Дом на перекрестке миров

Собаки воют так, что кровь стынет. Кошки сидят на заборах, выгнув спины, не сводя глаз с Теней.

У ворот Медведевых останавливается старый запорожец соседа Николаича. Тот опускает окно:

– Соколов, ты чего стоишь? Уезжай, пока дорога есть! Я сам видал – уже начинает её корёжить!

Не успеваю ответить – по улице бежит Елена, волосы растрёпаны, куртка нараспашку. Увидев меня, она сворачивает к дому.

– Сергей! – она тяжело дышит, хватая меня за рукав. – Ты не поверишь! Я пыталась выехать в город, но дорога… она просто… не туда идёт!

– Что значит "не туда"?

– Поворачивает, где никогда поворота не было, – объясняет Елена, отдышавшись. – Петляет и выводит обратно к деревне. Я три раза пробовала. Павел Андреевич тоже застрял – говорит, впереди вместо поля вдруг озеро появилось, которого там никогда не было.

Чувствую, как холодеет в груди. Изменения идут быстрее, чем я думал.

– Зайдём в дом, – говорю, увлекая Елену за собой. – Нужно понять, что происходит.

В доме относительно тихо, только Черныш нервно ходит из угла в угол, шерсть дыбом. На кухне дрожит посуда в шкафу – чашки, блюдца, кастрюли тихонько позвякивают, словно от незаметного глазу землетрясения.

– Что нам делать? – спрашивает Елена, опускаясь на стул. – Люди в панике. Некоторые говорят, что видели своих умерших родственников, гуляющих по деревне. А на ферме Игнатовых коровы начали говорить человеческими голосами. Человеческими, Серёжа!

Я достаю бабушкин дневник, лихорадочно перелистываю страницы. Должно быть что-то, какая-то подсказка, как управлять Семенем Границы, как направить его энергию.

– Нужно найти способ контролировать процесс, – бормочу, пробегая глазами по строчкам. – Иначе миры сольются хаотично, без всякого порядка.

Страницы дневника мелькают под пальцами – записи о травах, заговоры, схемы защитных кругов. Я просматривал их десятки раз, но теперь ищу что-то иное, что-то, что раньше не замечал.

Елена ставит чашку чая рядом со мной:

– Выпей. Тебе нужны силы.

Киваю, не отрываясь от дневника, и тянусь за чашкой. Рука дрожит от усталости и напряжения. Чашка опрокидывается, чай выплёскивается на раскрытую страницу.

– Чёрт! – я хватаю салфетку, пытаясь промокнуть жидкость, но уже поздно.

И тут происходит странное. Там, где чай впитался в бумагу, начинают проступать новые строчки – между уже написанными. Буквы проявляются медленно, словно рисунок, сделанный невидимыми чернилами.

– Что это? – шепчет Елена, наклоняясь ближе.

– Тайные записи, – отвечаю, чувствуя, как сердце бьётся где-то в горле. – Бабушка писала особыми чернилами – они становятся видны только при взаимодействии с определёнными веществами.

Мы вместе вчитываемся в проявляющиеся строки:

"Я совершила непростительную ошибку. Когда Михаил заболел, я не могла смириться с мыслью о его смерти. Никакие травы не помогали, врачи отступились. И тогда я нарушила древний договор. Провела ритуал, о котором предупреждала ещё моя бабушка – никогда не проводить его, что бы ни случилось. Я призвала силу из-за грани, просила исцеления. И цена была высока – не деньги, не годы жизни, а равновесие между мирами. Михаил выздоровел, но граница истончилась. Я поклялась всю оставшуюся жизнь охранять её, не позволять Теням проникать в наш мир. Но с каждым годом трещина становится шире, и я уже не справляюсь. Прости меня, внучек, за наследство, которое я тебе оставляю. Не просто дом и знания, а мой долг. Мою вину."

Опускаю дневник на стол, руки дрожат. Бабушка… всё это время… она не просто охраняла границу, она пыталась исправить собственную ошибку.

Продолжаю читать появляющиеся строки:

"Теперь я понимаю, что древние были мудрее нас. Они не разделяли миры, а жили в равновесии. Мы, люди, нарушили это равновесие из страха, а потом из гордыни. Я усугубила разлом своим эгоизмом. Но может быть, внучек, ты сможешь всё исправить. Не заделать трещину, как пыталась я, а восстановить истинный порядок вещей. Не разделение, а гармония. Вернуть то, что было утрачено."

Закрываю дневник, чувствуя, как меняется что-то внутри. Всю жизнь я думал, что бабушка была хранительницей древних традиций, защитницей от потустороннего. А оказывается, она несла бремя вины и пыталась исправить то, что сама же и нарушила.

– Она спасла мужа ценой равновесия между мирами, – говорит Елена тихо. – И потом всю жизнь расплачивалась за это.

За окном усиливаются крики. Что-то с грохотом падает – кажется, старый тополь у дороги. Черныш запрыгивает на подоконник, прижимает уши, смотрит тревожно.

– Если бабушка права, – говорю, сжимая Семя Границы в ладони, – то решение не в том, чтобы укрепить стену между мирами или разрушить её. А в том, чтобы вернуться к изначальному равновесию.

Внезапно понимаю – то, что я видел в видении, не просто возможное будущее. Это воспоминание. Память о том, как было когда-то, до Великого Разделения. До того, как страх и гордыня разорвали естественный порядок вещей.

– Нам нужно в каменный круг, – говорю решительно, вставая. – Сейчас же. Пока не стало слишком поздно.

***

Я уже собираюсь выйти из дома, когда на пороге снова появляется Елена. В руках у неё потрёпанная папка с выцветшей надписью "Архив Нижнетравинска, 1930-1940". Её волосы растрёпаны сильнее прежнего, на щеке грязный след – видно, что добраться до архива в такой день было непросто.

– Подожди, Серёжа, – она проскальзывает мимо меня в дом. – Я нашла кое-что важное. Это может объяснить, почему профессор так одержим Теням и границами между мирами.

– У нас мало времени, – возражаю, но любопытство берёт верх. – Что там?

Елена кладёт папку на стол, открывает её. Внутри – пожелтевшие от времени фотографии, газетные вырезки, машинописные документы с печатями.

– Я успела заехать в городской архив до того, как дорога совсем испортилась, – объясняет она, разглаживая один из документов. – Это официальные протоколы судебных заседаний тридцатых годов. И знаешь что? В Нижнетравинске был свой "процесс над ведьмами". В 1937 году.

Я склоняюсь над бумагами. Газетная вырезка с заголовком "Ведьмовское гнездо ликвидировано" показывает группу женщин, стоящих перед зданием районного суда. Их лица напряжены, взгляды опущены.

– Во время коллективизации и борьбы с религией под удар попали и народные целительницы, – говорит Елена, перебирая документы. – Их обвиняли в шарлатанстве, эксплуатации суеверий, а иногда и в прямом вредительстве. Но не это самое интересное.

Она достаёт другую вырезку, где крупным планом сфотографирован мужчина в строгом костюме и очках – высокий лоб, зачёсанные назад волосы, жёсткий взгляд.

– Знакомое лицо? – спрашивает Елена.

Вглядываюсь и понимаю – да, есть что-то знакомое. Что-то от профессора Кузнецова.

– Это Алексей Кузнецов, – подтверждает мои догадки Елена. – Прадед нашего профессора. Он был главным обвинителем на процессе. Партийный активист, яростный борец с "религиозным дурманом и мракобесием", как пишут в газете.

Читаю выдержку из статьи: "Товарищ А.С. Кузнецов блестяще разоблачил преступную деятельность шайки знахарок и ведуний, которые под видом народной медицины распространяли суеверия и отвлекали трудящихся от посещения медицинских пунктов, оснащённых по последнему слову советской науки."

– И что случилось с обвиняемыми? – спрашиваю, чувствуя, как по спине пробегает холодок.

Елена молча протягивает мне ещё один документ – список приговоров. Четыре женщины получили по десять лет лагерей за "антисоветскую деятельность". Две были оправданы. Одна…

– "Мария Соколова, 25 лет, умерла при невыясненных обстоятельствах во время следствия", – читаю вслух, и голос срывается.

Елена переворачивает одну из фотографий. На ней – молодая женщина с высокими скулами и прямым взглядом. Несмотря на плохое качество снимка, я сразу узнаю эти черты. Они смотрят на меня каждый день с портрета в гостиной.

– Это же… – начинаю я, не в силах поверить.

– Да, – кивает Елена. – Очень похожа на твою бабушку Агафью, правда? На обороте написано "Мария Соколова, обвиняемая в колдовстве". Я проверила по архивным записям – Мария была сестрой-близнецом Агафьи Петровны.

В комнате вдруг становится холоднее. Стекло в окнах дребезжит, хотя ветра нет. С полки сама собой падает чашка и разбивается о пол.

– Теперь понимаешь? – говорит Елена, не обращая внимания на странности вокруг. – Интерес профессора к границам миров, к магии – это не просто научное любопытство. Это… семейная вина. Его прадед, возможно, был причастен к смерти сестры твоей бабушки.

– А сейчас он пытается искупить, – договариваю за неё. – Через науку. Через доказательство того, что "колдуньи" не были шарлатанками.

Черныш беспокойно мечется по комнате, его хвост подрагивает, шерсть встаёт дыбом. Я никогда не видел его таким нервным.

– Думаю, это объясняет и одержимость профессора Семенем Границы, – продолжает Елена. – Он хочет не просто доказать существование магии, а восстановить справедливость. Вернуть миру то, что его предок пытался уничтожить.

Фотография в рамке на стене начинает раскачиваться, хотя никто её не трогал. Зеркало на стене мутнеет, по его поверхности пробегает рябь, словно по воде от брошенного камня.

– Что происходит? – Елена оглядывается, только сейчас замечая, как меняется пространство вокруг.

– Грань истончается, – отвечаю, чувствуя странное давление в ушах. – Здесь, прямо в доме.

Продолжаю изучать документы, пытаясь найти ещё какие-то подсказки. Натыкаюсь на протокол допроса Марии Соколовой:

"Вопрос: Признаёте ли вы, что проводили обряды с целью обмана граждан?

Ответ: Я помогала людям, как умела. Как учили мать и бабушка.

Вопрос: Известно ли вам о запрете религиозных обрядов?

Ответ: Я никого не крестила и не отпевала. Я лечила травами и словом.

Вопрос: А также собирали с граждан плату за мнимое лечение?

Ответ: Брала, что давали. Часто – ничего, кроме "спасибо".

Вопрос: Свидетели утверждают, что вы говорили с деревьями и животными. Это правда?

Ответ: В природе много мудрости. Кто умеет слушать, тот слышит."

Почти те же слова, что говорила мне бабушка в детстве: "Природа говорит с тобой, Серёжа. Просто научись слушать".

– Они были Хранительницами, – говорю тихо. – Обе сестры. Но одна погибла, и вся ответственность легла на Агафью.

Листаю дальше и нахожу ещё один документ – заключение тюремного врача: "Заключённая Соколова М.П. скончалась от остановки сердца. Внешних признаков насилия не обнаружено." И карандашная приписка на полях: "Всю ночь кричала, что "они идут", что "граница рухнула". Явные признаки умственного расстройства."

Холод пробегает по спине. Если Мария тоже была Хранительницей, то её арест и смерть могли ослабить барьер между мирами. А ритуал Агафьи для спасения мужа ещё больше подорвал равновесие.

Всё складывается в жуткую картину. Разрыв не случайность, не просто результат эксперимента профессора. Это процесс, начавшийся давно, десятилетия назад, когда гонения на "ведьм" нарушили древний порядок.

В этот момент с полок начинают падать книги, одна за другой. Зеркало на стене идёт трещинами. В доме холодно, изо рта вырывается пар.

– Серёжа, – тихо зовёт Елена, указывая на противоположную стену.

Черныш замер перед пустой стеной, выгнув спину и прижав уши. Шерсть на нём словно наэлектризована, каждый волосок стоит дыбом. Он не просто шипит – он воет на низкой, утробной ноте, которую я никогда не слышал от кота.

И вдруг прямо перед ним в стене появляется… щель. Не трещина в штукатурке, а что-то гораздо более жуткое – вертикальная линия света, разрезающая саму реальность. Щель расширяется, края её неровные, пульсирующие. Внутри видно что-то вроде туманного коридора, уходящего в бесконечность.

Черныш делает последний шаг к разлому, поворачивает голову, смотрит на меня – и в его глазах я вижу решимость и прощание. Потом он одним прыжком бросается внутрь – и исчезает. Щель смыкается за ним с тихим шипением, оставляя лишь пустую стену.

– Черныш! – я бросаюсь к месту, где только что был разлом, колочу руками по стене. – Черныш, вернись!

Но стена твёрдая и глухая, как и положено обычной стене. Только холод – пронизывающий, неестественный холод – говорит о том, что здесь только что была дыра между мирами.

– Он ушёл, – говорит Елена, кладя руку мне на плечо. – Но, может быть, он знает, что делает. Помнишь, ты говорил, что он не просто кот, а… нечто большее.

Я прислоняюсь лбом к холодной стене. Черныш. Мой друг, мой проводник, моя связь с бабушкиным наследием. Исчез в прореху между мирами. И я даже не знаю, увижу ли его снова.

– Нам нужно в каменный круг, – говорю, выпрямляясь. – Прямо сейчас. Пока ещё есть хоть какой-то шанс все исправить.

***

Мы с Еленой уже собираемся выйти, когда дверь открывается сама. На пороге стоит Марфа Тимофеевна – но какая-то другая, будто постаревшая ещё на десяток лет за одну ночь. Она опирается на трость так сильно, что костяшки пальцев побелели. Лицо осунулось, а глаза, обычно ясные и пронзительные, затянуты туманной пеленой.

– Марфа Тимофеевна! – я бросаюсь к ней, подхватываю под локоть. – Что с вами?

– Стара я стала для таких потрясений, – хрипло отвечает она, позволяя помочь ей дойти до стула. – Сил нет… Как нет сил и у Семени.

– У Семени Границы? – переспрашиваю, доставая артефакт из кармана.

И правда – пульсация, ещё недавно сильная и ритмичная, теперь едва заметна. Голубоватое свечение тускнеет на глазах.

– Оно теряет энергию, – поясняет Марфа, тяжело дыша. – Не активированное вовремя, оно скоро станет бесполезным. Как батарейка, которую забыли в старом фонарике.

Елена наливает старушке воды, та делает маленький глоток.

– Сколько у нас времени? – спрашиваю, чувствуя, как холодеет внутри от дурного предчувствия.

– Часы, – отвечает Марфа. – Не дни. Может, к закату всё закончится.

В этот момент из-под печки выскакивает знакомая коренастая фигура. Шурх выглядит взволнованным – его янтарные глаза горят ярче обычного, а шерсть вздыблена.

– Мы уходим, – объявляет он без предисловий. – Договор-р нар-рушен. Дом больше не безопасен.

– Что? – я не верю своим ушам. – Какой договор?

– Древний договор-р, – отвечает Бурмаляк. – Между Хр-ранителями и нами. Равновесие нар-рушено, защита ослабла.

Из щелей в полу, из-за шкафов, из тёмных углов появляются другие – маленькие Фырмырики с тонкими конечностями, крупные Бурмаляки с шерстью, меняющей цвет. Все они выглядят встревоженными, многие держат крошечные узелки – свои пожитки.

– Вы не можете просто уйти! – возражаю я. – Вы жили здесь поколениями! Этот дом и ваш тоже!

Шурх качает головой, его янтарные глаза печальны:

– Ты не понимаешь, внук Агани. Мы не можем остаться там, где нет р-равновесия. Это как… – он ищет понятное сравнение, – как р-рыба не может жить в отр-равленной воде. Воздух здесь становится для нас ядом.

Один из Фырмыриков, совсем маленький, с голубыми светящимися глазами, подходит ко мне. Он протягивает крошечную лапку и касается моей руки. От прикосновения разливается тепло – прощальный жест.

– Мы всегда любили твою семью, – говорит он тонким, как колокольчик, голосом. – Но природа сильнее привязанностей.

Шурх подходит к Марфе Тимофеевне, смотрит на неё с беспокойством:

– Тебе тоже стоит уйти, стар-рая др-руга Агафьи. Твоя сила на исходе.

Марфа слабо улыбается:

– Куда мне идти в мои годы? Нет, я останусь. До конца.

Её голос становится тише, а сама она словно уменьшается на глазах, будто высыхает изнутри.

– Они чувствуют пр-риближение беды, – объясняет она, глядя на меня затуманенными глазами. – Магические существа всегда покидают места перед катастрофами. Перед наводнениями, пожарами, землетрясениями. И перед… другими бедствиями.

Маленькая процессия направляется к двери – Фырмырики, Бурмаляки, другие существа, которых я даже назвать не могу. Некоторые оборачиваются, машут крошечными лапками. Другие слишком напуганы, чтобы прощаться.

– Куда вы пойдёте? – спрашивает Елена.

– Есть другие места, – отвечает Шурх. – Где гр-раница ещё кр-репка. Где воздух чище. Далеко отсюда.

Я делаю последнюю попытку:

– А как же бабушкин сад? Травы, которые вы помогали растить? Разве вам не жаль их бросать?

Старый Бурмаляк с седеющей шерстью останавливается у двери:

– Жаль. Очень жаль. Но выбор-ра нет. Когда гор-рит дом, не думаешь о цветах в саду.

И они уходят – маленькая процессия странных существ, которые были частью этого дома, этой земли дольше, чем любая человеческая семья. Некоторые растворяются в воздухе прямо на пороге, другие сливаются с тенями деревьев, третьи просто бегут куда-то в сторону леса.

Я выхожу на крыльцо, смотрю им вслед. Небо над деревней затянуто тучами – не обычными, серыми или чёрными, а какими-то… неправильными. Они движутся слишком быстро, закручиваются спиралями, меняют форму, словно живые существа. В их глубине вспыхивают разноцветные молнии. И они собираются прямо над центром деревни, над площадью с разрушенной часовней.

– Что это? – шепчет Елена, встав рядом со мной.

– Не знаю, – честно отвечаю. – Но ничего хорошего.

Возвращаюсь в дом, который теперь кажется пустым, заброшенным без своих маленьких обитателей. Марфа Тимофеевна сидит неподвижно, глядя куда-то сквозь стену. Её пальцы перебирают чётки – монотонно, механически.

– Нам нужно идти, – говорю я, беря Семя Границы. Оно теперь едва светится – тускло, прерывисто.

– Я с вами не пойду, – качает головой Марфа. – Сил нет. Но вот это возьмите.

Она протягивает маленький мешочек, расшитый странными символами:

– Последние травы. Особые. Бросьте их в центр каменного круга перед тем, как положить Семя.

Я беру мешочек, чувствуя его тяжесть – не физическую, а какую-то иную. Словно внутри не травы, а концентрированная сила.

– Марфа Тимофеевна, мы не можем вас здесь оставить, – говорит Елена с беспокойством. – Если начнётся… что-то страшное…

– Я видела, как рождались горы и умирали моря, девочка, – улыбается старушка загадочно. – Не так уж много может меня напугать. Идите. Делайте, что должно.

Я подхожу к подоконнику – тому самому, где обычно сидел Черныш, наблюдая за садом. Сейчас там пусто, только пыль, которую никто не стирал, да отпечаток кошачьих лап. Провожу по нему пальцем, чувствуя странную пустоту внутри.

И в этот момент ко мне приходит осознание. Внезапно и ясно, словно кто-то зажёг свет в тёмной комнате. Истинное наследие бабушки – не магические знания, не травы и заговоры, не даже дом и земля. А ответственность. Готовность жертвовать собой ради равновесия. Мудрость принимать сложные решения, даже когда они причиняют боль.

Бабушка Агафья нарушила равновесие из любви – спасая мужа. Потом всю жизнь пыталась исправить эту ошибку. И теперь эта ответственность легла на меня.

Я понимаю: нельзя просто вернуться к прежней жизни. Нельзя сделать вид, что ничего не случилось. И нельзя полностью контролировать магию – она часть мира, как ветер или дождь. Можно только направлять, только сотрудничать с ней. И для этого нужно принести в жертву свой комфорт, свои привычки, свои представления о нормальности.

– Пойдём, – говорю Елене, сжимая в одной руке тускнеющее Семя Границы, а в другой – мешочек с травами. – Каменный круг ждёт.

За окном сверкает молния неестественного фиолетового цвета, раскалывая небо надвое. Гром приходит не сразу, а словно с запозданием, и звучит не как обычный гром, а как… голос. Глубокий, древний голос, произносящий слова на языке, которого я не знаю, но почему-то понимаю:

"Время пришло. Решайся."

Я делаю глубокий вдох и выхожу из дома – навстречу судьбе, которую не выбирал, но которую должен принять. Как когда-то приняла её моя бабушка.

Глава 12. Истинная природа магии

Бегу через сад, сжимая в одной руке тускнеющее Семя Границы, в другой – мешочек с травами Марфы. С каждым шагом земля под ногами становится всё мягче, словно превращается в болото. Воздух густеет, дышать тяжело. Вокруг мир рассыпается на части – деревья теряют плотность, становятся прозрачными как стекло, сквозь их стволы просвечивает закатное небо невозможного лилового цвета.

– Сергей! Подожди! – кричит Елена где-то позади.

Не останавливаюсь. Нельзя. Семя в моей руке едва светится, его пульсация замедляется с каждой секундой. Если не успеем – всё пропадёт.

В воздухе мерцают странные огоньки – не то светлячки, не то крошечные звёзды, сорвавшиеся с неба. Они движутся против ветра, иногда зависая перед моим лицом, словно изучают меня. Один садится на запястье – тёплый, но не обжигающий. Через мгновение он снова взмывает вверх и присоединяется к своим собратьям.

Земля под ногами продолжает меняться. Каждый шаг требует всё больше усилий, будто иду не по тропинке, а по вязкому песку. Оборачиваюсь – Елена отстала метров на двадцать, рядом с ней, тяжело дыша, бредёт профессор Кузнецов. Его очки съехали на бок, седые волосы растрепались. Он что-то держит в руках – похоже на один из его научных приборов, только теперь устройство светится изнутри, как китайский фонарик.

– Быстрее! – кричу им. – У нас мало времени!

Яблоня, которую бабушка посадила ещё до моего рождения, вдруг меняет форму. Её ветви удлиняются, скручиваются в спирали, тянутся к небу, как щупальца огромного осьминога. И сквозь неё, как сквозь туман, я вижу дальний край сада. Мир теряет плотность. Границы между вещами размываются.

Спотыкаюсь о корень, падаю на колени. Ладони погружаются в землю по запястья, словно это не твёрдая почва, а жидкая грязь. Но она сухая и тёплая, пульсирует под пальцами, словно живая. В панике выдёргиваю руки, проверяю Семя – цело, хоть и еле светится.

– Ты в порядке? – Елена догоняет меня, помогает встать.

– Да, – выдыхаю. – Просто… земля живая. Чувствуешь?

Она касается почвы кончиками пальцев, отдёргивает руку:

– Как будто… дышит. Что происходит, Серёжа?

– Граница рушится окончательно. Миры уже не просто соприкасаются – они смешиваются.

Мы продолжаем путь – медленнее, осторожнее. Профессор догоняет нас, его лицо блестит от пота, но глаза горят научным восторгом:

– Невероятно! Все показатели зашкаливают! Это прорыв в понимании мультипространственных взаимодействий!

В другое время я бы улыбнулся его учёному энтузиазму. Сейчас просто киваю и двигаюсь дальше, к заднему краю сада, где стоит каменный круг.

Мы преодолеваем последние метры с трудом. Ноги вязнут в земле по щиколотку, словно идём по глубокому снегу. Воздух становится таким плотным, что его приходится раздвигать руками, как тяжёлые шторы.

И вот наконец – каменный круг. Сейчас камни светятся изнутри пульсирующим голубоватым светом, как огромные светильники. Их поверхность покрыта узорами, которых я раньше не видел – спирали, волны, странные символы, похожие на древние руны, но не похожие ни на одну известную письменность.

А в центре круга – самое жуткое. Вертикальная щель, тонкая как лезвие ножа, зависшая в воздухе. Она словно разрез в ткани реальности, через который сочится свет – не наш, земной, а какой-то иной, без источника.

– Грядёт конец, если мы не успеем, – выдыхаю, доставая Семя Границы.

Оно совсем потускнело – лишь слабый голубоватый отблеск напоминает о былом сиянии. Марфа была права – энергия артефакта на исходе.

– Что нам делать? – спрашивает Елена, не сводя глаз с пульсирующей щели.

– Начинать ритуал. Немедленно.

Достаю мешочек с травами, развязываю шнурок. Внутри – сухие листья, корешки, что-то, похожее на мелкие кристаллы соли. Запах странный – горьковато-сладкий, с нотками мяты и чего-то неопознаваемого, древнего.

Делаю шаг к центру круга. Камни пульсируют ярче, словно в такт моему сердцу. Профессор Кузнецов что-то бормочет, настраивая свой прибор. Елена стоит молча, её лицо бледное в синеватом свете камней.

Я подношу Семя Границы к щели, и оно впервые за долгое время начинает пульсировать чуть ярче, словно отзываясь на близость разлома. Открываю мешочек с травами, готовясь высыпать их на землю перед щелью, как велела Марфа.

И в этот момент происходит нечто ужасное. Щель вдруг расширяется с резким звуком, похожим на треск ломающегося льда. Звук такой громкий, что закладывает уши. Из тонкого разреза щель превращается в зияющую дыру размером с дверь. Внутри виден туманный коридор, уходящий куда-то в бесконечность.

Отшатываюсь, но не успеваю сделать и шага. Из разлома выпрыгивает тёмная фигура – молниеносно, как выстрел. Я вскрикиваю, падаю на спину, выронив Семя.

– Черныш!

Это действительно он – но не обычный кот, а словно его улучшенная версия. Шерсть искрится синими огоньками, как от статического электричества. Глаза горят ярким зелёным светом. Он больше обычного – размером с некрупную рысь. И двигается иначе – величественнее, увереннее.