Записки из простой жизни

Никто и никогда не объяснит влияние на судьбу каждого из нас «ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА СЛУЧАЯ». Когда деда вели к стене для расстрела, он неожиданно увидел идущего по двору своего дальнего родственника, приехавшего из Великого Новгорода в уездный центр Крестцы. Этот человек был главным чекистом Новгородской губернии, до этого служил на Балтике, принял Революцию и перед назначением в Новгород служил в комендатуре Петропавловской крепости. Дед окликнул его. Последовал вопрос: «Михаил, что происходит с тобой?» Оставался один ответ: «Ведут на расстрел». Незамедлительно было принято решение об отмене расстрела. Родственник не только спас жизнь деда, но и сумел добиться его демобилизации из рядов чекистов.

* * *

К этому времени прошло около года, как у деда умерла жена. Его престарелой матери с тремя внуками (старшему не было 13-ти лет, младшему – двух лет) было не под силу вести хуторское хозяйство. Создавшееся семейное положение послужило обоснованием демобилизации. В документах зафиксировали службу деда чекистом, что впоследствии сыграло с ним злую шутку. Когда наступила коллективизация сельского хозяйства, деду за это пришлось расплачиваться. Его вызвали в волостной совет и сказали: «Будешь в своей деревне организовывать «колхоз». Отказаться от такого «лестного» предложения – подвергнуть себя смертельной опасности. Так моему деду, «липовому» подневольному председателю вновь создаваемого колхоза пришлось показывать пример расставания со своей собственностью, в первую очередь, с домашним скотом. Уже повзрослевшему мне он говорил: «Знаешь, сдав в колхозное стадо овец, двух коров и молодого сильного жеребца, вернулся домой и в хлеву выл «волком», грыз зубами провонявшие брёвна и горько плакал. Вот такой была моя добровольность вступления в колхоз». «Добровольно» пришлось сдать и 30 гектаров ухоженной пашни, сенокосных угодий и делянки со строевым лесом. При этом следует помнить, что отцу деда (моему прадеду) пришлось не только выкупить эту землю, но и непосильным трудом привести ее в порядок. Всё подобное касалось тех, кому «добровольно» по принуждению пришлось вступать в колхозы. Многие семьи были разорены и высланы за Урал.

Камнем преткновения в человеческом обществе всегда будет являться право на собственность: личную или общественную через общину (государство). В силу своего деревенского воспитания я подсознательно ценил и оправдывал право частной (семейной) собственности. С малых лет видел и понимал неодинаковое отношение людей к труду и к накоплению собственных жизненно необходимых благ. В связи с этим, чем старше становился, тем всё с большим и большим осознанием размышлял о нелёгкой судьбе не только моего деда Михаила, но и всего русского народарождения до 1900 года. Это были сложившиеся характеры, люди, которым к началу повсеместной коллективизации было более 30 лет. Они хорошо понимали, что с ними происходит.

Руки у моего деда были неплохие. Он делал не только для семьи, но и на заказ много кадок, больших и малых размеров из еловых, берёзовых и можжевельных заготовок (колотых досок чистых от сучков). Подавляющее число крупных цветов (их было много у нас) росло в деревянных цветочниках на ножках, изготовленных дедом. Для хранения съедобных припасов все кадки – дело рук деда. В школьные годы мне доводилось помогать ему. Обычно я строгал доски из просушенных заготовок. Крепились кадки, набранные из отдельных досок, несколькими рядами деревянных обручей. Изготавливали обручи из тонкоствольных берёзовых побегов диаметром около 3-х см. С одной стороны заготовку на обруч срезали для получения плоской поверхности с целью плотного прилегания обруча к наружной поверхности кадки. Вся сложность скрепления между собой отдельных досок, из которых набиралась кадка, заключалась в выборе такой длины обруча, которая исключала бы наличие протечек во всех пазах между досками. Иными словами, внутренний диаметр обруча должен обеспечивать максимальное обжатие досок между собой. Концы согнутого в кольцо обруча между собой соединялись простым замком крест-накрест. Перед тем, как гнуть обруч в равномерное кольцо, его распаривали в горячей воде.

Все, что требовалось иметь в крестьянском хозяйстве, дед Миша мог изготовить сам. Он делал телеги, дровни обычные и дровни-американки, насаживал косы на косовище (в нашей деревне – косавьё), деревянные грабли для сенокоса и даже станок для изготовления дранки с конским приводом. Необходимые металлические детали для всех своих изделий дед заказывал в кузнице. Весь столярный инструмент, топоры, ножовки и пилы содержались в идеальном порядке.

Дед Миша был крепкого здоровья. В начале апреля 1948 года (в возрасте 61-го года) единственный раз в жизни его положили в больницу с тяжелейшей пневмонией. Переоценил обманчивость раннего весеннего тепла: в одной рубашке весь день работал на сборке амбара. Ночью на вторые сутки он сбежал из больницы в одном исподнем. Его одежда была в кладовке под замком. В таком виде задворками деревни добрался до Мсты, на берегу нашёл лодку и глубокой ночью переправился в Хмелёвку. Умер в 82 года в 1969 году. Случилось это так. Проснулся в 7 утра, позавтракал, проводил домашний скот в поле. В девять утра взял небольшую корзинку и ушёл в лес. Вернулся с пустой корзинкой в час дня. Уверен, что он прощался с лесом, с жизнью. Грибы его уже не интересовали. Пообедал. Взял косу и пошёл косить осоку для подстилки скоту. Косил до семи вечера. Накосил, как потом выяснилось, большой стог. Пришёл домой, поужинал, посмотрел телевизор и в десять вечера лёг спать. Утром его увидели в кровати мёртвым. Такую смерть у Господа надо заслужить.

Как и почему, но он осознавал приближение смерти. В 1969 году из-за сложившегося графика работ мне не удалось быть весь август в отпуске. Пришлось детей на этот месяц оставить в Хмелёвке на попечении мамы и деда. В конце августа я за ними поехал на автобусе. При расставании произошло то, что потом меня обескуражило. Дед Миша сидел на скамейке вблизи двери из кухни в коридор. Я и дети говорим ему: «До свидания». Двигаемся к выходу. Неожиданно он прижимает к груди Сашу и впервые в моей жизни плачет навзрыд. «Я больше вас не увижу», – его слова. «Ну, что ты, дед, будет лето, и мы снова все приедем», – пытаюсь его успокоить его. «Нет, Броня, я вижу вас последний раз», – твёрдо заявляет он снова. Увозил детей 29-го августа, а 6-го сентября мама позвонила мне на работу и сообщила о смерти деда.

Курил он с 14-ти лет «со страшной силой» ядрёную махорку и самосад в течение пятидесяти лет. Почувствовал, что от курения ему становится всё хуже и хуже. Однажды, в присутствии племянника, жаловавшегося деду на невозможность бросить курить, достал пачку махорки и кармана, разорвал её и выкинул. «Учись поступать так», – сказал парню. В последующие 14 лет жизни он никогда не закурил, даже в крепком опьянении. Я видел как первый месяц после этого разговора с племянником деду было откровенно плохо, он ходил с почерневшим лицом, но выдержал эти муки до конца. Только люди с сильным характером могут поступать так.

* * *

Вторую жену деда, мою неродную, но бесконечно любимую бабушку, звали Анастасией. Её отчества не помню. Если быть откровенным, то надо сказать, что у меня было две мамы: одна мама родила меня и была мне мамой 68 долгих лет, а другая (бабушка Настя) меня наполнила всем тем, что во мне есть. И если быть совсем откровенным (а им надо быть), то вторую маму я любил больше, очень больше, чем первую. Эти две женщины (до самой смерти бабы Насти) постоянно рвали меня на две части. Я знал, что у меня есть родившая меня мама, но моё сердце было отдано навсегда другой женщине, для которой я был всем на свете, наполнял её жизнь каким-то смыслом. Баба Настя была моложе деда на 16 лет. В 1936 году, когда я родился, ей было 33 года. Деревенская серость и непробиваемая глупость (только так можно объяснить) «не позволяли» родить ребёнка этой женщине при только что переженившихся сыне и дочери мужа. Это чушь собачья, но это факт. В общем, незадолго до того момента, когда меня годовалого оставили деду с бабой Настей (мама уехала в Ленинград, а отца посадили в лагерь) бабушке сделали аборт деревенскими подпольными методами при многомесячном ребёнке. Наверное, можно понять состояние молодой женщины лишившейся своего кровного ребёнка и получившего на руки чужого, но маленького человечка. Я стал ей сыном. Она меня растила, пока мама и отец не вернулись в Усть-Волму.

С таким маленьким бабушке было очень нелегко. Никто её не освобождал от домашнего хозяйства (корова, овцы, поросёнок, курицы, огород 27 соток) и от работы в колхозе. Никаких нянек она ко мне не подпускала. Вопрос решался просто. На все полевые работы она меня брала с собой, расстилала ватное одеяло на земле, что служило местом моих игр и сна под открытым небом. Рядом со мной всегда был огромный чёрный пёс Буян. Бабушка мне рассказывала, что один раз чудом не умерла от сковавшего её ужаса. Она услышала лай Буяна, сначала редкий, а потом отчаянно злой с диким завыванием, что заставило её бросить работу и через всё поле бежать ко мне. Увиденное привело её в шок, ибо у кромки одеяла ползала огромная змея, а Буян перед её головой на согнутых передних лапах исходил на лай, не подпуская змею ко мне. Этот пёс был большим другом моего младенчества, но он предал деда.

Оказавшись в мае 1941 года снова в деревне, когда мне исполнилось около пяти лет, добавил бабушке Насте забот. Часто из-за плохой погоды или характера предстоящей в этот день работы в колхозе она вынужденно оставляла меня в доме под замком на двери в коридор. Хорошо помню: не было случая, что она не оставляла меня без Буяна. Нередко, наревевшись от тоски и заброшенности, засыпал в обнимку со своим закадычным другом. Он добродушно терпел мои выходки.

Дед Миша меня никогда не тронул меня пальцем. Любил по-своему, но назревали неоднократные попытки выдрать меня вполне заслуженно. Баба Настя его побаивалась, но когда видела, что дед близок к срыву, становилась «стеной» на защиту и не позволила ни разу наказать меня ремнём.

* * *

Характер у деда был весьма импульсивный. Внешне он постоянно производил впечатление сурового человека. Я не помню ни одного случая его громкого или заразительного смеха. Однако добрая ухмылка – частый гость на его лице. Юмор деда, как правило, был едким и колким. Он относился к одним из тех редких мужиков, которые чем больше хмелеют, тем добрее становятся. Сострадание к попавшим в беду и большая доля сентиментальности ему были также не чужды. Он боготворил природу, бережно и с уважением к ней относился. По этому поводу приведу пару примеров.

По четырём углам палисадника перед соседним домом, стоявшим на высоком кряжу, хозяин в своё время посадил берёзки. В конце сороковых годов семья разъехалась, дом продали. Берёзы-красавцы продолжали расти и к концу пятидесятых превратились в могучие деревья. Домом на соседней улице, строго напротив нашего, завладел зловредный мужичонка. Каково же было удивление деда Миши, когда он увидел спиленной одну из этих берёз на дрова. Только боязнь тюрьмы остановила деда от убийства этого пакостника. Ссора была более чем грандиозной.

Задворки огорода этого непутёвого семейства находились (через дорогу) строго напротив нашего дома. В створе их изгороди росла старая высокая ель. Дед Миша говорил мне, что он помнит эту ель с самого раннего детства. Под надуманным предлогом (якобы от ели много тени в огороде, что снижает урожайность) негодяй захотел спилить её. Узнав об этом намерении, дед предупредил: «Клянусь своей жизнью, если ты прикоснёшься к ели топором или пилой, я застрелю тебя как последнюю собаку». К этому времени дед купил мне для охоты берданку. После этого ель простояла ещё более 30-ти лет. Следует заметить: этого пакостного мужика вся деревня глубоко презирала. В июле 1941 года он якобы попал в плен. Но все были уверены, что сдался при первой возможности. В противном случае вряд ли он мог служить денщиком немецкого офицера. Сумел остаться живым, каким-то образом избежал расстрела. Отсидел положенное в лагере и в 1953-м году появился в нашей деревне, где жили его отец и жена с детьми.

В конце мая, перед самым началом войны, наша корова наелась травы с ржавыми кровельными гвоздями. Крыши обычно покрывались дранкой. Когда дом разбирали для перевозки на новое место, дранку лопатами вместе с гвоздями соскабливали с опалубки. На месте перегнившей дранки вырастала сочная буйная трава, к которой тянулись коровы. Пастух не доглядел, а корову пришлось забить.

Перед уходом на фронт в июле 1941-го года дядя Миша попросил деда взять к себе его жену с двумя детьми. У них была хорошая корова, которую они привели на двор деда Миши. Корову доила жена дяди Миши, бабушку не подпускала к дойке. Можно было постоянно наблюдать одну и ту же картину. Тётя Нюша приносила на кухню полное ведро парного молока, наливала по огромной кружке своим дочке и сыну этого молока, а я, глотая слюни с тоскливой обидой смотрел, как они пьют этот божественный напиток. Никогда она мне не предложила хотя бы стакан этого молока. Я часто видел, как у бабушки текут по щекам слёзы, но она никогда ничего не сказала этой женщине, жадность которой вынудила бабу Настю на воровство. Она ловила моменты отсутствия тёти Нюши, бежала с трёхлитровой банкой в хлев, быстро надаивала около литра молока и заставляла меня его немедленно выпить. В связи с этим вспоминаются картины фильма А. Тарковского «Зеркало». В этом фильме очень много как будто списанного с меня.

В конце сороковых годов баба Настя заболела. Это был рак желудка. Лечения практически никакого. Окончив семилетнюю школу в Усть-Волме, осенью 1951 года я стал учиться в Крестецкой средней школе №1, в тридцати километрах от Хмелёвки. Через неделю или две приезжал на попутных грузовых машинах, на велосипеде или пешком, за продуктами. Весной 1953 года, перед майскими праздниками, приехал домой очередной раз. Бабушка была совсем плоха. Только вошёл в избу, слышу её слабый голос: «Бронюшка, сынок, иди ко мне». Подошёл, поцеловал, сел на кромку её кровати. Она посмотрела долгим-долгим взглядом на меня и говорит: «Вот дождалась, чтобы последний раз посмотреть на тебя. Две недели не давала себе умирать. Теперь спокойно сегодня умру». «Бабушка, но что ты говоришь такое, ты ещё поживёшь», – пытался её утешить. «Нет, только тебя хотелось дождаться», – был ответ. Молодой был, уснул крепким сном, а под утро слышу стон деда: «Настя, умерла…» Так, в ту ночь не стало бабушки Насти, самого доброго ко мне человека на всём белом свете.

Во время войны дед Миша работал бригадиром в соседней с Хмелёвкой деревне. Буян каждое утро убегал за дедом и весь день был с ним. Домой они возвращались поздно вечером. Вблизи этой деревни находился большой аэродром, а в самой деревне квартировались лётчики и была столовая для них. Буян повадился навещать эту столовую, где ему регулярно перепадали вкусные объедки. Видимо, к каким-то лётчикам он привык. Когда погнали немцев вспять, они его позвали с собой. Деревенские видели, как спокойно Буян оказался вместе с лётчиками в кузове грузовой машины. Пёс ради вкусной кормёжки совершил подлое предательство. Надо было видеть переживания деда и слышать его истошные крики о том, что в нашем доме никогда больше не будет собаки. И её не было около пяти лет.

В первые послевоенные годы, в отличие от довоенных лет, в наших деревнях появилось воровство. Пришлось дома закрывать на замки, чего раньше не бывало. В деревне завелось несколько собак.

Однажды в Усть-Волме оказался какой-то бродячий мужик с собакой, которой предстояло вот-вот ощениться. Она уже с трудом передвигалась. Мужику удалось уговорить местного охотника приютить бедное животное. Но как только собака принесла шесть щенков, через неделю её пристрелили. У охотника были свои три, для разных видов охоты, собаки. Четвёртую содержать не собирался. Сыну охотника (моему приятелю) поручили, как можно быстрее, пристроить щенков. Увидев этих крошек, от одного и них не мог «оторвать глаз». Моим сильнейшим натиском на бабушку Настю удалось заручиться её поддержкой. Вдвоём мы сломили упорное сопротивление деда. Щенок был ещё настолько глупеньким, что не умел хлебать молока из блюдца. Однако, голодным он всё время скулил.

Выпросил у бабушки вырезанный из старой шубы кусок подстилки и постелил на пол за печкой. Надо заметить: овчину для своей шубы дед Миша дубил в растворе со сборки корьём из собственных овец. Для этого с овец долго не стригли шерсть и убивали овцу тогда, когда длина шерсти была более пяти сантиметров. Выделанная овчина с такой длинной шерсть. Хорошо удерживала тепло изнутри.

Глубокой ночью, видимо от голода, щенок невыносимо громко заскулил. Дед вскипел: «Или как хотите успокойте его, или я немедленно выброшу вашу радость в снег». В минуты чрезвычайной опасности в людях часто возникает защитная реакция, неординарное решение. Испуганный до полусмерти возможной потерей щенка, я мгновенно принял единственно правильное такое решение. Схватил горшок с молоком и вылил какую-то часть в шерсть подстилки. Щенок стал сосать мокрые пряди шерсти и быстро успокоился и мирно спал до утра.

Не помню как появилась кличка «Люмпик», но она была присвоена моему щенку, из которого вырос большой и сильный дворовый пёс со светло-бежевым шерстным покровом и небольшим количеством чёрных пятен. Надо сказать, что собаки хорошо знают кому они обязаны своей собачьей жизнью. Люмпик был настоящим преданным другом. Когда я три года учился в Крестцах, мы виделись почти каждую неделю, максимум через две недели. При этих встречах он от меня не отходил. Но надо было видеть, как Люмпик встречал меня во время студенческих каникул. Бросался навстречу, вставал на задние лапы, передние клал мне на плечи и лизал языком лицо до тех пор, пока я не уговаривал его успокоиться. От радости он в этот момент обязательно писался.

Люмпик был добрым умным псом, понимал всё сказанное ему, только что говорить не умел. Поведение его всегда было осознанным. Например, всех знакомых и незнакомых ему людей он спокойно пропускал в наш дом, но, если человек с крыльца сходил без сопровождения кого-либо из нашей семьи, Люмпик прижимал его к стене, грозно рычал, приводя посетителя в ужас, и ждал появления любого из нас. Смерть свою он встретил геройски. Во время одного из зимних посещений своих подруг в соседнем селе в поле на него напала стая волков. Дед Миша мне говорил: «Судя по измятому окровавленному снегу, Люмпик отчаянно сражался. Я подобрал кусок лапы и одно ухо и захоронил, когда весной сошёл снег». Надо полагать: дед забыл свои обиды на Буяна и привязался к Люмпику.

В соседней деревне молодой мужик промышлял охотой и категорически отказывался работать в колхозе. Советской власти такое независимое поведение не пришлось по вкусу, его судили и сослали в Сибирь. Перед судом мужик уговорил деда взять у него крошечную собачонку по кличке «Муська», большую специалистку по охоте на белок. Она стала закадычной подругой деда. Они не расставались даже ночью. Муська по ночам всем портила кровь. Она отличалась повышенной чуткостью. Если в любое время ночи кто-то тишайшим образом проходил мимо нашего дома, собачонка из-за спины деда поднимала лай, способный разбудить мёртвого. Все по очереди спросонья грозились убить её.

После смерти Муськи дед Миша завёл щенка, который вырос в большого дворового пса. Назвали его Трезором. Дед и пёс – пара «не разлей вода», друг без друга не могли существовать. Однажды, во время сенокоса дед снял с себя старый пиджак (коса греет также как топор зимой) и положил на прокос. Забыл о нём, когда уходил вечером с покоса. Подумалось: собака убежала домой без него. Но Трезор не объявился ни ночью, ни на следующее утро. Дед снова пошёл на покос и увидел лежащего рядом с пиджаком пса. Он голодный почти сутки стерёг «добро» хозяина. Трезор долго сердито урчал, выговаривая порицание своему хозяину. Дед, понимая свою вину, вынужден был лишиться принесённых с собой на обед припасов.

Мама мне говорила о том, что она видела и понимала нежелание Трезора продолжать жить после смерти деда. Каждый день с раннего рассвета до поздних сумерек он лежал на кряжу с тоской и слезами на глазах неотрывно смотрел в ту сторону, куда перевезли гроб. На челне через Мсту. Наступившая зима оказалась снежной, вьюжной и холодной. Волки обнаглели, каждую ночь обкладывать малонаселенную деревеньку. Собаки исходили лаем, но ни одна не отважилась покинуть закрытые сени. По твёрдому убеждению мама была уверена в том, что Трезор не хотел жить без деда. Однажды он бесстрашно наскочил за деревней на волчью стаю и был мгновенно разорван на куски.

Господи! Если бы люди были так преданны друг другу, как собаки своим хозяевам.

Теперь вернёмся к началу 1941 года, когда дед Миша и баба Настя стали просить меня у родителей в деревню. Дед приехал за мной и 19-го мая 1941 года мы с ним уехали из Любани по железной дороге до станции Мстинский мост. Вдоль правого берега Мсты от станции до Хмелёвки надо было пройти 28 километров. Совершенно отчётливо помню: после пяти километров идти дальше у меня желания не просматривалось, о чём заявил деду. Никакие его просьбы и уговоры не действовали. Ему пришлось, в дополнение к большой тяжёлой котомке за плечами, нести меня на руках перед грудью. Дед Миша (в свои 54 года на тот момент) был сильным и выносливым мужиком. Однако, через несколько километров даже ему стала не под силу такая ноша. Он умудрился в какой-то момент соорудить плот из собранных в речной тине брёвен, надеясь на нём плыть вниз по течению реки. Но был очень сильный встречный ветер, гнавший встречные волны, которые препятствовали движению плота. Пришлось отказаться от этой затеи и продолжить пеший ход вдоль реки. С частыми остановками для отдыха. Для того, чтобы я меньше уставал, дед меня часто брал на руки. Вот этим попеременным способом кое-как добрели до Хмелёвки.

Затея с плотом таила в себе огромную опасность для нас обоих. Только Господь Бог спас наши жизни. Если бы не было встречного ветра, и дед вывел узкий плот из скользких брёвен, слабо скреплённых между собой прутьями из ивы, на течение подальше от берега, мы оба через короткое время оказались бы на дне реки.

Накануне, перед отъездом, зять с тестем крепко гульнули. Дед был на непонятное число крепче папы, поэтому утром, когда мы уходили, отец спал беспробудным сном. Мама обратилась к деду: «Папа, папа, я сейчас разбужу Николая, пусть попрощается с Броней». На что последовал ответ: «Через пару месяцев приедете, зачем беспокоить человека, пусть спит». Так мы ушли. Потом мне мама говорила, что когда папа проснулся, первыми его словами были: «Почему ты меня не разбудила проститься с сыном, я его больше никогда не увижу». Вскочил с кровати и первый и единственный раз в их совместной жизни (видимо спьяна) ударил её по щеке и заплакал. Через месяц, когда мама его на Московском вокзале Ленинграда провожала на войну, он без конца ей говорил, что никогда не простит того, что она не разбудила его в день нашего с дедом отъезда. Он знал, что больше никогда не прижмёт меня к себе, а я не прижмусь к нему. До конца дней своих буду проклинать и ненавидеть всех тех нелюдей, кто отнял у меня отца. Только выросшим без родного отца понятна та обездоленность, которую носит в себе безотцовщина.

Так, в неполные пять лет, снова оказался на руках бабы Насти и деда. У них не было общего ребёнка, я стал им для них.

С самого начала войны долгое время ничего не знал о родителях. Немцы быстро подошли к Ленинграду, и узнать что-либо о них было невозможно. Как потом выяснилось, события развивались так. Мама, будучи в положении и имея на руках полуторагодовалого ребёнка, вместе с няней (своей родственницей семнадцати лет), не сразу решила пробираться в Хмелёвку вдоль Мсты около 80 км. Способ передвижения один – пешком, ибо ни о каком транспорте в период лихорадочных оборонительных работ под Ленинградом в это время не могло быть и речи. Две молодые деревенские женщины, даже с той поклажей и маленьким ребёнком, что мешало им быстро передвигаться, могли бы добраться до места назначения менее, чем за три недели. Но время было потеряно, так как мама боялась «такой компанией» сдвинуться с места, не хотелось бросать имущества, не знала, что ожидает их в оккупации. Решилась она уходить в начале августа, когда ближайший сосед по дому ей с перекошенным лицом заявил: «Осталось ждать недолго, когда мы вас с вашими выродками перевешаем, как только немцы придут сюда. Вы служили коммунистам». Мама говорила мне, что этот человек много раз занимал деньги у отца, редко когда возвращал долг. Вот такой род людской.

Всё хорошо, понятно и ясно, как говорится, задним числом. Даже в этом случае (уходя в начале августа) можно было не только избежать встречи с немцами, но коренным образом сократить дорогу домой. Для этого надо было дойдя до Спасской Полисти (опять глава Радищева), свернуть на Грузино, здесь переправиться на другой берег Волхова и просёлочными дорогами дойти до Хмелёвки. К тому же эти просёлочные дороги маме были знакомы. Она в десятилетнем возрасте по ним прошла дважды, когда вместе со старушками ходила на богомолье в храм вблизи Новгорода. Но две перепуганные растерявшиеся женщины не могли и подумать, что такая прямая и понятная дорога (через Новгород) грозит опасностями, что в ближайшее время западная половина Новгорода будет занята немцами. Но случилось именно так.