Записки из простой жизни

* * *

Вытекающий из озера Ильмень Волхов (строго с юга на север) делит Новгород на две части, восточную и западную. Когда мама добралась до Новгорода, Волхов служил линией фронта. Немцы с западной, а наши с восточной части, беспрерывно «поливали» друг друга прямой наводкой. Город был превращён в полупыль. На той и другой сторонах виднелось много (очень много) церквей и соборов, чудом уцелевших. Всё остальное было разрушено в прах. Эту жуткую картину я видел ещё в 1949 году.

Мама решила, что ничего не остается другого, как попытаться ждать ледостава на Волхове и в ночное время по льду переправиться на восточный берег. Это опять были иллюзии, но человек для себя всегда выбирает, казалось бы, кратчайший путь, который часто (очень часто) оказывается не только самым долгим, но и самым тяжелым. Когда Волхов замёрз, стало совершенно очевидно, что переход через него – мечта несбыточная. Оставалось одно, обходить озеро Ильмень вокруг. Мама решилась на этот шаг в конце ноября 1941 года. К этому времени какие-то крохи взятых с собой вещей были обменены на хлеб. Срок маминого положения увеличился до 7 месяцев. Все трое были истощены до предела. У брата Николая развивался рахит. И мама всё равно решила идти, не ждать наступающей от истощения, от пули или осколка смерти. Маленькая – великая женщина. Вечная ей слава и память о ней для меня священна.

Для описания всех ужасов во время этого перехода, о которых рассказывала мама, да и рассказывать-то она об этом не особо любила, потребовалась бы целая книга. Чем могли жить они все трое, не имея в кармане ни копейки, при том хаосе, который царил вокруг. В один день приходилось иногда до 5 раз перебираться через линию фронта. Эта линия была условной, но по одну сторону её находились немцы, а по другую наши войска или партизаны. Пристрелить с той и другой стороны этих нищих могли в любой момент. Только теперь, когда самому мне идёт восьмой десяток, становится понятной та бесконечная бессеребренность мамы (которую не понимал, более того, которой очень часто возмущался). До конца дней своих она отдавала всё, до последней копейки, до последних трусов и сорочки, до последней корки хлеба любому, кто бы у неё не попросил или не зашёл в дом. Для неё не существовало плохих или хороших людей. Все для неё были хорошими людьми. Накормить человека (любого бездельника, пьяницы, преступника, попрошайку) было простым, ничего незначащим делом. В этот момент сама могла остаться, можно сказать, ни с чем. Значит, до конца дней своих она помнила и знала, что только доброта и отзывчивость нашего народа спасла их от голодной смерти во время этих ужасающих скитаний в лесах и болотах вокруг озера Ильмень.

В конце января 1942 года родилась моя сестра Нина. Роды были в предбаннике, на холодном полу, а в бане жило несколько семей. В селе, где это случилось, оставались один дом и одна баня. Всё остальное было сожжено немцами. Когда мама очнулась после родов в таких условиях и при таком истощении, первое, что она спросила: «Где ребёнок?» Ей ответили, что кто-то завернул девочку в какие-то тряпки и бросил на печку в доме. Мама в прямом смысле поползла в дом и когда ей сняли дочь с печки, она увидела выгоревшую ягодицу новорожденной. В русской печке уцелевшего на всю деревню одного дома что-то кашеварили беспрерывно, печка была сильно раскалена. Если позднее на ягодице взрослой женщины было зарубцевавшееся пятно величиной с крупную мужскую ладонь, то можно себе представить, как это выглядело на тельце новорожденной. Мама пересилила и это, а Господь Бог милостив и рана была залечена.

Какой силой духа надо обладать, чтобы через неделю после родов продолжить искать выход к своему дому. При этом никто не мог сказать маме, занята Хмелёвка немцами или нет. Она упорно шла к своей цели. Было трудно не потерять силу духа и волю к сопротивлению, когда на своём пути мама не один и не два раза видела замороженных маленьких голеньких детей. Невероятно трудно было не последовать этому жуткому примеру. Особенно часто мама вспоминала об увиденных двойняшках-мальчиках, замороженных в бельевой корзине. От увиденного можно было «тронуться умом». Но ничто не заставило маму отказаться от борьбы за жизнь.

К началу апреля 1942 года они добрались до деревни Тупичино Крестецкого района, в которой к этому времени находилась семья маминого брата дяди Миши, моего крёстного. Они из Хмелёвки в Тупичино переехали в конце 1941 года (невестка и свёкор не смогли поладить), получив по телефону сообщение, дед Миша выпросил в колхозе лошадь и поехал за своей дочерью и внуками за 50 км. В 20-х числах апреля мама с братом и сестрой оказались дома. При встрече меня одолевали какие-то боязливые сомнения – мама или нет, так как она была истощена. Неуверенно, по её просьбе поцеловав, не пошёл на руки, а почему-то полез на спину, откуда был немедленно вытащен бабушкой Настей. Мама обиделась, но бабушка Настя решительно заявила, что она очень боится укусов вшей, которые сплошной цепочкой ползли по телу и одежде мамы То же было у брата с сестрой. Чертыхаясь, дед остриг маму, сестру и брата наголо и их долго отмывали и выпаривали в бане. Так я снова был со своей мамой на территории не занятой немцами.

* * *

Как и что происходило с отцом после мобилизации в июне 1941 года можно только предполагать. С мамой у него связь, естественно, была потеряна. В августе 1941 года дед Миша получил от отца письмо с вопросом, не знает ли он что о Екатерине с детьми. Как уже говорилось, мы в Хмелёвке ничего тоже не знали, о чём дед и сообщил отцу. Переписка между отцом и дедом продолжалась около четырёх месяцев, после чего прекратилась. Мы думали: отец погиб. В то время на Ленинградском и Волховском фронтах было много местных, локальных окружений наших войск. Многие из них находились в окружении долгое время. Только этим можно объяснить молчание отца.

В июне 1942 года мы снова получили письмо от отца. К тому времени мама была в Хмелёвке. Между ними наладилась переписка, которая неожиданно прекратилась в конце 1942 года. Через месяц мы получили письмо от друга отца, в котором он сообщал о гибели папы. А в январе 1943 года было получено в районном военкомате официальное уведомление о его смерти. Похоронен отец в братской могиле вблизи деревни Вороново Кировского района Ленинградской области. Так в 29 лет мама с тремя детьми в возрасте шести, двух и одного года, стала вдовой и кормилицей на всю её оставшуюся жизнь. Растить нас в те голодные военные и послевоенные годы было не просто. И если бы не дед Миша, совсем не ясно, остались ли мы в живых.

Не могу себе простить потерю отцовских писем. Их хранила в общей связке мама. В институтские годы я стал просить их на сохранность себе. Мне кажется, что мама мне их отдала, о чём она неоднократно говорила. Где и когда их потерял, не знаю. Это моя вина и беда. Хорошо помню: в одно из писем на маленьком листочке шершавой бумаги отцом было вложено стихотворение К. Симонова «Жди меня».

* * *

Если деревню Хмелёвку взять за центр неправильного круга (с равным радиусом), то линия фронта от неё по окружности находилась от 30 до 65 см. Это был самый настоящий «котёл» на оккупированной немцами территории, где долгие три года действовала советская власть, а первых немцев в этих местах люди увидели только в конце 1944 года, когда стали появляться бригады пленных на лесоразработках. Объяснялось это тем, что на сильно пересечённой местности с множеством непроходимых болот и не менее болотистых дорог, летом и осенью 1941 года наши военные в отрогах Валдайской возвышенности с помощью гражданских (в основном судимых) успели построить хорошо продуманные укрепленные рубежи. Поэтому немецкое командование, очевидно, не считало нужным нести людские потери и сосредотачивало свои силы на направлении главных ударов. При этом наши войска могли только обороняться, на активные действия сил не хватало.

В трёх-четырёх километрах от Хмелёвки вблизи густых сосновых и еловых лесов находились три больших полевых аэродрома с бомбардировщиками. Истребителей было немного, в основном, для сопровождения бомбардировщиков. Самолёты тщательно скрывались вековыми соснами и елями по периметру аэродромов. Поэтому немцы бомбили аэродромы очень редко. Почти каждую ночь десятки самолётов направлялись на бомбёжку немецких позиций Волховского и Ленинградского фронтов, а на утро по деревням расползались слухи о числе не вернувшихся с ночного задания. Часто приходилось наблюдать воздушные бои. Охватывал восторг, когда очередной немецкий самолёт в дыму и пламени падал на землю, и слёзы горечи, когда сбивали наш самолёт, что было также нередко. Между Крестцами и Валдаем был сбит Тимур Фрунзе, сын знаменитого полководца гражданской войны. Похоронили на кладбище в Крестцах. В начале 50-х годов, по указанию К. Е. Ворошилова (приёмного отца) был перезахоронен где-то в Москве. Вблизи аэродромов на старых сельских кладбищах покоится много наших лётчиков.

В Крестцах (в тридцати километрах от Хмелёвки) в конце 30-х годов был оборудован большой полевой аэродром. Этот аэродром входил в общую оборонительную систему наших западных границ, но на третий день с начала войны, за три часа, немецкими самолётами на бреющем полете без единой потери с их стороны было уничтожено фактически всё. После восстановления и пополнения самолётами он многократно подвергался атакам немецких штурмовиков. На этом аэродроме базировались истребители.

Железнодорожная тупиковая станция в Крестцах часто подвергалась бомбёжкам. Происходило это регулярно после прибытия составов с войсками или военным снаряжением для северо-западного фронта. Методичность настораживала. Начальник станции оказался шпионом. Была обнаружена радиостанция.

* * *

Через один месяц после возвращения из своих скитаний мама начала работать в колхозе и проработала здесь до января 1943 года. Много мне довелось читать правдивых и безмерно приукрашенных или без меры злобных описаний колхозной жизни. Она же, эта колхозная жизнь, запомнилась такой, какой была на самом деле. Помню эту самую жизнь с шести-семи лет, с военного 1943 года, только как полусумбурный набор фактов, а осознание, полное или неполное – это другой вопрос, пришло, безусловно, позднее.

В быту народ был непритязателен. Все жили в бревенчатых домах – пятистенках, состоящих обычно из крыльца, холодных сеней, кухни и передней комнаты, в которой спали. Больше одной кровати ни у кого не было. Она служила местом складирования перьевых подушек и соломенных матрацев в дневное время. На ночь матрацы стели прямо на пол, обычный покрытый домоткаными половиками. Взрослые и дети спали вместе, как у нас говорили, «вповалку», и полы во всех домах настилались из широких еловых досок толщиной в пять-шесть сантиметров. Обычно мыли их каждую неделю и застилали домоткаными половиками. Перед праздниками половики протирали речным песком, загрязнённые места отскабливали кусками битых стёкол. Красить полы начали только в конце 50-х годов, что значительно облегчило уход за их чистотой.

В каждом доме в кухне была большая кирпично-глиняная печка, в которой готовили пищу и пойло для скота. Она же служила источником тепла в доме. На ней многие спали (особенно старики), а также отогревались после работы в холодное зимнее время или под осенними ливневыми дождями. Под кухней устраивался подвал для хранения в зимний период картошки и всех других овощей в благоприятных температурных условиях. Основные запасы картофеля (на весну и лето, включая семена на посадку) хранили в ямках, которые вырывали в строго песчаном грунте, обычно на высоких сопках. Для лучшей сохранности, а также защиты от мышей и крыс, морковь и свёклу хранили в ящиках с сухим речным песком. Обычно этих запасов хватало до нового урожая. Капусту (каждый кочан в отдельности) подвешивали на шпагате к подвальным балкам. Использовали эту капусту только на пироги по большим праздникам. Последние кочаны приберегали для Пасхи.

В холодное время печку топили утром ежедневно, но тепла от неё на весь дом в течение суток не хватало. Для поддержания тепла в передней комнате устанавливалась узкая, высокая, в длину человеческого роста, печка-лежанка. Топилась она только в зимнее время по вечерам, в сильные морозы и по утрам. Окна на зиму утеплялись установкой вторых рам. Щели уплотнялись ватой или паклей и заклеивались бумагой с помощью крахмального клейстера. В летнее жаркое время старались печки не топить или топить не каждый день. Еду готовили на улице.

Мебелью служили столы, скамейки и табуреты – изготовления деревенских столяров. Во многих домах платяных шкафов просто не было. Основой кухонной и обеденной посуды служили глиняные горшки и миски. В каждом доме имелось какое-то количество фаянсовой посуды, что называется «с миру по нитке». Пару раз в году эту посуду укладывали в большие группы, засыпали древесной золой, заливали водой и под крышкой весь день держали в сильно натопленной печке. Отмытая после этого посуда блистала первозданной чистотой. Пользовались и деревянной посудой, особенно ложками, половниками и деревянными вёдрами. Не брезговали пользоваться жестяными ёмкостями из-под консервов. В каждом доме имелся самовар. В печках всё готовилось в чугунах или на чугунных сковородах. Умывальники были подвесными, в большинстве глиняными.

Верхней одеждой, в том числе и в зимой, служили телогрейки (в наших краях их называли фуфайками). В зимнее время все ходили в валенках, восхитительном создании русского народа. С шерстяным носком в валенках были не страшны любые морозы. Во время влажной зимней погоды на валенки натягивались резиновые гамаши.

Летом, осенью и поздней весной многие ходили в лаптях. Мне лично довелось сносить не одну пару лаптей, качественно сплетённых дедом Мишей из липового лыка, которое заготавливалось весной в определённое время из молодых побегов. Высушенное на солнце лыко могло храниться десятилетиями. Когда появлялась необходимость сплести очередные лапти, нужное количество лыка распаривали в горячей воде, это позволяло его разгладить из трубочного состояния и нарезать узкими ровными полосками, шириной не более полутора сантиметров. Заплетались лапти с пятки. Для предания формы и требуемого размера использовались деревянные колодки (в хмелёвском наречии – копылы). Толщина лаптей определялась сезонностью носки, но не менее двух слоёв лыка. Для проталкивания лыка через диагонально расположенные клетки и его затягивания использовался костык, специальное приспособление для плетения лаптей.

Умело завёрнутая в холщовую или шерстяную онучу (портянку) нога вставлялась в лапоть и зашнуровывалась крестообразно прикреплёнными к лаптям нетолстыми верёвками требуемой длины. Лапти были хороши в мокрую погоду: сколько воды попадало в лапоть, столько же из него сразу и вытекало. Ногам в сырых портянках все равно было тепло. Но ходили не только в лаптях, у многих были резиновые и кирзовые сапоги. Изношенную старую обувь называли «опорками». Немногие в зимние морозы могли надеть полушубок из овчины. Большинству приходилось руководствоваться мыслью о том, что «топор лучше шубы греет».

Для стирки одежды и белья, кроме хозяйственного мыла невысокого качества, использовали щёлочной раствор, приготовленный из золы. Высушенное на открытом воздухе бельё пахло свежестью. Зимой выстиранное бельё стелили на снег для вымораживания из него влаги. Утюгов не было. Разглаживали бельё с помощью вальков, передвигаемых ручками-каталками. С семи лет разглаживание белья в нашей семье было моей единоличной обязанностью.

Каждую субботу (особенно в летнее время) все семьи мылись в банях, на всю деревню их было шесть. Топились они «по-чёрному», т. е. дым выходил наружу через открытые двери и воздушные «отдушины». Не имевшие бань пользовались добротой соседей.

* * *

В моей родной Хмелёвке в 1943 году было 18 дворов с общим населением 63 человека. Из них 7 мужиков в возрасте от 55 до 65 лет, один в конце 1943 года умер от голода. Всё держалось на женщинах и ребятишках что были постарше. На войну из этой деревушки ушло 11 человек, вернулся домой целым и невредимым один и в конце 46-го умер от истощения. Нашли в лесу, в канаве, был пастухом колхозного коровьевого стада.

Большинство семей в эти суровые годы жило впроголодь. С горем пополам кормились картошкой, овощами, грибами, ягодами. Варили лебеду, крапиву и другие травы, ранней весной выкапывали на колхозном поле перезимовавшую (оставшуюся в земле после сборки осенью) полусгнившую картошку, пропускали через мясорубку и пекли что-то вроде оладий, которые почему-то назывались «лепсиками». Чтобы накопать ведро этой картошки, приходилось перекапывать большие площади, что отнимало немало сил. В летнее время, когда взрослые трудились в колхозе без выходных дней, заботой нас, деревенских ребятишек, был сбор ягод и грибов. Природа Проведением Господним в военные годы щедро одаривала несчастный народ: грибов и ягод в лесу было в избытке, только собирай. В лес малышня ходила каждый день и не с корзиночками в два-три литра, а с вёдрами и большими корзинами. Домой было не велено приходить, пока ведро не будет полным ягод, брусники или черники. Малины тоже набирали помногу.

В то время сахарный песок – большая редкость, да и купить его было не на что. Деньги в колхозных семьях – также редкость. Поэтому вместо приготовления варений, малину и чернику сушили. Бруснику парили в печках, и весь год хранили в деревянных кадках, а клюква сама по себе сохранялась долгое время. Кстати, клюкву никто не называл клюквой, все называли её журавиной (видимо, как ягоду журавлей). Грибы не мариновали, а сушили и солили. Всё собранное в лесу служило важным подспорьем в питании, к тому же вкусным. Свежая черника или малина, залитые в миске молоком, вкуснее и полезнее всех современных молочных продуктов.

Перед заполнением кадок (брусникой, солёными грибами и огурцами, квашеной капустой, а также зелёным крошевом) на долгое хранение их обязательно тщательно промывали и дезинфицировали. В вымытые кадки наливали небольшое количество воды, укладывали ветки можжевельника, нагревали «до колена» камни небольших размеров и опускали их в плотно закрытые сверху кадки. Это называлось «пропарить кадки», пары можжевельника (по-деревенски «вереса») обладали высокими дезинфицирующими свойствами. Кадки с солёными огурцами хранились в достаточно прохладном месте, но их нельзя было заморозить, ибо замороженный огурец – это плохой огурец. Бруснику, солёные грибы, капусту и крошево стремились хранить в кладовках совершенно незащищённых от наружного воздуха. При замораживании эти продукты великолепно сохраняли свои вкусовые свойства.

Но, как это ни парадоксально, самые страшные голодные времена наступили сразу после войны, в 1946, 1947 и 1948 годах. Во-первых, были неурожайные годы. Во-вторых, содержание огромной армии и поддержание промышленного рабочего класса в целях обеспечения этой армии вооружением явились причиной того, что результаты всего крестьянского труда стало забирать себе государство. Оно буквально грабило индивидуальные хозяйства. Они облагались денежным налогом – были нормированные количества сдачи государству картофеля, молока, яиц, шерсти и т. д.

В довоенные годы собирали хорошие урожаи зерновых, на ещё не потерявших свою ухоженность полях. На заработанные трудодни колхозники получали достаточное количество зерна для всех семейных нужд. В некоторых хозяйствах имелись ощутимые запасы. Поэтому, когда меня 19-го мая 1941 года привезли в деревню на лето, в кладовых у деда с бабушкой количество мешков с рожью поразило моё воображение. Высота складирования была более двух метров на площади в четыре квадратных метра. Эти запасы и спасли нашу семью в военные годы от голода.

* * *

Большим подспорьем в питании моих родных «хмелюнов» служила выловленная во Мсте рыба. Она была очень вкусной. Ловлей рыбы, в основном, занимались детвора и молодые парни. Существовали строгие запреты на браконьерские способы. Однако только этими способами в деревне и ловили рыбу. Строго говоря, разрешалось пользоваться только удочками (в то время спиннингов не было). Лески для удочек делались из конского волоса.

Весной в половодье вода выходила из берегов и заполняла примыкавшие к реке ручьи, овраги, береговые углубления и даже береговые луга (потому их и называют заливными). Вода в половодье всегда мутная, что позволяет рыбу ловить простым способом – вычерпывать. Черпуха представляла собой крепкий длинный шест, к концу которого крепилась поперёк рейка длиной около трёх метров. К этой рейке и самому шесту крепилась с мелкой ячейкой сетка. Всё это походило на большой сачок, который плавно опускался в воду, плотно прижимался к земле и в прижатом состоянии вытаскивался из воды. Иными словами, такая ловля осуществлялась вслепую, в надежде на удачу. Этим же способом ловили рыбу во время ледостава. В это время, как правило, уровень воды невысокий. Идущий по всей ширине реки лёд вынуждает рыбу прижиматься у берегов, как можно ближе к кромке воды. В тёмное осеннее время при ледоставе ловля черпухой была не менее результативной, чем весной.

Летом рыбу ловили неводами, сетями, перемётами и «на дорожку». Для ловли неводом требовались два челна и четыре человека. Происходило это так. Сначала на челнах поднимались на четыре-шесть километров вверх, против течения реки. На установленных вниз по течению реки строго параллельно челнах (на ширину невода) в корме садились по одному человеку. В носовой части каждого челна располагались с короткими (в виде лопат) веслами другие двое участников ловли. Их задачей было удерживать слабыми, мало слышными гребками, строгую параллельность и равнозначную скорость обоих челнов при свободном их движении вниз по течению. Невод представлял собой двухрядную сеть. Первая сеть с крупной ячейкой шириной не более полутора метров и длиной около пяти крепилась к двум шестам длиной в четыре метра. Второй ряд делали из сетки с мелкой ячейкой, также крепили к шестам. При этом вторая сеть была одинаковой длины с крупноячеистой сетью, но значительно шире, что способствовало более лёгкому запутыванию рыбин. Сидящие в корме челнов с помощью шестов плотно прижимали сети к дну реки и волокли их вместе с движением челнов. Сигналы о попадании рыбы в невод легко улавливались через прикрепленные к сетке и через петли к обоим шестам тонкие шнурки, которые наматывались на один из пальцев руки, удерживающей шест в вертикальном положении. Таким же способом легко улавливались при движении челнов камни, топляк и прочие препятствия для невода. В этих случаях невод быстро приподнимался на требуемую высоту и снова прижимался ко дну.

Ловля сетями отличалась незатейливой простотой. Мелководную заводь полностью перекрывали сетью. С противоположного конца заводи несколько человек с невообразимым шумом и грохотом двигались в сторону сетки. Сколько было рыбы в заводи, столько её с перепугу оказывалось в сетке.

Перемёт – это бечёва длиной до пятидесяти метров с прикреплёнными к ней примерно через каждый метр тонкими поводками из конского волоса. На конце поводков крепились крючки, а на них – мелкая живая рыбёшка или накопанные в речном иле вьюны. Перемёты устанавливаются только поперёк течения (обычно на всю ночь, а часто и на полные сутки), что позволяет течением реки имитировать сводное движение рыбок и обеспечивает стремление поживиться ими, оказавшись на крючке.

При ловле «на дорожку» с кормы челна с небольшой вьюшки распускалось 20-30 метров тонкой верёвки с прикреплённой на конце блесной. Ловить приходилось только вниз по течению (лодочными моторами в наших краях в те времена «и не пахло»). Для того, чтобы блесна при малой скорости не ложилась на дно, приходилось усиленно грести. Таким способом обычно ловили вдвоём, так как один человек быстро уставал.

В тёмное осеннее время рыбу «лучили». Для этого к носу челна крепилась выдвинутая вперёд железная коробчатая подставка. На неё укладывались и поджигались просмоленные сосновые поленья, что позволяло в темноте всё хорошо видеть в воде на большую глубину. Ловили обязательно вдвоём: сидящий в корме осторожно передвигал челн вдоль кромки воды у берега, а находящийся в носу внимательно всматривался в освещённую воду. Если он замечал стоявшую рыбу, быстрым ударом остроги стремился подцепить её.

Находились немногие смельчаки, ловившие рыбу с весеннего половодья до ледостава осенью мережами. Их нещадно штрафовали, конфисковывали мерёжи, но они снова и снова восстанавливали свой промысел.

В военные и первые послевоенные годы нередки были случаи варварской добычи рыбы, при которых в реку бросались толовые шашки или даже ручные гранаты. Это называлось «глушить рыбу». Этим подсудным деянием стремились заниматься как можно дальше от населённых пунктов. Подводные взрывы убивали всю рыбу на немалом расстоянии. Всплывшую на поверхность реки её быстро уносило течением. Успевали выловить только малую часть. Остальное становилось добычей деревенских ребятишек или бесцельно пропадало.

В 40-е и 50-е годы рыбы во Мсте водилось вполне достаточно для того, чтобы верить в удачу каждой рыбалки. Однако дед Миша говорил, что рыбы в реке до постройки Волховской ГЭС водилось несоизмеримо больше. За полтора-два часа удочкой гарантированно можно было наловить полностью десятилитровое ведро. Плотина перекрыла движение рыбы из Балтийского моря в верховье Мсты и других рек, соединённых с озером Ильмень.