Наследница Оммёдзи

И сейчас моя феечка не обделяет меня своей заботой.

Фаина никогда не входила – она являлась. Её появление всегда сопровождалось лёгким звоном браслетов, волной парфюма с восточными нотами и мгновенным заполнением всего пространства особой энергией. Сегодня она явилась в платье цвета спелого манго и с огромной сумкой, из которой торчали пучок зелени, баночка с каким-то зельем и новая книга.

– Не смотри на меня такими испуганными глазами, я не экзорциста привезла! – прогремел её густой, как дорогой кофе, голос. – Хотя… – она прищурилась, изучая моё лицо с тем пронзительным вниманием, которое всегда заставляло меня чувствовать себя насквозь прочитанной книгой. – Рассказывай всё по порядку. Но сначала…

Она деловито прошла на кухню, и через минуту дом наполнился бодрящим ароматом имбиря и цитрусов. Это был её фирменный антистрессовый чай, который, как она утверждала, был способен поднять на ноги даже того, кого уже мысленно похоронили. Пока вода закипала, она расставила по комнате привезённые пакеты, и от одного их вида – апельсины, шоколад, ананас, пучок сельдерея, новый пёстрый плед – стало теплее. Казалось, она привезла с собой не просто гостинцы, а целую порцию жизни, которой так не хватало в этом доме после вчерашнего ужаса.

– Фаина, надо поговорить! – очень тихо и серьёзно я начала диалог, планируя за этот вечер вытянуть всю правду об истории моего рождения, о своём пятне и об отце. Я всегда была уверена, что она многое знает, но спросить я искренне боялась. Прошлый день снял оковы робости. Я хотела слышать правду.

Фаина замерла с чайником в руке. Её спина напряглась, и на мгновение в кухне воцарилась тишина, такая плотная, что её, казалось, можно было резать ножом. Затем она медленно повернулась. Исчезла вся её карнавальная легкость, в уголках глаз проявилась глубокая печаль и тяжесть груза несомых тайн.

– Не сейчас, ребёнок. Не сегодня, когда ты вся изранена.

Я вспыхнула:

– Именно сейчас! После того, что я увидела… Я имею право знать! Что это за пятно? Почему у того мертвеца…

– Не связывай себя с этим! Ты не имеешь к этому никакого отношения! – Я видела, как врёт моя крёстная. Она не умела этого скрывать. Я отчётливо понимала: Фая знает, что я имею к этому самое прямое отношение.

– А мой отец? «Японец, давно умер» – это всё, что я заслужила? Он действительно умер? Или мама… мама его бросила, а может он её, а я вообще была нежеланной?

Феечка метнулась ко мне, взяла за подбородок, заставляя посмотреть на себя.

– Никогда. Слышишь? Никогда не говори и даже не думай так. Твоя мама обожала тебя. Она дни считала до твоего появления, а потом и вовсе отдала тебе всю себя без остатка. Я ни разу не слышала от неё ни одной жалобы – ни на колики, ни на зубы… И совсем не потому, что её миновали эти «радости материнства» … – Фаина подошла к фотографии на стене: маленькая я и мама. Я стояла в парке, одетая в джинсовый комбинезон, с «пальмой на голове», рядом стояла мама, она улыбалась и обнимала меня за плечи. Красивое фото, кроме моего глаза, конечно. В детстве на всех своих фотографиях я закрашивала этот глаз чёрным фломастером – пыталась спрятать черноту за чернотой. Перепортила все фото, но мама никогда меня за это не ругала…

Фаина села за стол напротив меня и стала усердно что–то размешивать в своём волшебном чае, тяжело выдохнув, продолжила:

– Правда – тяжёлая ноша, ребёнок. Иногда незнание – это милость. Что ты хочешь узнать, моя девочка?

– Всё, что знаешь ты! Про моего отца. Кем он был?

– Если я правильно понимаю, суть тебе известна, а интересуют подробности?

Я молча кивнула…

***

1999 год. Город Санкт–Петербург.

Ирина Сергеевна Одинцова, очень красивая женщина, невысокая, с голубыми глазами и длинными, ниже пояса волосами, которые она ежедневно укладывала в сложные причёски. Несмотря на сложное время, одевалась она исключительно стильно. Не любила броских цветов, яркой косметики, а потому в свои тридцать четыре года выглядела юной, хрупкой девушкой.

Она работала преподавателем японского языка на родном восточном факультете, активно работала с профкомом, вдохновляя молодёжь на волонтерские подвиги, прекрасно находила общий язык и с коллегами, и со студентами, а вот с личной жизнью у Ирины был полный провал.

В двадцать лет она вышла замуж за сокурсника, но пара распалась. За восемь лет брака Ира не смогла забеременеть. Муж, конечно, посчитал её пустоцветом и ушёл к другой. Ирина долго переживала этот развод, но не из–за мужчины, а именно из–за того, что страстно желала родить малыша. В ней было столько любви и трепетной заботы, которой ей совершенно некому было подарить. Родители ее давно умерли, а из близких была только подруга Фаина, её муж Миша и двое их сыновей Владик и Женечка, которых она невероятно любила.

Жаркое летнее утро. По Университетской набережной цокают каблучки. Ирина Сергеевна спешит на работу, ещё бы: сегодня прибывает делегация учёных из Японии. Ирина – молодой доцент кафедры японоведения, приставлена к делегации в качестве переводчика.

Воздух над Невой уже колебался маревым зноем, ладони взмокли – не столько от жары, сколько от волнения. Эта встреча была для неё шансом, возможностью вырваться из замкнутого круга лекций, тетрадей и тихого горя после развода.

«Только бы не опоздать, только бы ничего не перепутать», – стучало в такт каблукам в висках. Страна, язык и культура которой стали её профессией, теперь смотрела на неё с буклета научной конференции. Ирония судьбы: она, знающая о Японии всё, никогда там не была. И вот теперь Япония сама приехала к ней – в лице трёх учёных из Киото. В её сумке лежал план встречи, список гостей и тихий, затаённый страх снова оказаться не на высоте. Она не могла знать, что один из этих гостей, доктор Эйдзоку Токугава, специалист по древним верованиям, через несколько часов посмотрит на неё не как на коллегу. Ира не подозревала, что спешит навстречу судьбе, которая перевернёт всё с ног на голову.

Прохладный полумрак университетского холла после яркого утреннего солнца на мгновение ослепил Ирину. Она зажмурилась, делая шаг внутрь, и…

…ощутила тишину. Вся делегация – пожилой учёный с умными глазами, молодой ассистент – стояла, заворожённо глядя на человека у окна.

Он стоял спиной к свету, и сначала Ирина различила лишь высокий, стройный силуэт в идеально сидящем тёмном костюме. Он медленно развернулся. И земля ушла из–под ног.

Он был не просто красив. Он был воплощением той самой ускользающей японской эстетики, которую Ирина годами пыталась объяснить студентам. Скулы, будто выточенные резцом, идеальная линия подбородка, длинные чёрные, как смоль, волосы, убранные в безупречную причёску. Глаза…Совершенно чёрные. Без единого блика, без намёка на радужную оболочку. Глубокие, как космическая пустота, они казались бездонными. В них не читалось ни любопытства, ни удивления – лишь вселенское, древнее спокойствие. Взгляд физически ощущался на коже – тёплый, тяжёлый, пронизывающий.

– Ирина Сергеевна, – голос заведующего кафедрой прозвучал приглушённо, словно он боялся нарушить заклинание, – позвольте представить вам доктора Эйдзоку Токугаву, специалиста по древним синтоистским культам и японской демонологии. Доктор Токугава, ваш переводчик и сопровождающий – доцент Одинцова.

Токугава медленно, с неземной грацией склонил голову в почтительном поклоне. Его движения были до неприличия бесшумны.

– Одинцова–сан, – его голос был низким, бархатным, и в нём звенели далёкие храмовые колокола. Он произнёс её фамилию с безупречным произношением. – Рад знакомству.

Он протянул руку для рукопожатия, и его пальцы на миг коснулись её ладони.

Коснулись – и Ирину пронзил разряд. Не метафорический, а самый настоящий, от которого по коже побежали мурашки, а в ушах зазвенело. От его прикосновения пахло озоном после грозы.

– Я… тоже, господин Токугава… – выдавила она, чувствуя, как горит лицо. Её собственный голос показался ей писком на фоне его тона.

Пожилой учёный что–то оживлённо сказал, пытаясь разрядить обстановку, но Ирина уже не слышала. Весь её академический опыт, вся уверенность в себе испарились, оставив лишь щемящее, иррациональное чувство. Не страха. Признания. Будто часть её души, спавшая долгим сном, наконец проснулась и потянулась к нему.

Он не отпускал её взгляд. Его чёрные глаза, казалось, видели не её лицо, а гораздо глубже. Саму её суть.

– Надеюсь, наше сотрудничество будет… плодотворным, – сказал Токугава, и в уголках его губ дрогнула тень улыбки. Многозначительной и пугающей.

Ирина поняла – что-то вошло в её жизнь. Что-то прекрасное и совершенно неотвратимое. Любовь?

Пленарная часть конференции пронеслась быстро, Ирина работала профессионально, ни разу не ошиблась, не нарушила строгий протокол встречи с зарубежными коллегами. Но в голове её, в сердце, в животе тягучим теплом отзывался образ молодого учёного, от которого она не могла отвести взгляд.

После пленарки группа посетила Эрмитаж, и Ирина проводила гостей до гостиницы «Англетер».

– Кажется здесь нашли тело Есенина? – спросил Токугава…

– Вы правы, господин, интересуетесь русской поэзией, – мягко ответила Ира, ожидая продолжения диалога.

– Нет, – отрезал Эйдзоку, – что ж до завтра…

– До завтра, господин… – она прощалась уже со спиной своего таинственного собеседника. Несмотря на этикет и особую церемониальность японской культуры, Токугава резко развернулся и скрылся за дверями гостиницы.

Вечерний ветерок внезапно показался ледяным, а в ушах всё ещё звенел тот самый разряд от его прикосновения. Ирина медленно пошла прочь, понимая, что завтрашний день будет совсем другим. И что она уже боится этого – и ждёт.

Следующие три дня стали для Ирины изощрённой пыткой. Токугава, чьё присутствие в первый день ощущалось как иноземная гипнотизирующая магия, теперь словно стал призраком. На лекциях он сидел в первом ряду, неподвижный и безразличный. Во время кофе–брейков отворачивался к окну, будто в петербургском пейзаже было нечто куда более интересное, чем она. На её профессиональные вопросы – «Как перевести этот термин?», «Уточните контекст» – отвечал с ледяной вежливостью, глядя куда–то в пространство за её плечом.

Ирина чувствовала себя невидимой. Её первоначальная уверенность растворилась, сменившись обидой и горьким недоумением. «Показалось. Всё показалось. Этот разряд, этот взгляд…» Она старалась работать ещё тщательнее, но внутри всё сжималось от отчаяния. Она была больше не Ириной Сергеевной, кандидатом наук и профессионалом, а юной школьницей, влюблённой в самого красивого старшеклассника, который даже не догадывался о её существовании.

На третий день, когда Ирина уже мысленно провожала делегацию в аэропорт и прощалась с абсурдной надеждой, он подошёл к ней в почти пустом холле гостиницы. Появился так же бесшумно, как и в первый раз.

– Одинцова–сан.

Она вздрогнула, обернувшись. Он стоял, заложив руки за спину, его лицо было невозмутимо.

– Конференция заканчивается. Было бы невежливо не воспользоваться последней возможностью. – Он сделал небольшую паузу, его чёрные глаза наконец–то сфокусировались на ней, и в них плеснулась та самая, первая, губительная теплота. – У вас есть планы на вечер? Я нашёл одно место. С видом на воду.

Маленький уютный ресторан на берегу, пламенеющий закат и плеск воды. Вино. Ирина с удивлением обнаружила, что за холодным и строгим учёным скрывается блестящий собеседник. Они говорили обо всём – о хокку и Достоевском, о призраках замков Киото и призраках петербургских дворцов, о звёздах, которые над Японией те же, что и над Россией.

– Знаете, как будет Эйдзоку по–русски?

– Моё имя означает «постоянство», есть в русских именах похожее?

– Да, Константин….

Лёд между ними таял. Стена, которую Эйдзоку воздвиг в первый вечер рушилась с каждым словом, с каждым его взглядом, который теперь был тёплым и заинтересованным. Он осыпал её комплиментами, и в этом не было банальности и пошлости, только магия его глубокого голоса, удивительные тонкие восточные образы. Время потеряло смысл.

– Ирина–сан, – его голос прозвучал особенно тихо, когда они уже стояли на набережной под бархатным ночным небом, – Я не хочу, чтобы этот вечер заканчивался.

В его глазах не было наглости, лишь просьба и то же самое признание, что она чувствовала в себе. Она молча кивнула.

Комната «Англетера» была погружена в полумрак. Дверь номера закрылась с тихим щелчком, и мир сузился до пространства между ними. Свет настольной лампы отбрасывал длинные тени на стены, превращая гостиничный интерьер в сцену таинства.

Его голос был густым, как дикий янтарный мёд, и она чувствовала его вибрацию своей кожей.

Он не бросился на неё. Казалось, он читал её тело, как древний манускрипт. Его пальцы медленно скользнули по её шее, заставив её откинуть голову. Руки обхватили её талию, притягивая ближе. Он наклонился, и его губы коснулись её кожи чуть ниже уха. Это был не поцелуй, а дыхание – горячее, влажное, заставляющее её вздрогнуть.

Он развернул её и медленно, не спеша, стал расстёгивать молнию её платья. Ткань с соскользнула на пол. Он позволил себе паузу, чтобы просто смотреть. Его чёрные глаза пылали от восхищения.

Тело Ирины было подобно старинному костяному фарфору – таким же хрупким и готовым издать тонкий, чистый звук от одного неосторожного прикосновения. Ключицы – изящно изогнутые тени под кожей, две совершенные линии, ведущие взгляд вглубь, к ямочке у основания шеи. Талию можно было охватить двумя ладонями, и это не было бы преувеличением. Плавный, вогнутый изгиб, подчеркивающий линию бедер – тонких, почти мальчишеских, но с мягким, едва уловимым переходом. Полупрозрачная кожа. В изгибах локтей и на внутренней стороне бедер проступала голубая паутинка вен. На этой коже любое прикосновение оставляло след – сначала розовый, затем исчезающий, как воспоминание.

Но хрупкость её была обманчива. Её стройность была не слабостью, а архитектурной точностью, экономией совершенной формы, где ничего лишнего, и каждая линия была на своём месте, создавая гармонию, от которой замирало сердце.

– Ты прекрасна, – сказал он, и японские слова прозвучали как самая сладкая музыка.

Эйдзоку снял пиджак, рубашку, и вот они стояли друг перед другом, разделённые лишь тонкой плёнкой воздуха.

Он привлёк её к себе, и на этот раз его поцелуй был не исследованием, а требованием. Глубоким, властным, забирающим дыхание. Его язык был настойчив, а руки скользили по её спине, впиваясь пальцами, прижимая так близко, что она чувствовала каждый мускул его тела, каждое биение его сердца, которое, казалось, стучало в унисон с её собственным.

Он опустил её на прохладный шёлк простыней. Губы путешествовали по её телу, вырисовывая узоры на её коже. Он исследовал каждую родинку, каждую извилину, словно желая запомнить её навсегда.

– Эйдзоку… – простонала она, уже не в силах сдерживать нарастающую волну.

– Молчи, – прошептал он в ответ по–русски, и его рука скользнула между её бёдер, – Просто чувствуй.

Его прикосновения были точными и безошибочными, будто он знал карту её желания лучше неё самой. Он доводил её до края, заставляя её выгибаться и молить о пощаде, а затем отступал, продлевая мучительное, сладостное ожидание.

Он двигался с хищной грацией, попадая точно в цель. Она отвечала ему с той страстью, о которой сама не подозревала. Они не целовались больше – они дышали друг другом, их вздохи и стоны смешивались в единую симфонию.

Он переворачивал её, укладывая на живот, его руки снова оказались на её бёдрах, приподнимая её. Новый угол, новые, ещё более острые ощущения.

– Ирина… – впервые он назвал её по имени, без формальностей, и его голос сорвался. Это стало последней каплей.

Её тело взорвалось волной спазмов, заставляя её кричать в подушку. И лишь тогда он позволил себе потерять контроль. Его движения стали резче, глубже, отчаяннее.

Он рухнул на неё, тяжело дыша. Они лежали, сплетённые, покрытые потом, и слушали, как их сердца постепенно возвращаются к нормальному ритму.

Он не отстранился сразу. Он перевернул её на бок и прижал к себе, как что–то бесконечно дорогое. Его рука лежала на её животе, и в этой тишине, под мерцающий свет питерской ночи за окном, Ирина почувствовала не просто физическое удовлетворение, а глубочайшую связь. Это была не просто страсть. Это было заклинание.

Она проснулась от холодного солнечного света, пронзавшего белоснежный тюль номера. Просторная кровать была пуста с её стороны. Пусто было и кресло, где он накануне вечером оставил пиджак.

«Эйдзоку?» – тихо позвала она.

Тишина.

Она села. Комната была стерильно чиста. Ни его чемодана, ни бумаг на столе, ни даже намёка на запах его парфюма. Словно его и не было. Словно вся эта ночь была волшебным, изощрённым сном.

Сердце не сжималось от обиды. Вместо этого его наполнила странная, тёплая тоска – как после прекрасного спектакля, который закончился, но оставил след в душе.

На прикроватном столике стояла маленькая чёрная лакированная коробочка, квадратная, без единой надписи. Ирина механически взяла её. Коробочка была удивительно тяжёлой для своего размера. Она не стала открывать её сейчас – не хватило сил нарушить хрупкое очарование случившегося. Просто сунула в сумку, рядом с платком и помадой.

Она встала, подошла к окну. Эйдзоку улетел. Внутри не было пустоты – лишь тихая, щемящая благодарность. Благодарность за одну–единственную ночь, которая оказалась ярче, чем все годы её предыдущей жизни. Он был подарком. Странным, загадочным, но подарком. И она была благодарна.

Вечером она поделилась своим мимолётным счастьем с лучшей подругой и передала Фаине коробочку, так и не открыв. Попросила сохранить до лучшего момента.

Спустя два месяца Ира поняла, что в ней уже бьётся новое сердце – её и Эйдзоку Токугавы…долгожданное и уже любимое.

***

Фаина замолчала, её взгляд утонул, где–то в прошлом. А потом вернулся ко мне наполненный такой нежностью…

Я сидела, не в силах пошевелиться, чувствуя, как во мне переворачивается всё, что я знала о себе. Моё чёрное пятно, мой глаз… Он был не проклятием. Он был письмом. Письмом от отца, которое я носила на своём лице всю жизнь, не зная языка, на котором оно было написано.

– И… что было в той коробочке? – выдохнула я.

Фаина медленно подняла на меня взгляд. В её глазах плескалась странная смесь – печали, трепета и чего-то похожего на страх.

– Мы так и не открыли её – тихо сказала она. – Ира просила не показывать тебе, пока ты не спросишь сама. Пока не будешь готова. Но я ехала к тебе, понимая зачем…

Она тяжело поднялась и вышла из кухни. Через мгновение вернулась, держа в руках ту самую, маленькую чёрную шкатулку.

– Твой подарок от папы, Алина, – она протянула её мне. Рука у неё чуть заметно дрожала.

Я взяла коробочку. Ладони мгновенно вспотели. Она и правда была невероятно тяжёлой, холодной, будто вырезанной из цельного куска ночи. Сердце заколотилось, где–то в горле. Я медленно, почти благоговейно, приподняла крышку. В тот же миг чёрное пятно на моём лице словно отозвалось лёгким покалыванием – будто кто-то провёл по нему перышком.

Внутри, на чёрном бархате, лежал кулон. Чернёное серебро и жемчужина, цвета вороньего крыла. Она была бездонной, словно вбирала в себя весь свет из комнаты, и в её глубине мерцала одна–единственная крошечная точка, похожая на далёкую звезду в ночном небе.

Я не дышала. В висках застучало.

Что-то щёлкнуло внутри – глухо, на уровне инстинкта. Я не сразу поняла, что именно.

И тогда я подняла глаза на Фаину. Она смотрела на меня с таким ожиданием и болью, будто уже всё знала. Будто ждала этого момента двадцать пять лет.

Моя рука сама потянулась к лицу. Пальцы коснулись кожи вокруг правого глаза – того самого, чёрного, живого, того, что видело монстра в лесу.

И меня осенило.

Жемчужина. Её размер, её идеальная круглая форма… Она была точной копией моего глаза. Той чёрной бездны, которую я всю жизнь прятала. А мерцающий огонёк в её глубине – крошечный, но неумолимо притягательный – был точь-в-точь как редкие блики, которые иногда, в особом свете, можно было разглядеть в глубине моего собственного живого зеркала души.

Отец… Он не просто ушёл. Он оставил ей – мне – ключ. Знак. Метафору самого себя и моей природы, выкованную в серебре и чёрном жемчуге. Он знал. Знал, что я буду и какая я буду. Знал, что я буду носить его печать не просто на коже, а в самом взгляде.

Кулон лежал на ладони, холодный и безмолвный. И мой чёрный глаз, будто откликаясь на него, вдруг почувствовал лёгкое, едва уловимое тепло.

Наш разговор замер. На улице уже давно стояла ночь и Фаина засобиралась домой, я уговаривала её остаться, но та, отметив отсутствие кровати два на два, удалилась на такси бизнес-класса, оставив теплые поцелуй на моём виске и новые загадки, которые, как я уже точно знала, мне суждено будет разгадать.

ГЛАВА 4. ПО СЛЕДУ ЧЁРНОГО ВЗГЛЯДА.

***

Артём очень любил Фаину, хоть и побаивался. Её постоянные вопросы про невест и прозрачные намёки вгоняли его в краску, а потому он решил не появляться в её присутствии. Он лишь прислал сообщение, которое я открыла после отъезда феечки.

«Алина, я, кажется, нашёл важную информацию. Зайди ко мне завтра». К сообщению было прикреплено фото, которое на моём старом телефоне отказалось открываться, превратившись в серый квадрат. Решение созрело мгновенно – ждать до утра не было сил. Да и мне было чем поделиться. Схватив кулон, я открыла окно и крикнула:

–Бо–о, мальчик, проводи меня к Тёме!

Я дождалась тяжёлого пыхтения и звука мягких лап на крыльце и, задержав дыхание, шагнула в ночь. Дорога до соседского дома – считанные метры через давно обрушившийся забор – показалась бесконечной. Я вцепилась в ошейник, чувствуя, как спина горит от воображаемого взгляда из чащи. Каждый шорох, каждый хруст ветки заставлял сердце замирать. Я то и дело оглядывалась, вслушивалась в ночь, боясь увидеть следы и мутные глаза того пришельца, предвестника холода и смерти.

Артём показался в дверном проёме. Его поза, взгляд и мимика выдавали в нём обеспокоенность.

– Ты видела это?!– спросил он, чуть не трясясь.

– Нет, Тёма, у меня фотка не открывается. Мне Фаина всё рассказала, я тоже хочу тебе кое-что показать.

– Входи скорее, чай как раз заварил.

– А я думала ты спишь?

– Какое там…

Мы вошли в тёмную гостиную, освещенную лишь тусклым светом монитора. Я плюхнулась в кресло и, торопясь, спотыкаясь на словах, путая нить повествования, выложила ему всё: историю матери, японца, ночь в «Англетере» и своё рождение. Потом достала коробочку. С Артёмом можно было не играть в умалчивание.

– Тёма, это же мой глаз. Ты понял? – я протянула ему кулон, и жемчужина цвета вороньего крыла мерцала в свете экрана, как живая.

– Понял сразу, – он не взял его, лишь склонился ближе, всматриваясь, – получается Фаина дала нам больше вопросов, чем ответов…

– Нам?

– Ну а куда ты без меня… – он потрепал меня по макушке, но в его глазах не было и тени улыбки. Пальцы сомкнулись на моём плече, – скажи, ты хочешь в это лезть?

– Похоже вчерашняя ночь не оставила мне выбора. Не думаю, что смогу теперь просто забыть. Ладно, твоя очередь, показывай, что нашёл.

Мы сели к монитору, Артём развернул окно браузера, и я оторопела. Рука сама потянулась к горлу, перехватывая выкрик. С экрана на меня смотрели пять пар чёрных безжизненных глаз. Ещё трупы. Но не вчерашние. Другие. Я сглотнула и перевела взгляд на Артёма.

– Похоже с этого всё началось. Это были первые тела. Вот смотри, – Артём стал пролистывать ленту.

«5 подростков погибли при загадочных обстоятельствах», «Проклятие чёрных глаз», «Массовое убийство в префектуре Сага», «Имари скорбит по павшим».

Мы стали углубляться в поиски, открывали ссылки одну за другой. Перешли на кофе. Артём принёс блокнот, и мы начали делать заметки. К рассвету из сотен обрывков информации, слухов и газетных вырезок начала складываться картина, от которой стыла кровь.

***

Ранним августовским утром прошлого года компания друзей вышла из автобуса на станции Хигасимачи. Восьмичасовая поездка вымотала ребят, но они были в прекрасном расположении духа, предвкушая весёлые каникулы в маленьком городке Имари, расположившемся на острове Кюсю, севернее Нагасаки.

Префектура Сага славилась многовековыми традициями производства фарфора, раскопками легендарного Яматай-коку[1], радужными сосновыми рощами и множеством древних тайн, верований и примет.

Но молодые люди решили провести каникулы, погостив у тётушки Азуми, вдали от шума и смога токийских улиц.

– Айко, тебе помочь с чемоданом? – спросил юноша у ультрамодной красотки, которая взяла с собой столько вещей, что можно было нарядить весь городок.