустившийся! Лепестки нежны, аромат… девственен!

Он многозначительно понизил голос до доверительного шёпота, который всё равно разносился по залу. – И, как заведено в нашем почтенном заведении, гарантируем – никто не вкушал этот… сладчайший плод!

Он самодовольно постучал себя в грудь. – А в придачу, исключительно по доброте душевной и для вашего удобства, абсолютно бесплатно идёт вот этот… мальчишка.

Он презрительно махнул рукой в сторону Лео, как будто отмахиваясь от мухи. – Которого можно использовать на ваше усмотрение: паж для забавы, слуга для чёрной работы, подмастерье для битья… или же скормить собакам для развлечения после ужина. Цена за этот восхитительный комплект? Всего лишь десять золотых! Кто даст больше?

Из темноты послышался гул. Оживлённые, жадные возгласы, похабные смешки, циничные замечания, перебивающие друг друга. Цены полетели вверх, как бешеные:

– Одиннадцать!

– Двенадцать за рыжую бестию! Уберите щенка!

– Тринадцать! И пусть уберёт этого сопляка с глаз долой немедленно!

– Четырнадцать!

Кирия сжала Лео так, что у него вырвался испуганный писк. Она молилась, беззвучно шевеля губами, слёзы катились по щекам, оставляя чистые дорожки на грязной коже.

– Покажите полное качество товара! – раздался громкий, нарочито томный, властный голос из первого ряда темноты. В нём слышалась привычка повелевать и скука, требующая острых ощущений.

Продавец заулыбался подобострастно, превратившись в услужливую дворнягу.

– Конечно, почтеннейший господин! Подходите, рассмотрите ближе! Уверен, вы останетесь довольны качеством!

Из тени факелов в круг света вышел мужчина. Он был не просто толстым. Он был огромен, раздут, как бочка, туго обтянутая дорогим, но безвкусным шёлком цвета запёкшейся крови, струящимся с его тучных форм. Лицо – мясистое, одутловатое, с мешками под маленькими, заплывшими свиными глазками, лишёнными всякой глубины. Нос – картофелиной, с расширенными порами. Но главное – усы. Две тонкие, тщательно нафабренные полоски волос, закрученные в острые, неестественные шипики вверх. Они торчали, как усы гигантского, жирного таракана, придавая и без того отталкивающей физиономии гротескное, мерзкое выражение. Он тяжело опирался на толстую, инкрустированную тёмным деревом трость с набалдашником в виде хищной птицы, впивающейся когтями в шар. От него несло тяжёлыми, приторными духами, едва перебивающими запах пота, жира и чего-то больного. Он был олицетворением развращённой, сытой жестокости.

«М-да», – мысленно усмехнулся Энтони, чувствуя, как волна ненависти закипает в нём с новой, невиданной силой. – «Наверняка не такого "благородного господина" она себе представляла в своих наивных мечтах у потухающей свечи».

Толстяк подошёл вплотную к Кирии. Его свиные глазки жадно скользили по её дрожащей фигуре, выискивая, оценивая. Он облизнул толстые, влажные губы. Не говоря ни слова, без предупреждения, резко, с грубой силой рванул её жалкую одежду сверху вниз! Ткань разорвалась с сухим, рвущим душу треском. Кирия вскрикнула – коротко, отчаянно, – пытаясь прикрыть обнажённую грудь и живот руками, заливаясь слезами стыда, ужаса и полного унижения. Она стояла на сцене, нагой, выставленная на позор перед невидимыми, жадными глазами в темноте, дрожащая и абсолютно беззащитная, как агнец на заклании. Лео заревел в голос.

– Сто золотых! – рявкнул толстяк, тыча тростью в сторону продавца, не отрывая похотливого взгляда от Кирии. В его голосе звучало низменное торжество обладателя. – И чтобы щенка убрали немедленно!

Вид Кирии. Её слёзы. Её стыд. Её отчаянная попытка прикрыть наготу руками. Её дрожь. Рев Лео. Ухмылка продавца. Жирное торжество покупателя… Это был последний камень. Последняя капля. Тот самый миг, когда что-то внутри Энтони – какая-то хрупкая перемычка, удерживавшая его от бездны, – с грохотом рухнула. Боль? Страх? Слабость? Всё исчезло. Испарилось. Осталась только белая, всепоглощающая, слепая ярость. Ярость за мать, сгоревшую в огне. За Вики, потерянную в ночи. За себя, закованного и униженного. За эту девчонку, потерявшую всё и выставленную на поругание. За Лео, обречённого на гибель. За всех, кого сломали, уничтожили, превратили в вещь эти твари в человеческом обличье.

Ярость пришла не из сердца, а из самых глубин его существа, вырвавшись наружу с такой силой, что мир сузился до тоннеля. Звуки – торги, плач, смех – стали глухими, приглушёнными, как будто он погрузился под воду. Во рту пересохло, а в висках застучал молот, выбивающий один-единственный ритм: «Убей. Убей. Убей». Мускулы налились свинцовой тяжестью, но не от слабости, а от сконцентрированной, дикой силы. Он почувствовал, как холодные звенья цепи впиваются в кожу лодыжек, и эта боль лишь подлила масла в огонь. Кровь ударила в голову, застилая глаза красной пеленой.

Он не думал. Он не рассчитывал шансы. Он не видел охранников. Он просто двинулся. С рычанием, больше звериным, чем человеческим, низким и хриплым, исходящим из самой глубины горевшего нутра, он бросился вперёд, невзирая на сковывающие цепи, на боль, на всё. Его движения были не боевыми, а инстинктивными, дикими, лишёнными всякой логики. Он не бил кулаками – он вцепился. Как голодный, загнанный волк. Зубами. В толстую, потную, пахнущую дорогими духами, жиром и смертью шею мерзкого покупателя!

Его зубы со скрежетом вонзились в сальную, дряблую плоть. На язык хлынул тёплый, солёный, отвратительно-медный привкус чужой крови, смешанный со сладковатой вонью парфюма. Он чувствовал, как под кожей пульсирует яремная вена, и рвал, терзал, стремясь добраться до неё, чтобы выпустить наружу всю мерзость, что была внутри этого человека.

Толстяк взревел от неожиданности, дикой боли и ужаса. Он затрясся, как гора студня, закачался, пытаясь сбросить с себя цеплявшегося парнишку. Энтони держался мёртвой хваткой. Охранники бросились к нему, но растерявшийся, ревущий от боли и ярости толстяк мешал им, размахивая тростью как дубиной.

– Ах ты… грязный щенок! Ничтожество! Тварь! – захлёбываясь от ярости и боли, толстяк занёс свою тяжёлую, инкрустированную трость.

Первый удар обрушился на спину Энтони. Боль, острая и жгучая, пронзила его, но не погасила ярость, а лишь раскалила её докрасна. Второй удар – по плечу. Третий – по ногам. Звон цепи. Энтони свалился на грязные, липкие доски сцены, выпустив шею. Он лежал на боку, смотря вверх сквозь пелену боли и крови, застилавшую глаза. На него надвигалась разъярённая туша, трость снова заносилась для сокрушительного удара по голове.

«Лежать. Больно. Но уже всё равно. Пусть бьёт. Пусть убьёт. Конец. Хотя бы… попытался».

Он не стал закрываться. Он ждал последнего удара, глядя в заплывшие свиные глазки ненавистного человека. В них не было ничего человеческого. Только звериная злоба, боль и жажда мести. Мир сузился до этих глаз и занесённой тени трости.

– Всем стоять! Руки по швам! Не двигаться! – громовой, командный голос, не терпящий возражений, как удар медного гонга, перекрыл крики, шум, рев толстяка. Он прокатился под сводами, на мгновение оглушив всех.

Двери зала с оглушительным грохотом распахнулись, ударившись о каменные стены. Не тени. Не демоны. В зал ворвались люди. Сталь и решимость. Королевские гвардейцы. Но это были не сияющие латники из рыцарских баллад. Их вид говорил о практичной, смертоносной службе. Поверх прочных, потёртых кожаных дублетов они носили бригантины – стёганые куртки из плотного холста или кожи, усиленные изнутри сотнями мелких, тщательно подогнанных стальных пластинок. Они блестели тускло в свете факелов, как чешуя дракона. На головах – не глухие арметы, а салады. Функциональные, элегантно-зловещие шлемы с глубоко вытянутым затыльником, защищавшим шею, и открытым лицом. Тусклый свет факелов играл на стальных гребнях и острых краях, отбрасывая длинные, зловещие тени. Их лица под шлемами были суровы, сосредоточены, как у хищников. Движения – отточенные, быстрые, без лишней суеты. Они действовали молниеносно, как хорошо смазанный механизм смерти: блокировали выходы, обездвиживали охранников работорговцев железной хваткой, сбивая с ног или прижимая к стенам. Звяканье стали, короткие, резкие команды, хрипы схваченных. Хаос сменился гробовой, подавленной тишиной, нарушаемой лишь тяжёлым дыханием, сдавленными стонами и звоном железа кандалов. Покупатели замерли в темноте, как мыши. Охранники бросали оружие, поднимая руки. Толстяк отпрянул от Энтони, его лицо стало землисто-серым от страха, тараканьи усы беспомощно задрожали. Он судорожно прижимал окровавленный, расшитый платок к шее, из которой сочилась алая струйка. Его трость с грохотом упала на доски.

Гвардейцы быстро, эффективно установили контроль. К сцене уверенно, тяжело ступая по деревянным доскам, шагнул их командир. Он был выше среднего роста, широк в плечах, крепко сбит. Движения выдавали привычную военную выправку, силу и выносливость, не утраченные с годами. На вид – около сорока. Лицо – обветренное, с жёсткими, резко очерченными чертами. По щекам и сильному подбородку росла короткая, густая, седеющая щетина, придававшая ему вид усталого, но не сломленного волка. Самой же примечательной деталью был шрам – три глубоких, параллельных борозды, пересекавших его левую щеку от самой скулы почти до линии челюсти. Следы, оставленные когтями. Какого зверя? Огромного волка? Медведя? Об этом можно было только догадываться, но шрам говорил сам за себя – этот человек смотрел в пасть смерти и вышел победителем. Его глаза – серые, проницательные, уставшие от вида человеческой мерзости – окинули сцену одним быстрым, всевидящим взглядом: плачущую, пытающуюся прикрыть обнажённое тело руками Кирию; перепуганного до оцепенения Лео, прижавшегося к сестре; притихшего, бледного продавца в бархате; тяжело дышащего, испуганного толстяка с окровавленным платком на шее; и, наконец, остановились на Энтони.

Тот лежал неподвижно на грязных, заплёванных досках, лишь слабо хрипел, выплёвывая сгустки крови и слюны. Его глаза, полуприкрытые, были пусты. Неподвижны. В них не было страха перед приближающейся смертью, не было надежды на спасение. Только ледяная, мёртвая пустота. Пустота того, кто потерял всё. Кому не для чего больше жить. Кто уже умер внутри.

Командир медленно, с лёгким скрипом кожаных сапог и звоном пластин бригантины, присел на корточки рядом с Энтони. Его колени хрустнули под тяжестью снаряжения и лет. Он внимательно, без спешки, вглядывался в лицо парня, в эти пустые, бездонные глаза. Взгляд командира скользнул по ссадинам, синякам, разбитой губе, задержался на следах ярости, которая, казалось, лишь недавно погасла в них, оставив после себя выжженное поле. Он заметил тонкость запястий, выступающие ключицы, хрупкость фигуры под рваной рубахой – и тем более поразился той дикой, животной вспышке нечеловеческой силы, что заставила это хрупкое тело броситься, как бешеный щенок, на разъярённого кабана.

– А ты… молодец, парень, – сказал командир тихо, так, что слышно было только Энтони. Его голос был низким, хрипловатым – голос, пропахший дымом костров, смертью и тысячами отданных команд. В нём не было снисходительности. Было… уважение? Признание? – Так яростно защищал девушку… Хотя силы были не равны. Совсем не равны. Это… редкость.

Энтони не ответил. Не моргнул. Он просто смотрел в потолок сквозь командира, сквозь каменные своды подземелья, в бесконечную, равнодушную пустоту.

Командир помолчал. Он видел таких. Много раз. На войне. После резни. После потери всего. Пустые глаза – самое страшное. Знак сломленного духа. Но он видел и ту ярость. Ту дикую, очищающую ярость, что горела в этом парне мгновение назад. Ярость – это уголь. Её можно раздуть. Направить. Обуздать. Выковать в оружие.

Он наклонился ещё ниже. Его лицо с ужасными шрамами оказалось совсем рядом. Серые глаза впились в пустые. Следующий вопрос прозвучал не как предложение помощи. Не как жалость. Это был вызов. Приговор. Единственная соломинка, протянутая над пропастью. Единственный возможный путь из пустоты. Он был тихим, хриплым, но каждое слово врезалось в сознание, как раскалённый гвоздь:

– Хочешь так и сдохнуть в грязи? Бессильным? Никчёмным? Или… – он сделал едва заметную паузу, давая словам вонзиться, – …пойдёшь с нами? Возьмёшь в руки меч? И поможешь нам выжечь дотла эту нечисть, что плодит таких тварей?

Глава 3. За стеной страха

Рамфорд. Имя это ударило по сознанию Энтони не как звук, а как физическая тяжесть. Стальной молот, обрушившийся на наковальню черепа. Оно висело в воздухе пыльной дороги, наполненное гулким эхом власти, непоколебимости, векового камня. И вот она возникла. Столица Эмбера возвышалась над бескрайней, унылой равниной не городом, а каменным кошмаром, выросшим из самых мрачных глубин человеческого страха и высокомерия. Её опоясывали не стены. Это была насмешка над самой идеей защиты, издевательство над хрупкостью плоти. Казалось, не люди, а титаны допотопных времён, одержимые манией величия и паранойей, воздвигли эти чудовищные глыбы из камня, почерневшего от вечного хода солнца, проливных дождей и копоти тысяч очагов. Камни, скреплённые не известковым раствором, а окаменевшей яростью, отчаянием и потом поколений рабов. Это была не крепость, а слоёный пирог смерти, каждый ярус – новый уровень отчаяния для осаждающих. Толщиной в пять поставленных бок о бок повозок, шершавая, неприступная, она вздымалась к свинцовому небу, отнимая свет у тех, кто осмеливался приблизиться к её подножию. Солнце касалось её зубчатой короны лишь на мгновение заката, окрашивая вершины в зловещие кровавые тона, прежде чем скрыться. По её гребню, словно по хребту каменного дракона, шли широкие галереи – дороги для стражей смерти. За зубчатыми парапетами, острыми, как клыки исполинского зверя, торчали не десятки – легионы дул баллист. Их тетивы, толще запястья, были натянуты до хруста сухожилий, готовые в любой миг выплюнуть копья длиной в три человеческих роста, способные не коня пронзить, а боевую башню распороть от вершины до основания. Чуть ниже, на специальных каменных выступах-полочках, зловеще поблескивали ряды чугунных котлов. Чёрные, как сажа преисподней, от них даже отсюда, снизу, тянуло призрачным, удушливым запахом раскалённого масла и смолы – обещанием муки. Одно движение рычага – и кипящая погибель низвергалась вниз адским ливнем, смывая живую плоть до обугленных костей, превращая любую попытку штурма в братскую могилу у подножия. В самой кладке, как змеиные норы, зияли бесчисленные узкие бойницы для лучников. А у самого подножия исполина, прикрытые невысокими земляными валами, ждали своего часа волчьи ямы – скрытые пасти земли, утыканные кольями, заточёнными до бритвенной остроты и смазанными нечистотами. Мосты через глубокий, заполненный тиной ров, опоясывавший стену кольцом смерти, были подъёмными – тонкие, ненадёжные горловины в пасть чудовища, ведущие лишь к двум вратам: Северным, суровым и мрачным, и Южным, чуть менее грозным. Всё остальное – сплошная, бездушная, насмешливая каменная броня, кричащая о своём презрении к любой осаде. Глядя на это циклопическое издевательство над человечностью, на эту каменную гримасу абсолютного превосходства, Энтони понял суровую, горькую истину, пронзившую его холодом: аристократы Эмбера спят спокойно. За этой стеной. В своих мраморных дворцах, утопая в шёлках, вине и беспечности. Их единственная подлинная забота – их собственная шкура, их сокровищницы, их власть. А жизнь тех, кто пасёт овец на этих равнинах, пашет скудную, выжженную солнцем землю или ютится в лачугах у самых подножий этих каменных исполинов? Тех, кого первыми растерзают твари из Чернолесья или растопчут копыта вражьих коней, когда стена лишь отсрочит, но не отменит угрозу? Их судьба не стоит и медного гроша в раздутом кошельке какого-нибудь лорда. Защита есть только для камней Рамфорда, для символа власти, а не для плоти и крови, трепещущей перед ними. Стена защищала не людей. Она защищала саму идею неприкосновенности правящей касты. Энтони втянул воздух, резкий от пыли дороги, конского навоза и вечного страха окраин, когда его телега, скрипя немасляными осями, въехала под массивную, угрюмую арку Южных ворот. Мимо стражей в лакированных до зеркального блеска кирасах, чьи бесстрастные, сканирующие взгляды скользнули по нему, как по подозрительному тюку. И… мир перевернулся с ног на голову. Шум. Цвет. Пульсирующая, почти агрессивная жизнь. Всё обрушилось на него, как удар тарана по чувствам, оглушённым долгими днями серости бесконечных дорог и унылого хаоса разорённой окраины.